Морщины на молодом лице

Арсений стоит около окна, от форточки сквозит — в Питере вообще везде сквозит, усмехается мысленно Антон, замирая сзади, в дверях. Сквозь тучи слабенько проглядывают лучи, и Арсений запрокидывает голову, ловя эти крохи, и не слышит, как Антон переступает с ноги на ногу. Раньше — слышал. Антон поражался, когда все его попытки подкрасться как ниндзя и прыгнуть сзади, и пощекотать, или укусить, или что-нибудь, что кончилось бы непристойно, оказывались провальными: Арс усмехался, играя с ним, и поворачивался в последний момент или делал вид — переигрывая, чтоб даже такой дуб как он догадался — что жутко испуган. Сейчас — Шастун уверен — вздрогнет, усмехнется, мол, не напугал. Напугал. Но Антон не хочет, он смотрит, будто впервые, на выбеленные волосы, которые уже не контрастируют с бледной кожей, тонкие руки, сжимающие вредный кофе (нужно не забыть отругать Арса), и боже. В лучах утреннего солнца Арсений кажется нереальным, прозрачным, истончившимся. «А мы постарели…» Его колени ноют, и Антон морщится, качает головой, щелкает кнопкой чайника, искоса наблюдая, как вздрагивает Арс. Поворачивает голову, улыбается — и в свете раннего утра, под робкими ласкающими касаниями солнца — Антон видит все его морщинки, глубокие и не очень, от улыбок бесконечных. — Не спится? — спрашивает Антон, и Арсений хмыкает этому, как забавной, но приевшейся шутке. Арсений и сон — вещи несовместимые в принципе, а с возрастом положение не улучшилось. — Ты больше не носишь браслеты, — шелестит Арсений. Антон переводит взгляд вниз, на руки, все еще замершие у чайника, некрасивые, с узловатыми пальцами, на которые уже не помещаются кольца, и выпирающими сизыми венами. — В моем возрасте уже поздновато с таким ходить, — шутит он. — Зато благодаря звону кучи металлолома я всегда знал, где ты, — Арсений звучит едва слышным упреком, подходит ближе. — Твои волосы белые, — тихо, как-то застенчиво говорит Антон. Арсений вскидывает взгляд — неуверенный, испуганный, и ему хочется улыбнуться этому выражению лица «а-я-надеялся-ты-не-заметишь». — Хочешь, чтобы я… закрасил седину? — хрипло спрашивает он. Закрашивать пришлось бы всю голову, хмыкает Шастун, но если тебе так хочется думать — пару прядок. Он качает головой, поправляя челку Арсения. Да, пусть его волосы потеряли свой цвет, но они все еще густые, глаза остались такими же яркими, юными — и жаль, что Антон так и не стал поэтом, несмотря на многочисленные тренировки, — и синими как небо над Анапой. Антон фыркает своему сравнению, хмурится, какая, нахрен, Анапа? Арсений достоин красивой романтики Парижа, Испании, куда еще он любит таскаться? Антон облизывает губы, поправляя себя: «любил». Дергал за ухо, кричал: «хватай паспорт, погнали!», вытаскивая его полусонного, матерящегося, в полтретьего утра, и пихал ашановский пакет с его шмотками (его — это Арсовыми, Антоновы оставались почему-то дома, и «вот тебе брендовая футболка» — «это твоя, придурок, убери»), и ему, несмотря на возражения и препирательства, всегда это нравилось. Сейчас Арсений планирует их отпуск заранее, постоянно перепроверяя вещи, паспорта, не позволяя бежать за поездом, записывая видео-дневник. Куда ж им сейчас бежать? У Антона вот колени болят, он и не признается ни за что, но взгляды беспокойные ловит. — У нас орхидеи вянут, — сообщает Арс, прерывая задумчивое молчание. — Я их поливаю, — тут же открещивается Антон. — Я тоже, — недовольно отвечает Арсений, оборачиваясь, чтобы глянуть на дряблые листья цветов. — Может, в этом причина? — Может, и в этом, — кивает Антон и решает не напоминать, что в этом доме цветы поливает он, еще с того времени, когда Арс решил закатить скандал, что Антон ничего не делает, и носки раскидывает, и посуду не моет, и ничего ему доверить нельзя. Арсений вдруг вспоминает сам. Антон стоит достаточно близко, чтобы увидеть, как вспыхивают щеки, как Арсений улыбается немного нервно, бросает взгляд на блистер с фенибутом. — Идем, — Антон наливает себе чай, вытягивает опустевшую кружку из пальцев Арса, ставя в мойку, и подталкивает Арсения к постели. — Не хочу, — он вырывается, но Антон настойчиво тычет в лопатки. — Не дури, Шаст. Арсений забирается в кровать, выжидающе смотря на Антона, и тот оставляет чашку на тумбочке, и на поверхности вокруг нее мокрый след, но он вытрет позже, когда удостоверится, что Арсений, наконец-то, спит. Антон опускается следом, без той легкости, с которой он мог запрыгнуть в кровать почти от входа без разбега, и эта та вещь, которой он никогда не перестанет гордиться. В число этих вещей, в его топ штук, которыми он никогда не перестанет гордиться, входит Арсений. Скорее, занимает первое место. Это нехорошо, определять Арсения в какой-то дурацкий список, тем более называть его штукой, штучкой, но Антон не может не улыбаться самодовольно от мысли, что этот мужчина принадлежит ему. Арсений прижимает к нему ледяные ступни, шарит рукой по простыням, и Антон мучительно вспоминает, где шерстяные носки. Отопление дали, да и полы с подогревом, но раз ноги Арсения не в курсе, Антон с удовольствием натянет на него носки. Он отмахивается от роя шуточек про натянуть, он ведь взрослый, даже старый уже, и вполне сможет удержаться — старый комик, в душе гомик. — Почитаешь мне? — Арсений аккуратно кладет ему на колени книгу, — Я, кажется, потерял очки. — Конечно, — улыбается он, и ждет, пока Арсений устроится у него под боком. — Хотя и не понимаю, зачем тебе эта книга. Арсений с удовольствием называет «Голливудский стандарт» своей настолкой, и правда, где только не побывала эта книга. Страницы впитали в себя и неловкие попытки завтрака в постель от Антона, опрокинувшего тарелку яичницы на не ожидавшего подставы Арса («какого хрена ты не спишь, я планировал романтично тебя разбудить! — спасибо, блять»), и карандашные пометки Арсения, и пятна от пива черт помнит уж чьего. — По-моему, твой последний спектакль, «Глория», имел оглушительный успех, — ворчит он, тем не менее, цепляя на нос свои очки, — не понимаю, зачем тебе руководство, как написать сценарий. Уверен, ты знаешь его наизусть. — Всегда можно почерпнуть что-нибудь новое, — мягко говорит Арсений. Антон прочищает горло, делает глоток чая, и начинает читать, пока не слышит, как успокаивается дыхание Арсения. Он поначалу пропускает целые абзацы, а потом и вовсе замолкает. Арсений задевает волосами подбородок, щекотно-приятно, и хрена с два Антон перестанет составлять списки. Он чешет щеку. Поводы для гордости: 1. Арсений только его 2. Безупречная лазанья 3. Прыжки в кровать 4. Как-то раз он смог проспать двадцать восемь часов Антон хмурится, было же что-то еще, правда, с великолепностью первого пункта несравнимое. Он закрывает глаза, целуя Арса в макушку. *** — Ничего не выйдет, Шаст, — Арсений щелкает зажигалкой, и это настолько неправильно, сигареты у него в руках, что у Антона щемит в грудине. У него вертится множество ответов, подходящих, разумеется: «схуяли?», «ты меня любишь, я знаю», «придурок, что ли?». Не говорит — кивает, отворачиваясь. Курить отчего-то не хочется, тошно, на Арса смотреть тошно тоже, и выступать на следующий день тошно тоже. Жить ему — тошно. Без улыбок глупых, без каламбуров, без этой дружбы на грани, которую Антон в один прекрасный день — особенно прекарсный, смеется Шастун, опрокидывая в себя стопку; Дима кивает понимающе, — пересекает. Он ведь и не сделал почти ничего — уж точно не сделал, что хотел, но Арсений понимает, отшивает его тут же, не особенно разбираясь, показалось ему или нет, не уточняя смешливо «ангел, ты пошутил?». У нас ничего не выйдет, говорит он, и, ага, ты тоже об этом думал. Иначе не понял бы. Иначе засмеялся бы. Тоже ждал, что ли? Думал о будущем, пришел к выводу — ничего не выйдет. На шаг впереди, МТС хитровыебаный. Дима мягко подталкивает его к этому, глянь, Шаст, на круги его под глазами, на сигареты, которые он не выпускает из рук, увидь, наконец. Тормошит его, вытаскивает, тыкает пальцем в ранку, ковыряет, пока болеть не перестанет, пока само не рассосется. И Антон отбрасывает обиду подальше, видит, ловит эти тоскливые взгляды, слышит горькое глухое «у меня семья, Серег, нельзя», и в противовес тухнущему постепенно Арсу — зажигается. Плюет на все — ведь по сути похуй — на взгляды чужие, не его; на складку материнскую печальную; на «не боишься, мы же в России, чудак», на все. Толкает Арса к стене, смотрит вызывающе, глядя в глаза его злые. — Выйдет, — уверенно констатирует он. — Даже если я буду стараться за двоих. Арсений трет костяшками переносицу, плечи опускаются, и сам он будто уменьшается, сдувается в своей отчужденной браваде глупой. — Ты молодой, — говорит он, качая головой. — Что тебе я? Это все блажь, Шаст, ты подумай только. У тебя девушка, у меня дочь, и это все неважно. То, что между нами. Арсений несет чушь дальше; Антон не вслушивается. — Ты мне — всё, — обрывает он, отвечая на первый вопрос. Он не знает, не задумывается о Димином любопытном «а ты его любишь?», о загонах Арсовых — у него упрямое детское «хочу», а на остальное наплевать. Он же видит, Арсений тоже хочет, но боится; Антон может быть храбрым — опять же, за двоих. О разводе Арса он знает от Сережи, мучительном и долгом, и окей, он ждал, не подходил, не лез, не спрашивал, видел — Арсению и так хуево было. Полгода, блять, ждал — и Арс смотреть на него не переставал. Даже в отпуска их короткие пропадал на работе, при посиделках смеялся над тупыми его шутками (все еще смеялся), и Антон в ответ смеялся тоже, и Дима смотрел на них подозрительно. Арсений вскидывает на него глаза, неверяще и тупо спрашивает: «да ты орешь?». Антон фыркает, обнимает ладонями усталое лицо, Арс шипит от холода колец. — Поцелуемся? — спрашивает флиртующе, играя бровями. — Дай подумать, — хмыкает Арсений. Взгляд его скачет с глаз на губы, и Антон наблюдает за этим насмешливо, ждет, пока Арс перестанет сам себе ебать мозг и решится. С Ирой такого не было, думает он, когда Арс несмело тянется к нему, и словно искрами бьет. Он и сам не знает, как они так завстречались, хорошо и удобно, мило местами. Даже в разгар их отношений, устоявшихся вроде, когда любимый и-де-а-лен, а ссоры по пустякам будут позже, он раздраженно морщился. И от запаха ее цветочного, и от поцелуев, и от слова их с Дариной тупого «завтракиши». Он обрывает их отношения — «надоело» — смской, не особо вежливо, и Антон готов расписаться, где там говорится, что он дебил и подлец. Арсений же был идеальным всегда. *** Антон тихо выбирается из кровати — как ему кажется, тихо — кровать скрипит, и он скрипит суставами тоже, аккуратно открывает ящики, вытаскивая носки. Он грузно опускается на кровать, осторожно поднимает одеяло — не дай бог, проснется еще, начнет нудеть и шарахаться по дому перекати-полем, — и надевает ярко-красные, связанные в том году Арсением носки, на вечно мерзнущие ступни, поглаживая круглую косточку на щиколотке, скрытую кривеньким белым рисунком решетки хэштега. Забавно, похоже на гусиные лапки. Он подтыкает одеяло, щурится на время — начало седьмого, ужасная рань. Он устраивается перед телевизором, щелкая каналами. На ТНТ его собственная счастливая физиономия на бордовом фоне камеди, смотреть особо не хочется, но больше нечего. Антон на сцене смеется, улыбается, рассказывает о забавном случае при награждении. Хвастается, Антон на диване презрительно кривит губы и убавляет звук. Камера показывает нарядных гостей, Димку Позова в первых рядах, смотрит на него все так же — по-доброму, с затаенной усмешкой. Антону на мгновение тоскливо — что теперь на экранах мелькает в основном он один, с Арсом иногда, когда получается вытащить из дома. Сережа снимается где-то, черт знает, в эфир не выходит — они иногда смотрят вдвоем онлайн. Он сглатывает, бесконечно напоминая себе, что ребята счастливы. Они не Антон, с амбициями покруче Арсова эго, пропихнутый во все каналы сразу. После окончания «Импровизации» — они все еще друзья, они все еще импровизаторы; даже если его узнают на каждом шагу как «того, с Камеди-баттла» и «о, к нам со стенд-апом приезжал». — За хлебом я буду ходить, — смеется вечно Арсений, — по крайней мере, на час фотосессий это не растянется. Антон улыбается в ответ, думая, горько ли Арсу от этого. Завидует ли? Знает, конечно, — нет. У Арсения театр. Зрителей полные залы, оглушительные аплодисменты, «Золотой софит», в конце концов, но поклонников так запросто не встретишь. Если только в Эрмитаже или выставках. Каждому свое. Да и поклонники остались только у Арса — ценящие его творчество, таскающие из раза в раз ему цветы. Антона знают все — любовь всех обесценивается. *** — Не волнуйся, — в тысячный раз повторяет Антон, безуспешно пытаясь завязать галстук Арса. Он не говорит давнишнее и родное: «перестань волноваться», хотя по глазам видит, что тот вспоминает тоже. Их шоу все еще больная тема, и в глубине души Антон все еще не может смириться с тем, что больше не прозвучит задорное Пашино: «Это Импровизация, следующий час ты наш!». — Еще раз скажешь «не волнуйся» и я тебе врежу, — цедит Арс, оглядываясь. Народу дохуя, красивые все — не красивее Арса, тут же горделиво замечает Антон, — и все пришли посмотреть на его парня. — Серега опаздывает, — бормочет Арсений, оттягивая воротник. Антон матерится тихо, сдергивает галстук, расстегивает верхнюю пуговицу и ерошит уложенные Арсовы волосы — тот даже не пикает. — Приедет, — уверенно отвечает он. — Как не приехать посмотреть, как ты толкнешь речь на сцене с этим Оскаром. — Это не Оскар, — закатывает глаза Арсений, будто Антон не знает, будто не он наорал на него ночью, застав за чтением википедии, — не факт, что мне его дадут. — А кому? — фыркает презрительно Шастун, притягивая Арса к себе за бедра. — Тому заунывному придурку из «Утиной охоты»? — Не называй его так, — хмурится Арсений, но улыбается польщенно. Антон сжимает его задницу, и Арсений даже не оглядывается нервно: а вдруг увидит кто. — Я буду называть его как хочу, — сообщает Антон, и несильно всасывает родинку на шее, — Кто виноват, что он играет засыпательно. А не заебательно. — Мой герой, — смеется Арсений, прижимаясь к нему пахом. — Посмотрел номинируемые спектакли? Антона словно током ударяет, давно уже нет никаких шокеров, но Арсений из раза в раз напоминает это непередаваемое ощущение, только в тысячу раз приятнее. Антон затаскивает Арса в чью-то гримерку, щеки Попова вспыхивают смущенно, когда он бормочет что-то вроде «только не сюда, это же Бурова*», бла-бла-бла, все еще похуй — значение имеет только волнующийся по пустякам Арсений и его стояк. Не то чтобы Антона в принципе волновало что-то еще. Он прижимает Арса грудью к двери и опускается на колени. Когда Арсений сияет умиротворенной улыбкой со сцены, поднимая выше статуэтку, Антон вскакивает с места первым. ______________________ *Буров Николай Витальевич — председатель Комитета по культуре, председатель Номинационного совета. *** Арсений скрещивает у него на груди руки, уже не такие сильные, как прежде, разукрашенные пигментными пятнами, и прижимается лбом к лопаткам, Антон улыбается и перемешивает тесто. Эти объятия — эти и десятки тысяч таких же — самая любимая вещь по утрам. — Будут блинчики? — хрипло и сонно спрашивает Арсений. — Ага, — улыбается он. Он шатается по кухне, и Арс за ним, мешком, не разрывая объятий — Антону удобно, Арсений угадывает его с полушага. Вещи, которые Антон любит: 1. Арсений (который не вещь, тут же поправляет Антон себя) 2. Когда Арсений удивляется его кулинарным талантам — всегда 3. Теплая погода, чтобы они смогли погулять подольше 4. Когда к ним приезжают дети 5. Шутки Арса — они должны быть выше, но Арс и так зазнается, если узнает об этом (а Антон умеет прятать дневники) И это абсолютно нормально — что Арсений возглавляет все его списки — хит-парад его мыслей, и фу, это такое старье. — Мы едем на дачу сегодня, помнишь? — У меня нет проблем с памятью, — фыркает Антон и вспоминает утреннюю неудачу со списком поводов для гордости, очевидно, память в него не входит, — по большей части. Они завтракают — Антон передает мёд, не дожидаясь просьбы, потом Арсений моет посуду; ему нравится делать что-то самостоятельно, вроде мытья посуды или ремонта деревянного скворечника. Антону не хочется думать, что когда-нибудь эта уютная жизнь вдвоем закончится. Когда-нибудь, когда им будет трудно управляться с огородом, ухаживать за которым с каждым годом труднее, и придется попросить помощи — но сейчас они упрямо едут, потому что так хочет Арс. — Что там вообще делать? — Антон недовольно следит, как Арсений пьет вторую чашку кофе. — Осень на часах. — Можно пересадить пионы, — предлагает Арсений. — Там снега по колено. — У нас есть теплица. — Зачем тебе пионы в теплице? — вздыхает Антон, но спорить уже не пытается. Взбрело Арсу в голову тащиться за двести километров от Питера, чтобы посадить цветочки — хрен с ним, запросто. Он даже мог бы вести список заебов Арса, но они бесконечны. *** — Нам надо расстаться, — говорит однажды Арсений. — Арс, ты придурок, что ли? — закатывает глаза Антон, поднимая глаза от экрана айфона. — Что на этот раз? Вначале причины Арсения, неизменно пытающегося наставить его на путь гетеросексуальный, были весомыми, и Антон скандалил, убеждал и доказывал, что детей он не захочет, ему Кьяры хватает, что мать это пережила, что на мнение других поебать, а карьера… что ж, узнают, — Шаст возьмет Арса, и они свалят куда-нибудь в Европу. У Арсения мысль о расставании вспыхивала раз в полгода, примерно, Антон раньше вел календарик, подшучивая над ПМС — Арс психовал еще сильнее. Арсений ни разу не хотел расстаться всерьез — боялся даже, что Антон однажды согласится, а у того не хватало силы духа ответить «а давай» и посмотреть Арсу в лицо. — Я не хочу, чтоб ты меня бросал, — абсолютно серьезно выдает Арсений. — И поэтому ты решил бросить меня первым? — уточняет Антон. — Думаешь, страдать будешь меньше? Арсений краснеет кончиками ушей, опускается между раздвинутых ног Шаста, умащивая подбородок на бедре, и глядит снизу вверх. — Я тупой? — полувопросительно говорит он. — Не сомневайся, — бурчит Антон, зарываясь в телефон. Арсений жарко дышит — от этого мурашки расползаются, но Антон не собирается сдаваться. Арсений бесит, и все тут. Ладони ползут по щиколоткам, забираясь под широкие штанины спортивок, щекочут под коленями. — Я бы не вынес, — шепчет Арсений виновато, — если бы я перестал быть тебе нужным. Антон откидывает телефон, серьезно глядя на Арса. — Глупости не говори, — резко бросает он, глотая мат, — Арсению сейчас в последний момент нужен сапожник, — ты и я. Как всегда. Арсений кусает губы, пальцы чуть сжимает. — Даже когда я стану некрасивым? — смущенно говорит он. — Ты не станешь некрасивым, — легкомысленно отмахивается Антон, и с намеком приподнимает бедра: Арс догадливо стягивает с него штаны. — Арс на коленях, погода супер, это ли не повод для минета, — бурчит он, а потом снова вскидывает глаза. — И все же? Через десять, двадцать лет? Антон мажет головкой по искусанным красным губам, и Арсений тут же берет в рот, облизывает, осторожно, тихо: все еще ждет ответа. — Когда у тебя выпадут зубы, сосать ты будешь лучше, — вдруг мечтательно говорит Антон, и Арсений чуть не давится, поднимает на него большие ошалелые глаза. Он выпускает член изо рта, пытаясь откашляться. — Если у тебя к тому времени будет еще стоять, — все же находится с ответом Арс. — Придурок, я же серьезно. — Я вечно буду тебя любить. *** Антон смотрит на Арса, отбрасывая воспоминания прожитых лет. Теперь за рулем Арсений пристегивается, следит за дорогой внимательно — а не как обычно, когда все хватаются за сердце, спинки и что под руку попадется, и в громком мате звучит похоронное Димино «Иже еси на небесех…». Его кожа потеряла упругость, стала сухой и тонкой как пергамент; бесконечные футболки сменились свитерами, чтобы скрыть дряблость мускулов; а заставить перестать его носить кеды не смогла даже Оксана, разве что изредка Арс изволил обувать броги на босу ногу — когда Антон тащил его в очередной раз на особо-важное-мероприятие, приговаривая, что его парень самый стильный. Антон фыркает с нежностью — даже когда Арсению вручали национальную театральную премию, не просто как актеру — как драматургу, и даже сейчас эта мысль заставляет его задыхаться от восторга, он явился в бирюзовых кедах. — Ты красивый, — сообщает он, цепляя на нос солнечные очки. Он знает — Арсению важно это слышать, спустя тридцать пять лет, и будет так же важно, когда ему стукнет девяносто. Антон не сомневается — он даже тогда умудрится выглядеть как модель (для брошюрки ритуальных услуг, хмыкал обычно Позов). Если конечно, Антон пробегает костяшками по деревянной панели, они доживут до таких лет. Арсений улыбается счастливо, не своими уже зубами — от его улыбки сердце все еще бьется быстрее, и в шестьдесят с хвостиком лет, если быть честным, это не то, что нравится Антону. — А ты все еще юный, — ласково говорит он и снова смотрит на дорогу. На даче он недовольно оглядывает откровенно хиленькую стопку бревен для растопки и сообщает, что если они не собираются промерзнуть до костей — «а от тебя, Шастун, кожа да кости остались» — им понадобится еще хвороста; Антону остается смотреть вслед бодренько топающему в лес Арсу. Он пожимает плечами, оглядывая их дом, в котором они проводили долгие зимние вечера: пыльные тяжелые выцветшие шторы, камин и два кресла перед ним, синий любимый Арсом плед, проеденный молью с одной стороны. Антон много раз порывался его выбросить, демонстративно чихая, но Арсений только подсовывал разрекламированный «тизин». Шаст спускается в погреб, выуживая пару банок с земляничным вареньем — одну им с Арсением, вторую девочкам, и хорошо бы не забыть завезти. Он подметает пол, тратя на это больше времени, чем обычно, чинит покосившуюся ножку у стола, а потом шаркает поставить чайник, пытаясь разогнуть ноющую спину. За окном начинает темнеть, и он останавливается, в рыжеватом свечении лампы, их уютном гнездышке, глядя, как медленно опускаются хлопья снега. Их домик как аквариум посреди буйства природы, и скоро начнется настоящая вьюга, хорошо бы к этому времени сварить глинтвейн и найти парочку подходящих комедий. И тут он застывает, все еще глядя в окно; во рту неприятный кислый привкус, и Антону хочется его сплюнуть как склизкого осьминога. А где Арс?.. В окне он видит свое отражение — бледное, постаревшее враз, с проступившими всеми морщинами, с залысинами, с темными провалами глаз. Он вырубает свет, вглядываясь в темноту: снег тихо падает, и около кромки леса никакого движения, а глаза Антона подводят только при чтении. — Блядство, — выдыхает он, пытаясь дышать глубже, но сердце все равно пропускает пару ударов. И ему хочется сказать, что он стар для такого дерьма. Что в его возрасте нельзя волноваться. Что, если Арс потерялся? Споткнулся и не может подняться, валяясь на холодной промерзлой земле грудой тряпья, слабый, неспособный самостоятельно подняться? Что — если уже поздно? Его ладони, спина, лоб покрываются холодным липким потом. Трясущимися руками он натягивает пуховик, ботинки, путая правый и левый, и снова колени начинают ныть — Антон матерится, растирая их ладонями, не до этого. Он молится, надеясь, что Арс зашел к соседям — каким еще, блять, соседям, они тут одни; или увлекся, или да что угодно, господи, Шаст же не переживет, если с ним что-то случится. В последний момент он наматывает шарф, вываливаясь из дома. Он проваливается почти до колена, загребая ботинками снег — он жжет щиколотки даже через толстые носки — напрягает глаза изо всех сил, проклинает снег: следов не видно, ничего не видно, кроме темнеющих вдалеке деревьев. — Арс! Арс! Арсений! — вопит он, крутя головой. — А-арс!!! Никто не отзывается, и ему пиздец как страшно. В кармане он нащупывает сотовый, набирает озябшими пальцами номер на быстром наборе, но долгие гудки и не думают прекращаться. — Твою мать, возьми, — шепчет он, снова и снова набирая. — Арс! Обычно они ходят не очень далеко, до опушки, но она оказывается пустой. У Шастуна сосет под ложечкой, ебаная темень, и паника начинает постепенно накрывать его как одеялом. Он не знает, куда идти. Он не знает, что делать. Хочется курить, несмотря на то, что он бросил лет пятнадцать назад. Стоя по колено в мягком снегу, в одиночестве, в лесу, сглатывая — он чувствует себя мелким пацаном, а не взрослым, мать его, человеком, на глазах от злости и паники вскипают слезы. Когда дело касается Арса, мозги отключаются будто по щелчку. И этот щелчок в его сознании звучит захлопнувшейся мышеловкой. — Успокойся, — шепчет он под нос. — Вряд ли Арсений решил от тебя уйти на старости лет. Он бредет вперед, шарфом утирая лицо. На ресницы сыпется снег, и он смаргивает тающую влагу, ерунда, это снежинки. — Арсений! — хрипит он, горло начинает нехорошо саднить. Если он сорвет голос, и Арс попросту его не услышит… — Антон, — не крик даже, едва слышный шелест. — Арсений! — орет он, скачками перепрыгивая упавшие деревья. Колени нестерпимо ломят, он сжимает зубы. Арса нигде нет, Шастун врубает фонарик на телефоне, лихорадочно скользя слабым, недостаточным пятном света по деревьям. — Где ты, родной?! — кричит он. — Здесь… — откликаются вдруг совсем рядом, и Антон спотыкается, тормозит, чуть ли не валясь вперед, готовый рыдать от облегчения. Свет выхватывает багровые пятна крови на снегу, охапку хвороста рядом, бледное лицо Арсения, искаженное гримасой боли, Антон падает на колени рядом, из глаз чуть ли искры не летят. — Арсений, господи, — шепчет он. — Что болит? Где? Арсений кивает вниз, — и тогда Антон видит искривленную страшно вывернутую ногу, перебитую стальными зубьями капкана. — Я бы дошел, — кривит в улыбке губы Арсений, — сейчас бы посидел чуток и дошел. Не волнуйся, малыш. Антону страшно взглянуть на обагренные кровью джинсы, невыносимо слушать храбрящийся голос. — Совсем ебанулся?! — шипит он, и Арсений дергается от злобы в его голосе. — Куда бы ты дошел? Вообще, блять, ногой шевелить нельзя! У Арсения губы дрожат, синюшные совсем, он же замерз поди, как собака. Волосы почти сливаются со снегом, лицо белое-белое, молодое вдруг, будто боль отбросила его на много лет назад — мальчик-снег. — Антош, тебя ведь не было, — виновато шепчет он. Антона будто обухом бьет. В голосе Арса ни ноты укора, лишь бесконечная вина, «прости, не должен был дергаться» — а вина здесь целиком на нем, на Антоне. Он растирает ладонями лицо, поднимаясь: — Ладно, давай вытаскивать тебя из этой западни, — бормочет он, оценивающе оглядывая капкан. — Нет, нет, — с ужасом вдруг откликается Арсений, — давай оставим так, Тош? До больницы? Шаст опускается снова рядом с ним, гладя по холодному лицу, в попытках успокоить, целует в губы, Арсений неловко шевелит своими в ответ, жмурится, прижимаясь щекой к ладони Антона. — Арс, тебя нужно вытащить, — убежденно говорит Шаст. — Хэй, помнишь, мы команда? Мы справимся. — Команда супергероев? — улыбается Арсений, не открывая глаз. — Верно, — Антон прижимается сухими обветренными губами к тонким векам. — Потерпи немного, хорошо? Ты же СуперАрс. Он смеется тихо, ты все еще помнишь, переходя на кашель. — Хорошо, — говорит себе Антон, стягивая шарф. — Это ведь как два пальца, верно? В детстве, когда отец брал его в лес, он показывал ему капканы. Огромные, медвежьи (медвежьи, в Воронеже-то, фыркал он), способные раздробить кость человеку, и поменьше, на лис. Тогда он и говорил Антону, что, попав в капкан, дергаться ни в коем случае нельзя — ногу затянет сильнее; что если ты недостаточно силен, чтобы разогнуть капкан самостоятельно — а отец его тогда вполне мог, о чем неоднократно хвастался — можно попытаться открыть с помощью веревки. Антон трезво оценивает их с Арсом возможности — даже вдвоем не разогнут, поэтому и просовывает один конец шарфа через пружины, наступая ногой, и тянет за свободный конец. Арс цепляется красными обмороженными пальцами за другой край капкана, шипит — не дай бог прилипнет к этой хуйне, — тянет на себя. — Что за мудоебы раскидывают ловушки где ни попадя, — ругается Антон, делая отчаянный рывок. С лязгом адские створки выпускают ногу Арсения, и тот с хрипом валится назад, на снег, раскидывая руки со скрюченными пальцами. — Прости меня, — говорит он, глядя пустыми глазами в темное небо. Нога так и остается лежать на мокром кровавом снегу под странным углом и, похоже, Арса это не особо беспокоит: — Я… поглупел. Антон выдыхает сквозь сжатые зубы. — Давай встанем, родной, хорошо? Обопрись на меня, — он закидывает тяжелую руку Арса себе за шею, и они с трудом поднимаются. Телефон мигает остатками зарядки и гаснет, погружая их в темноту, и Арсений мычит что-то о забытом хворосте. Антону жаль, что он больше не в силах удержать Арсения. Они не могут разогнуться, ковыляя сгорбленной сцепленной фигурой до самого дома. На снегу чернеет след, который оставляет за собой Арс, но тот упрямо молчит, пряча прозрачные влажные глаза. Антон вздыхает: наверняка ругает себя. Стыдится. Он тут же набирает с телефона Арсения скорую, а потом аккуратно снимает с него обувь, растирая стопы, стягивает штаны, ножницами аккуратно обрезая прилипшую к ране ткань. Смачивает теплой водой и вытирает кровь, покрывая поцелуями колено, — Арсений улыбается от щекотки, и на душе чуточку легче, накладывает неумелую повязку. Он снимает все остальное, насквозь мокрое — и надевает сухое: трусы, футболку, теплые спортивные штаны, на серой ткани которых проступают кровавые пятна, свой зимний свитер, две пары носков. Антон устраивает его перед камином, стараясь не тревожить ногу, укрывает старыми одеялами, растапливает остатками дров камин. Интернет не ловит — он понятия не имеет, чем обработать рану, остается только ждать. Шастун прижимается к Арсению, обнимая поверх одеял, и тот жмурит глаза. — Спасибо. — Завались, — шепчет он, целуя его в макушку, — это мне стоит просить прощения. — За что? — кривится Арсений. — Мне не стоило отпускать тебя, — он качает головой, утыкаясь лбом в плечо, — я подвел тебя. — Я думал, я в состоянии сходить за хворостом, — Арсений, не отрываясь, смотрит на пляшущее пламя и переплетает их пальцы. — Я становлюсь бесполезным. — Ты самый нужный человек в моей жизни, — Антон касается губами мокрых морщинистых век, тонких ресниц, сцеловывает слезы в уголках глаз, до тех пор, пока Арсений не поворачивает к нему голову, улыбаясь слабо. Они касаются губами медленно, ласково, и Арсений привычно приоткрывает рот, впуская скользкий язык Антона. Свободной рукой Антон зарывается в тонкие волосы, немного оттягивая их на затылке, и Арсений выдыхает ему в рот. — Остаток жизни я бы предпочел провести, целуясь с тобой, — бормочет Арсений, взглянув на него смущенно. Этот взгляд однозначно входит в список любимых взглядов Арсения. За окном, наконец-то, блять, красно-синие огни, и Антон отстраняется от Арса, чтобы открыть дверь, в которую торопливо стучат. Всю дорогу до Питера Антон держит Арсения за руку, не обращая внимания на любопытный взгляд молоденького врача. Еще один список, для которого Антон пока не придумал названия: 1. Трепещущие ресницы Арсения при оргазме 2. Дразнящий взгляд, который Арсений не перестал использовать, даже когда ему стукнуло пятьдесят — и, если быть откровенным, это все еще заводит 3. Смущенный счастливый взгляд, когда Антон выражает свои чувства вслух 4. Арсений в ярости — и от этого ноги подгибаются, тело рассыпается, планеты взрываются, и так далее 5. Спящий Арсений — пожалуй, с этим согласились бы даже остальные ребята — Арсангел У дверей больницы их уже ждет испуганная Кьяра. *** У Антона большой концерт в Риге. Залы собираются и в Лондоне, Нью-Йорке, Ереване. Он летит в Прагу, Минск, Баку. Ему тридцать семь, и он на пике популярности. На него приходят поглазеть в Пекине. Он переплевывает даже Пашку Волю, давая концерт в Сиднее. Шутки про кенгуру разрывают зал. Ему поебать, что за окном: Эмпайр-стейт-билдинг, Карловы Вары или двор Омска — последний даже милее. Отказаться от тура нельзя, видеть же Арса только по видеосвязи — невыносимо. Они знали, что придется расстаться почти на девять месяцев. Арсений говорит, что Антон должен засветиться с какой-нибудь девицей. Арсений говорит, что Антон должен строить карьеру, а не таскаться на его малобюджетные спектакли, которые больше смахивают на благотворительность. Он сам ставит гребаные постановки, и то, что об этом до сих пор не знают критики, широкая публика — огромное упущение; Антон считает, они великолепны (Арсений смеется, ему неважно). Арсений говорит, что они должны расс… — Антон целует Арсения, потому что он все еще дебил. Арс звонит ему на пятый день, когда Шастун зависает где-то между аэропортом и вечеринкой — впиской, по сути, к нему липнет девица, лопоча что-то на английском, и Антон с трудом сдерживается от детского «фак ю, бич, соси кирпич», потому что отсосать она явно не против. — Да, любимый? — Антон прокатывает слово на языке, как конфету. Сейчас, здесь, ему вряд ли врежут за гомогейство. Он с трудом подсчитывает разницу во времени, приходит к выводу, что у Арса уже около двух часов ночи. — Я не могу уснуть, — сообщает усталый голос. Антон напряженно разглядывает лужи, блестящие неоном, и если в бессоннице признается Арс… — без тебя. — Уже неделю?! — вскрикивает Антон. Сам-то он вырубается, стоит только голове коснуться хоть чего-то горизонтального. — Пять ночей, — кисло поправляет Арсений. — Меня уже и из театра выгнали. Но я не жаловаться звоню, вообще-то. Антон улыбается, слушая далекий голос. — У тебя все хорошо? — Тухляк, — сообщает Антон, вспоминая девицу и морщась. — Скукливо. — Что? — Арс тихо смеется. — Скучно и тоскливо, — Антон закатывает глаза. — Закрывай глазки, Арсюша, папочка расскажет сказку. На этот раз ржач с другой стороны трубки не стихает полминуты, а потом слышится возня, и Арсений невозмутимо произносит: — Арсюша слушает. Антон хмыкает, зачесывая челку набок. — Эта сказка будет о распиленном магните… — Уже сопливо, но продолжай, — смеется Арсений. — Вообще-то это мой эксперимент по физике в восьмом классе, — недовольно отвечает Шастун. — Получилось два магнита. — Два разных магнита? Ты намекаешь, что нам… — Нет, ты, придурок, — закатывает глаза Антон. В трубке трещат помехами семь тысяч километров между ними. — В этой сказке есть мораль? — лениво спрашивает Арс. — Нет, — Антон улыбается. — Но если хочешь, можем устроить секс по телефону. — У меня улетают семьдесят рублей в минуту, — хмыкают в трубке. Ебучий роуминг. — Тебе вполне хватит, — ухмыляется Антон. — Иди на хуй, — Арсений сбрасывает. Антон секунду пялится на потухший экран, а потом ищет вай-фай, чтобы позвонить Арсу по скайпу. Эти месяцы — наполненные концертами, шумом, Арсом усталым, в пиксельном отвратительном качестве, с гладким холодным треснутым стеклом вместо теплых острых скул, и Арсений вместе со стеклом кажется разбитым тоже, не потрогать, — одновременно худшие и лучшие в жизни Антона. Рядом нет ребят: нет Димы и постоянного в его адрес язвительного «напиши об этом пост»; Сережи с дурацким обменом, все он поменял уже давно; Стаса нет и его привычного «импровизация побывала в городе…», Антон все равно договаривает это про себя «…в Берлине» и это звучит инородно, — тот Берлин, который в Германии? — рядом нет Арса, с его шатающимся настроением и улыбками-ямочками. Рядом его менеджер, вечная Оксана, с ним его самостоятельность и популярность. Он отсыпается один в пятизвездочных, а не как раньше — «две звезды и морковка» — номерах, ходит на экскурсии, когда успевает, щурится на мир через Арсовы желтые очки, курит в два раза больше и отчаянно скучает. А поэтому выкраивает пару дней и летит за бешеные деньги за тысячи километров домой — мальчик из Питера, только жди меня. Арс открывает дверь, не глядя в глазок, изможденный, в очках. Антон разглядывает его, жадно впитывая все и сразу: круги под глазами фиолетовые до черноты (кальмарово-чернильные — а Антон ел кальмаров недавно, так что может позволить себе такие сравнения), так и не спит почти, толстовку Антоновскую, большую ему, взъерошенное гнездо волос. Арсений отступает, впуская, на тонких губах неверящая изумленная улыбка. Тепло дома обнимает его, а вот Арсений отчего-то тормозит. — Я чокнулся и забыл про твой приезд? — интересуется он, вдруг робко пряча взгляд. Антон широко улыбается, глядя на него. — Я должен вернуться через пять месяцев… — И четыре дня, — подхватывает Арсений, шагая, наконец, к нему и прижимаясь всем телом. — Я не спятил! Антон обнимает, глотая запах уютный, арсеньевский, кофейный и пыльный слегка. Аккуратно стягивает очки, чтоб не мешали, целует в переносицу, неудобно сгибая шею. — Боже, боже, — шепчет Арсений, вжимая его в себя, словно мечтая раствориться. — Я и подумать не мог. Почему ты ничего не сказал? — Не успел, — пожимает плечами Антон, — подумать, в смысле. Увидел, что в расписании два дня целых, и махнул сюда. — А потом перелет часов одиннадцать, — ворчливо замечает Арсений, его руки везде вдруг: гладят шею, зарываются в волосы, стянуть пытаются пальто. Антон теперь солидный, в парках не ходит. — Не выспишься. — Неважно, — мотает головой Антон, стягивая ботинки ногами, приминая задники. — Понял, что не могу выдержать еще один день без тебя. Он забирается сверху, тянет розовую толстовку наверх, и она скрывает отчего-то заалевшие скулы. Антон с любопытством гладит румянец кончиками пальцев, скользит ниже, обводя кадык, обласкивает взглядом каждую родинку — а потом тихо в изумлении выдыхает, глядя на чернильную «А» на ребрах. — Арсений? — Антон неуверенно касается все еще покрасневшей кожи вокруг оттиснутой буквы. — Что это за нахуй? У Арса глаза невинные, сюрприз, мать его. — Я не мог набить «Антон», — фыркает Арсений, пытаясь выползти из-под Антона, но тот держит крепко, стискивая бедрами бока. — И я скучал. Пиздец как. Антон нагибается, пополам почти складывается, чтобы поцеловать его. Терзает губы, всасывая в рот поочередно, и Арсений извивается под ним, пытаясь расстегнуть ремень. Он вскакивает под протестующий возглас Арса, принимаясь рыться в столе, а потом, найдя искомое, прыгает в кровать и щелкает колпачком маркера. — Не дергайся, — предупреждает он, Арсений тут же покорно замирает. Шастун размашисто дописывает жирные черные «Н», «Т», «О», последняя «Н» выходит кривоватой, Арс хихикает от щекотки. — Теперь все правильно, — объявляет он, и чуть подумав, приписывает: «ЧС». Арсений приподнимается, хмурится, пытаясь разобраться в чужом почерке. — Чрезвычайная ситуация? — интересуется он скептически. — Частная собственность, — поясняет Антон и толкает Арса в лоб, заставляя вновь упасть навзничь. Навзничья, хихикает подсознание голосом Арса. Антон целует его в живот, засасывая бледную кожу рядом с пупком, стаскивает домашние шорты. — Я пытался приготовить лазанью, — мычит Арсений, пока Антон выцеловывает внутреннюю поверхность его бедер. — Раза три, и все не то. — Дурак потому что, — сообщает Антон, — а сейчас заткнись, наконец, у меня дел по горло. — Хорошо, не бери в голову, — тихо вздрагивает от смеха в ответ Арсений, — в следующий раз получится. — Бля, я не шутки шутить прилетел, — мрачно бросает Антон, хотя губы против воли расползаются в улыбку, — у меня этого и на работе хватает. — Да уж, сейчас голова у тебя не тем забита, — кивает Арс и взрывается высоким смехом по новой. Антон утыкается лбом в Арсов живот, плечи его дрожат. Он начинает снова, целует постепенно стихающего Арсения, впалый его живот, разукрашенный черными линиями, надо было родинки соединять; за тазовые косточки подтягивает к себе ближе, размашисто лижет по всей длине. Арсений вырубается посреди процесса, и вот это уже не смешно. Антон посасывает головку, и, убеждаясь, что Арса окончательно развезло и вставать он не собирается, укрывает их обоих одеялом. Он раздевается, устраивается сзади Арсения, прижимая его к себе — член мягко упирается между ягодиц — и удовлетворенно зарывается носом в его шею. Мини-отпуск они проводят в постели, и у Антона смешанные чувства по поводу того, что они не занимаются сексом. Перед отлетом Шастун пыхтит над лазаньей, а после целует спящего Арса в лоб — Арсений за долгое время высыпается. Он обещает себе и Арсению прилететь еще, когда будет не так далеко, у него концерт в Нарве, съемки «Студии Союз» в Москве, рекламы какой-то, обещает, обещает. В итоге, когда он, наконец, оказывается в Москве, Арсений севшим голосом сообщает, что Александрийский театр хочет заключить с ним договор, хочет, чтобы Арс работал с ними, и «Шаст, черт, прости». Антон понимает — это такая возможность. Он курит, небо над родным Главкино мрачное совсем, сизое — и на душе так же мерзко. — Я совсем не знаю, чем ты занимаешься, — признается он. — Да так, ерунда, — бодро отвечает Арсений. Не ерунда. Антон знает, если б он интересовался, если б следил за творческой жизнью Арсения, поддерживал бы, — сейчас бы тот вылил на него целый воз переживаний и радостных восклицаний, захлебываясь словами. Оправдываться отсутствием времени не хочется, раз уж они вместе, как ты решил однажды, будь добр. — Арсений, — тихо произносит он в трубку. — Мне было… скукливо, — из Арса вырывается смешок, — в театре сказали не отсвечивать тухлой физиономией. Сказали, поздновато уже играть героев-любовников. Что без меня справятся. Те пьесы, что я ставил, уже никому неинтересны, кроме Кукольного театра. Антону слышать это больно — Арс говорит как о погоде, горечь не слышно из-за плохой связи, из-за того, что Арс великолепный актер. — Я написал новую, — хрипло продолжает Арсений. — К твоему приезду будет все готово, я старался закончить быстрее. Антон сглатывает, сердце щемит. — Это забавная история, о двух друзьях, о двух полюсах одного магнита, — Арсений опускает, но Антон слышит «о нас». Он трет переносицу. — Я люблю тебя, ты же знаешь? — Знаю, — Арсений молчит, Антон считает секунды, — я тоже люблю тебя, Шаст. *** — У меня не получается, — Арсений утыкается мокрым лбом в его спину. — Не могу. Арс выходит из него, падает рядом, закрывает лицо руками. — Каждый наш раз я боюсь, что может стать последним, — говорит он приглушенно. — Наверное, это он и есть. Антон поворачивается к нему, с силой отрывает руки от лица Арса, заглядывая в больные глаза — разочарование в себе и досада. — Вот только не надо говорить, что в таком возрасте это нормально, — раздраженно говорит Арсений. Антон целует сухие острые костяшки, прижимается щекой к ладоням. Молчит. — Я не буду пить таблетки для этого, — с отвращением говорит Арс. Антон зачесывает его волосы назад, и Арсений переводит взгляд на него. — Мне жаль, — шепчет он, — что теперь и это ушло из нашей жизни. Антон прижимается губами ко лбу Арсения. — Не глупи, — просит он. — Один раз не считается. Морщинка между бровей углубляется. — Один раз — не Арс? — вспоминает Арсений и начинает улыбаться. У него все еще болит нога, и костыли стоят где-то около; Антон старается носить ему все, что нужно, в постель, но Арсений и Кьяра вдруг в один голос ноют, что нужно больше двигаться, скрепя сердце Шастун позволяет ему сходить на спектакль, а после бережно вытирает слезы от боли в перенапрягшейся ноге и сует обезболивающее. И закидывает в себя пару таблеток кетонала тоже; Арс втирает мазь в его измученные артритом колени. Кьяра — умница. Приезжает к ним почти каждый день, с лекарствами и фруктами, зовет Арсения нежным «папочка», и тот тает от умиления. Однажды она привозит и внука, Арсений показывает ему забинтованную ногу, важно сообщая, что его тяпнула акула, и они смеются оба. Кьяра протягивает Антону чай, черный, потому что, в отличие от питерских интеллигентов, он не признает никакого другого, замирает с ним рядышком, наблюдая за двумя дурачащимися детьми, совместный возраст которых достигает восьмидесяти. — Я показала Сашке «Импровизацию», — шепчет она, и Антону приходится напрячь слух, чтобы расслышать. — Даже не верит, что там его дедушка. Теперь требует футболки с черепами. Антон улыбается ностальгически, теребит браслет — всего один уже, Арсом подаренный, делает пару глотков чая. — Он таким красивым был, — она смахивает черные прядки с лица. Кьяра похожа на Арса — с вздернутым носом, темными волосами, тонкими чертами лица. Глаза только карие, Антон с улыбкой смотрит в них. — Он и сейчас красивый. — Да, конечно, — она смущенно отводит взгляд. — Тебе не кажется, что Кьяра бывает здесь так часто, потому что считает нас беспомощными? — осторожно спрашивает Арсений, когда они остаются одни. Он листает книгу в антоновских очках, закинув ноги ему на колени. Антон разминает холодные ступни, на экране завывает располневшая Бузова, и вопрос ставит его в тупик. — После того, что случилось, нам нужна помощь, — мягко говорит он. Арс не отрывает взгляда от книги, поджимает губы. — Она оставила пару визиток сиделок, — недовольно сообщает он. — Я не хочу, чтобы здесь кто-то был кроме нас. Антон успокаивающе гладит его колено и вздыхает: он тоже не хочет, но от одной мысли, что с Арсом может что-то случиться — пусть в их квартире и нет капканов, но ведь кто-то из них может поскользнуться на мокром кафеле, или споткнуться, или уронить на себя что-нибудь тяжелое, — у него буквально замирает сердце. — Мне тоже не хочется, — признает Антон, — но если сюда изредка будет заглядывать кто-то из твоих многочисленных племянников, я не буду против. — Следить за тем, чтобы никто из нас не лежал посреди коридора, скончавшись от инфаркта? — язвительно спрашивает Арсений, поднимая глаза. Антон вздрагивает, бросая на него испуганный взгляд. Арс шутит, конечно, Антону — не смешно. — Неужели ты не думал об этом? — Арсений не сводит с него глаз, — у нас выходит срок годности, Шаст. Мой кончится чуть раньше. Антон сжимает тонкие пальцы в носках, укачивает ступни, слова Бузовой сливаются в неясный гул. — Это не так уж и плохо, — голос Арсения звучит высоко и немного надрывно; совсем не равнодушно, как до этого, — мы прожили эту замечательную жизнь, мой ангел. — Хочешь пересмотреть? — тут же реагирует Антон на шутку, и Арс мягко улыбается. Он неловко подгибает ноги, переползая ближе, целует нежно в скулу. — Разумеется, — кивает Арсений и устраивается под боком, накрывая их обоих пледом. — Ты же… не прощаешься? — осторожно спрашивает Антон, грудь сдавило — не продохнуть. — Нет, — Арсений поднимает голову, чтобы взглянуть на него — и глаза у него отчего-то влажные, и Антон думает, что у него они влажные тоже. — Тош, я не готов расстаться с тобой. — Это хорошо, — неуверенно улыбается он в ответ, вытирая ладони о плед, — еще тысячу лет вместе? — Еще тысячу лет, — Арсений растягивает губы в ответ, сияя винирами, и Антон шмыгает носом. Еще десять лет были бы лучшим подарком. *** Арсений называет свою пьесу в духе Мураками — «К югу от севера», так скептически говорят критики, после того, как Арс упоминает в интервью о новой постановке. Это не загнивающие подмостки подвальных театров Питера — это большая сцена, и Арсений волнуется до дрожи, пропадая в Александрийском днями. Антон кусает большой палец, еле удерживаясь от рекламы в социальных сетях, — и так все в курсе, жаждущие успеха актера, алчущие позора, может быть, больше, чем нового сезона «Холостяка». Ему невыносимо видеть заголовки типа «Арсению Попову дали шанс поставить спектакль на Новой сцене Александрийского театра», потому что он не читал пьесу, Арс не позволяет, потому что он не знает — правда ли это. — Неправда, — тихо говорит Арсений у него над ухом. Антон судорожно гасит экран с открытой статьей, где в красках расписано, как «Арсений Попов умолял режиссеров Александрийского прочитать его опус». — Я отправил сценарий в родной Лицейский, — продолжает Арс, — подумал, что в Омске могут рискнуть поставить. А Сергей Родионович ответил, что это достойно большего, и переслал его руководителю Александрийского. — Арс, — Антон разворачивается, в глазах Арсения стылая горечь. — И они перезвонили мне через пару дней, — продолжает он. — Сделали ремарку, что дружба двух мужчин слишком нежная, но я отказался что-либо менять. А потом они предложили мне заключить договор и главную роль бонусом. — Арс, ты… — Отказался играть, — усмехается он. — Дорогу молодым и все такое. В моем возрасте пора бы уже изобразить кого-то вроде Дороти Майклс*. Антон понимает, конечно, понимает, что Арсений серьезно, опять накрутил себе что-то, но не может не представить черное кружево чулок на его ногах. Арс, видимо, замечает его оценивающий затуманенный взгляд и закатывает глаза: — Все мысли об одном, Шастун. — Ну, А-арс, — стонет он, оглаживая бедро Арсения, — я не могу не думать об этом. Глаза Арсения темнеют, он смотрит сверху вниз, дразняще изгибая бровь, преображаясь враз — чертовка, ухмыляется Воля в голове. Арс упирается ладонью ему в плечо, заставляя откинуться на постели, упирает колено между ног в мягкий матрас, улыбается ямочками своими, и Антон вскидывает пах вверх, пытаясь потереться. Арсений не дает — прижимается сам, перехватывает его запястья над головой, укладываясь сверху, и Антон тянет голову поцеловать ухмыляющиеся тонкие губы. __________________ *Дороти Майклс — или Майкл Дорси; в виду невостребованности как актера переодевающийся в женщину, (герой фильма «Тутси»). *** Мышцы обнимают его так знакомо, так привычно, не желая выпускать, когда он движется назад. Арсений тихо вскрикивает, утыкаясь лбом в скрещенные руки, Антон крепче удерживает его за тазовую кость, не давая растечься по постели. Прозрачный солнечный свет заливает их спальню, волосы Арсения сияют белизной. Антон выходит, чтобы выдавить внутрь еще немного смазки, и Арсений передергивает плечами от мокрого холода; Шаст толкается снова, сильнее, глубже, вслушиваясь в хлюпающие звуки. Он видит их обоих в зеркале — тонких, морщинистых, хрупких, старых. Тело Арсения по-прежнему возбуждает, хоть член и не стоит так крепко; его бесконечно-синие глаза, острые скулы, длинные пальцы, улыбка — Антон любит каждую частичку этого невероятного человека. На самом деле — они все те же: Антон видит сквозь седину темные разметавшиеся волосы Арса, его жаждущее принимающее тело, разгоряченное, сильное и упругое; он видит себя самого, как напрягаются мышцы пресса, когда он трахает Арсения, быстро и с оттяжкой, как его большие пальцы раздвигают ягодицы. Антон касается поцелуями выступающих позвонков, и Арс дрожит под ним — в отражении глаза Антона темные совсем, у Арсения закушена губа, и он приподнимает его голову, чтобы поцеловать. Антон меняет темп на медленный и изматывающий, долгий, выходит полностью, завороженно наблюдает, как красная головка проскальзывает внутрь, как Арсений подается назад, встречая его на полпути, как он выгибается. И тогда он обнимает его за живот, приподнимая, прижимаясь грудью к покрытой испариной спине. — Взгляни на нас, — шепчет Антон, поворачивая голову Арса к зеркалу. — Взгляни, какими мы стали. Он послушно смотрит, сжимая его в себе, и Антон начинает двигаться снова, перехватывая взгляд Арсения в зеркале. Антон мягко целует его шею, кусает загривок, заставляя содрогнуться, сжимает член в кулаке, начиная медленно ласкать, и Арс, не отрываясь от зеркала, переводит взгляд вниз, упирается затылком ему в плечо. У него снова болят колени, он медленно садится и тянет за собой, и у них получается что-то вроде обратной наездницы, и Арс начинает насаживаться сам. — Ты прекрасен, — говорит Арсений, шире раздвигая ноги. Антон не хочет смотреть на себя — на вислые щеки, блестящие залысины, на бледность, переходящую чуть ли не в синеву, но глаза Арса не отрываются от его отражения, возбужденные и влюбленные. Такие же, как и тридцать лет назад. Он прижимает раскрытую ладонь к испещренной родинками груди, чувствуя гулкие сильные удары сердца. — Оно бьется для тебя, — выдыхает Арсений, выплескиваясь ему в кулак. Это случается почему-то именно сейчас. Не тогда, когда он бежал по сугробам, утопая в панике, как в рыхлом снеге; не тогда, когда он сидел в больнице, задыхаясь от боли за Арса. Это случается тогда, когда они лежат, переплетя пальцы, впитывая воскресное утреннее солнце. Это несправедливо, думает Антон, силясь согнуть пальцы, почему сейчас, когда он так счастлив? Арс говорит, что они больше никогда не побывают в Омске, пусть даже их там больше никто не ждет. Что вряд ли потратят сутки в плацкарте, чтобы добраться до Армавира. Арс говорит, поглаживая запястье Антона, что, возможно, он не успеет перечитать «Войну и мир». Что его «Глория» в театре Товстоногова стала последней пьесой. Он говорит с налетом тоски, но его голос спокоен, и Антон успокаивается тоже, прижимаясь ухом к груди Арсения. — И что же ты собираешься делать теперь? — спрашивает он, целуя тонкую кожу. — Отдыхать, — смеется тихо Арсений, — я ведь, наконец, на пенсии. — Ты не можешь отдыхать, — возражает Антон, хмурясь. — У Арсения Попова шило в заднице. — Может, меня возьмут в сериал на роль чьего-нибудь дедушки, — хмыкает Арс. — А я притащу тебя с собой. Будем с тобой престарелыми геями, типа «Грешников». Антон улыбается расслабленно — Арсений все еще Арсений, всегда Арсений. И на этой мысли у него останавливается сердце. *** Это триумф. «К югу от севера» собирает огромные залы, и на премьере, и на следующий день, и неделю спустя — люди аплодируют стоя. — «Золотая маска» твоя, — возбужденно говорит Антон, и глаза Арсения сияют в ответ.— Однозначно! Ты, бля, лучший, Арс. Щеки Арсения краснеют, и Антон целует пунцовую горячую кожу, с наслаждением прижимаясь губами. Они прячутся за кулисами как какие-нибудь школьники, пробравшиеся через черный ход. Рядом снуют люди, почти не замечая их, — шоумена Антона Шастуна и выскочку-драматурга Арсения Попова. Арсений выходит на поклон с актерами, в середине, между двух молодых главных актеров, сверкая улыбкой ослепительнее вспышек фотокамер. — Эта пьеса о том, что одна часть магнита не может жить без другой, — говорит он, сжимая букет пионов, и Антон видит, как дрожат его руки. — Что минус не справится без плюса, а юг не проживет без севера. И ему хочется подойти к нему, поцеловать на глазах у всей этой толпы, ему хочется говорить всем, как он гордится Арсением, не просто другом, а Севером для его личного Юга, Омском для его Воронежа. Любовью всей его жизни. *** Они прожили долгую жизнь, думает Антон, сжимая пальцы Арсения, и, черт возьми, счастливую.