Улица Зелёных Огней

Казалось, что весь город мертв, и только призраки могут бродить вдоль длинных коридоров мрачных улиц. Луна светила необычайно ярко, она выглянула из-за облаков, словно девушка из-за вуали. Город возвеличивался парком четырехугольных памятников, стоящими слишком близко друг другу — в переулках было даже слишком просто спрятаться. Город стоял, лабиринтом заворачиваясь в кривую спираль. Многоэтажки, слепые и безмолвные, угрюмые и одновременно величественные пытались дотянуться до луны. Словно маятник в пустынном океане на Улице Зелёных Огней в одиноком маленьком квадратике окна горел желтый свет. Фонари здесь мерцали призрачным зеленоватым светом, навевая мысли о чем-то вроде тюрьмы — впрочем, под ними любили целоваться влюблённые. Фонарь, старый, облупленный и стоявший ближе всех к дому, казалось, с тоской глядел на островок света. Фонари были единственными безмолвными свидетелями всяких драм, то и дело происходивших в этом окне. Словно неплохо поставленный, но ужасно дешёвый спектакль. Как и сегодня. Две фигуры вновь мелькали за стеклом, трясли руками. — Нет, нет, ты никуда не пойдешь, дитя моё, — устало, но с удивительным упрямством бормотала Элеонор, блуждая по уютно обставленной комнате. На ней был длинный чёрный халат и рукава его напоминали крылья летучей мыши. Она с нервозностью параноика несколько раз подергала дверной замок. — Нет, не пойдёшь, — повторила она. — Уже ночь, да и по-любому я тебя не пущу, — она похлопала по нагрудному карману, щупая ключи. — Ты не можешь, мама! — почти плача, кричала девушка, почти не похожая на мать из-за светлых волос и более мягких черт лица. Она гналась за ней по комнате, едва не натыкаясь на один и тот же журнальный столик. — Это жестоко! — Забота и любовь не могут быть жестокостью, Аврора, дитя моё, — с эмоциональностью машины ответила Элеонор. — Будь благодарна за это. За окном было темно, но это была лишь иллюзия. Стоит только выключить лампу и зеленоватый свет захватит комнату тюлевыми лучами, а потом квадратный кусок желтого круга скользнёт по стенам, словно прикоснется, а вдали прожужжит мотором автомобиль, поясняя его появление. За окном было светло, всегда было светло. Аврора с отчаянием застонала, заламывая руки. Она остановилась, замерла в нерешительном напряжении. Взгляд её беспомощно бегал по комнате, скользнул по темному окну, по тикающим часам в углу, по раздражающе мотающемуся маятнику. — Нет-нет-нет, мама, ты не можешь! — взмолилась она, очнувшись, — Ты не можешь меня не отпустить! Я умру, если не отпустишь! — Вздор! — вскрикнула Элеонор и резко обернулась. Пронизывающий взгляд вцепился в лицо Авроры, словно когтями. — Ты умрешь, если я тебя отпущу! — медленно произнесла она, и прикоснулась к сердцу — оно колотилось так, словно хотело разбиться. — Но этого не может случиться, мама, — в голос вкрались нотки раздражения. — Со мной будет он. — С тобой тогда тоже был некий он. — С чего ты взяла, я не понимаю, откуда к тебе пришла эта мысль, что все мужчины, все до одного — хотят меня убить! — Далеко не все мужчины, — спокойно ответила Элеонор. — Я с самого начала не доверяю твоему проходимцу. Ключи ты не получишь. — Только из-за тебя всё это! — в сердцах закричала Аврора, так сцепив кулачки, что ногти впились в кожу. — Из-за твоего прошлого ты сходишь с ума и меня сводишь с ума тоже! Ведь ты сама знаешь, что никто не попытался бы убить меня, и никогда у тебя не было бы столько врагов, если бы ты контролировала свою жизнь! Ненавижу тебя, преступница! Эти слова причинили боль, и на миг Элеонор опешила. Она глядела на свою дочь, раскрасневшуюся от гнева, не находя слов — они разбегались, разбредались по стенам. Она стояла, в нерешительности открыв рот, казалось, она задыхается. Аврора прищурила глаза, чтобы скрыть победную радость и даже выпрямилась, восхищаясь собственной смелостью. На секунду, она подумала, что добилась своего. По прошествии стольких лет, уже давным давно было пора чего-то добиться. Но маршу победы не дано было прозвучать. — Неблагодарная, — ответила Элеонор, её голос был очень тихим и дрожащим, даже тиканье часов заглушали его, но тем не менее, он был единственным, что слышала Аврора.— Я отдаю все силы, чтобы уберечь тебя от опасности. Я даже переехала сюда. Я не знала, что они везде, и я коплю, всё коплю на переезд. Ты ведь не знала об этом? А я коплю, дитя моё. Чтобы я отпустила тебя. Я хочу искупить все ошибки перед тобой, да, особенно перед тобой, дитя моё. Ведь ты права, это действительно так, если бы не я и мое прошлое, никто бы не поднял на тебя руку. Но что я делаю неправильно? Я обеспечиваю тебя всем, самым лучшим, мы даже ездим в город, я не держу тебя в клетке. Но не ночью, пойми же меня! Не одну! Не с тем, кому я не доверяю! Что я буду делать, если ты умрешь? Я умру сама. — Мне двадцать два, мама, — прошептала Аврора. — Уже пора отпустить. Я хочу работать и иметь свою жизнь, мама. — Нет, — на ресницах появились слезы. — Нет. — Ну, тебе все равно меня не остановить! — вскрикнула Аврора и даже топнула ногой. — Я сделаю это. Она бросилась в свою комнату и так резко раскрыла дверцы шкафа, что Элеонор вздрогнула. И в ту же секунду раздался крик. — Где мои вещи?! Где парадная одежда? Где мои платья? Аврора была все это время в одном халате, не сильно скрывающим нежно-розовое нижнее белье. На губах Элеоноры засветилась торжественная улыбка. — Можно купить новую, не волнуйся, — с упованием от собственной дальновидности объявила Элеонор. — Никуда ты не пойдёшь, — её тон изменился, став жёстким и решительным. — Ты чудовище, мать! — Возможно, здесь я переборщила, — призналась Элеонор, подойдя широким шагом к её комнате. — Не волнуйся, у нас с тобой один размер. Прости. Но я не могу допустить, чтобы ты ушла. — Ты… Ты… — Аврора так побледнела, что Элеонор испугалась, что она упадёт в обморок. Что-то со свистом пронеслось над её головой и женщина услышала звон разбитого стекла. В воздух ворвался резкий запах парфюма. Синие осколки разлетелись по комнате, бесшумно упав на ковёр, на стене красовалось тёмное пятно. Элеонор гневно поглядела на приутихшую Аврору, даже не бросившую на неё взор и как можно громче захлопнула двери. Аврора услышала щелчок и в спину ударила холодная волна. — Проклятье, — выругалась она и её первая мысль была разнести эту комнату вдребезги. Но рука не поднялась, напротив, её охватило настолько сильное бессилие, что комната закружилась перед глазами, словно она выпила бутыль коньяка. Она не могла даже выдавить слезы, она просто медленно отошла от туалетного столика и опустилась на кровать. В комнате свет был не включён, зеленоватый ореол освещал её кожу, делая её абсолютно белой, почти мраморной. На её лице застыло слабое беспокойство. Ведь она могла убить свою мать — если бы она рассчитала бросок, пузырёк был тяжелым. Чтобы случилось, если бы она убила свою мать? Она поглядела на желтую полоску света, светлой тенью выглядывающей из-за дверей. «Ничего, просто бы перевели меня в другую клетку, поскромнее, а затем убили бы» — пробормотала она. Она легла на спину. Золотистые волосы рассыпались на красном покрывале, в темноте выглядевшем чёрным. Какой контраст — белое тело на чёрном покрывале. Она тихо застонала. Ну что, что такого подозрительного в Фрэнке? Она улыбнулась, вспомнив, как он галантно приподнимает козырёк перед каждым дружелюбным лицом. И как он поцеловал ей руку, как, поправляя бабочку на шее, подмигнул ей. Он никак не мог быть ни с кем связан, он был слишком совершенен и нелеп одновременно. На этом свидании, она бы не стесняясь сказала бы ему все — призналась бы, что нет никакой болезни, которая держит её взаперти, только болезнь, что носит имя «материнская забота». Она бы не стыдясь поведала ему и о причине — о неудачном убийстве каким-то врагом матери, потому что поглядите сами — каждый второй человек, замешанный в ужасе, в котором погряз мир становится преступником. Либо алкоголиком. Люди перестали доверять жизни, стали циниками и даже забота в их исполнении становится извращением. Аврора убеждала себя, что была не такая. Она любила жизнь, любила, хоть и повсеместные прогулки по городу, любила глядеть на небо и даже дождь никогда её не расстраивал. И её радовало, что Фрэнки тоже не такой. Он не циник. Он даже не пьёт, ему кажется алкоголь горьким. Светлое пятно среди других. Луна среди туч. Но вместе с матерью она постоянно чувствовала себя маленькой и беззащитной, и это чувство стало тяжелым ярмом, она не желала ощущать себя жертвой, оно сковывало, оно было отвратительным и глупым. Ограничивающим. Позорным. Фрэнки бы это понял. И они бы вместе сбежали куда-нибудь. Все равно, куда — главное, чтобы на свободу. Сбежать? Аврора резко села на кровати. Её сердце радостно запрыгало. Сбежать! Какое простое, красивое слово. Сбежать! Как она не додумывалась об этом раньше? Как она терпела быть такой покорной? Ведь это легко. Она бросила взгляд на свой халат и ночную майку. И разве есть разница, в чем? Конечно, она вернётся. Ведь мать любит её. Заглянет на секундочку, даст понять, что все в порядке. Ну конечно! Сбежать — вместе с Фрэнки. Он поймёт. Он поддержит. Аврора тихонько захлопала в ладоши от удовольствия, не переставая изумляться собственному уму — ведь о таком решении можно было додуматься и раньше, но все равно мысль ни капли не потеряла свой брильянтовый блеск. Аврора вскочила и стазу бросилась к чёрному телефону. Колесико ей показалось тяжелым, она задыхалась от нетерпения, набирая тусклые цифры — хоть бы не забыть! «Будь дома, прошу!» — умоляла шёпотом Аврора, слушая протяжные гудки и её мольба была услышана. — Алло? — послышался в ухе бархатистый мужской голос. — Фрэнки! — Аврора зарылась пальцами в свои волосы, — Какое счастье, что ты ответил! По поводу нашего свидания. Нужно обсудить кое-что очень важное. Слушай меня внимательно и не перебивай. Ни слова не пропусти.

…

Оглушительно орал патефон, выкрикивал слова величественной арии, громко трубили фанфары. Элеонор восседала в кресле, словно на египетском троне, закинув ногу за ногу, закрыв глаза, положив книгу — сборник произведений Агаты Кристи — на колено, внимательно слушая, гордая, величественная пантера в чёрном халате с рукавами-крыльями. «Как я смогу жить без тебя…». Музыка наполняла комнату, становилась кислородом, проникала повсюду, в её тело, в её мысли. Она слилась с великолепной мелодией, полностью поддалась её силе и плыла по бесконечным волнам. В такие минуты ничто не смело проникнуть в её разум, он оставался чистым, неиспорченным ничем лишним. Она словно вырывалась в другой мир, далёкий от закрытого от мира города, далекий от её собственной скверной, изуродованной жизни. Оказаться в полнейшем одиночестве, подальше от всей внешней боли и страданий, выпавших на её долю слишком много — ох, их было так много! Она сбилась бы со счета, даже если бы вела записную книжку. Поэтому она не любила дневники, нет, она их терпеть не могла, потому что знала, что если она их будет перечитывать, то не будет смеяться, она будет горько плакать. Это не то же самое, когда дневники ведут четырнадцатилетние девицы и потом, прожив такой же срок, перечитывая его, веселятся с собственной глупости и незрелости суждений. Даже если бы она вела дневник с четырнадцати лет и нашла бы его сейчас, она бы ни за что бы не радовалась. Эта книга навечно осталась бы проклятой. Её квартира, мрачноватая, хоть и очень уютная, оставалась единственным уголком спокойствия от серой и грубой суеты. Ох, с какой любовью она обставила это место, как трепетно подбирала цвета в комнату дочери, чтобы даже тогда, когда она вырастет, она смогла бы быть благодарной за этот нежный, пастельно-голубой цвет обоев, и такие же приятные, идеально подходящие бежевые занавески. Как она подбирала ей гардероб и до сих пор подбирает — лучшее, что есть, и всегда, всегда она спрашивала Аврору, нравится ли ей платье и была счастлива, когда ответ был положительным. А ответ был таковым всегда. Для неё минуты перед зеркалом в примерочной, ожидание оценки были такими же полными ужаса и вместе с тем трепетного ожидания, словно у поэта перед критиком. Призрак света фар скользнул по закрытым глазам. На Элеонор с картин глядели бесчувственные нарисованные лица, портреты, но открой бы она глаза, ей бы показалось, что смотрят они на неё осуждающе. Песня кончилась, пластинка зашипела. И впервые она не заметила этого. Внезапно в её разум прокралась Аврора, та, ради которой она бы с удовольствием улетела на Луну, на Марс, или просто затерялась в глубоком космосе, там, где не будет никого, ни одного злого жеста того, кто бы смог причинить ей вред ещё раз. Где царит лишь безмолвие. Ей вспомнилось, что она забыла количество дней, которые она проплакала. Бессчетное. Нет такой опасности, которая была бы хуже, чем исходящая от человека. Ох, Аврора! Подумать только — ей двадцать два, а она ещё так глупа. Глупа, как ребёнок. Она сама ребёнок — наивная, доверчивая, нежная. Да, она замахнулась на неё, да, брыкается, она словно роза — нежна и колюча, ведь у неё были, были причины так поступить. Глупая, но такая прелестная девочка! Её девочка, за которую она готова стать горой, которую готова защищать, словно львица и отдать всё. Какой она стала. Несколько упрямой, даже жестокой, но она, мать, вполне этого заслуживает — Элеонора готова была с горькой усмешкой поклясться, что заслуживает. С платьями действительно вышло нехорошо. Переборщила. Ничего, — успокаивала Элеонора себя, — она купит их ей ещё больше, ещё лучше и дороже, она искупит, искупит до конца свою вину. Она покажет, что она способна на раскаяние, что её сердце разрывается от осознания своей зверской коварности, её чувства искренны, как само небо, она понимает свою неправоту. Элеонора думает, что Аврора поймёт её, что она увидит, как на заплаканном личике снова появляются ямочки на щеках, а на красивых губах засветится улыбка. И снова будет кокетничать перед зеркалом, танцевать в новом платье, напевая незатейливый вальс, потом возьмёт её, мать, за руку и вместе с ней унесётся в торжество грации и ритма. И позабудет о своём мистере Бэнкси. Кто этот Фрэнсис Бэнкси, змей проклятый, зачаровавший её дочь? Почему Аврора верит ему? Разве в эти времена кто-то носит перчатки, кому-то нужна трость кроме калек? Разве в его расцвет молодости можно обладать большими деньгами? Ими обладали только политики и мафиози, а политика не знала человека по имени Фрэнсис Бэнкси. Ох, глупая Аврора, её бедное наивное дитя!

…

Аврора собиралась медленно и неспешно. За дверью громко кричала музыка, а девушка знала — во время прослушивания пластинок, до матери было сложно достучаться, поэтому в данные минуты до своей дочери Элеонор не было никакого дела. После того, как мать старательно почистила гардероб, вещей из одежды осталось немного и самое приличное было выйти в халате, в том, чем она была. Это нестрашно. Волосы все равно завиты. Аврора подпудрила личико и на всякий случай провела помадой по губам. Так она чувствовала себя несколько уверенней. Спрятав помаду в сумочку, она оглядела комнату. Книги, фотографии — все это можно оставить здесь, оно не имело значения. Свет от рекламы скользнул по её лицу, показав миру её беспокойство — но сильного страха не было. На столе преданно лежала записка с напоминанием о том, что она вернётся — поговорить. Но между ними, уже не просто ребёнком и матерью, а двумя взрослыми женщинами — не может быть такой близкой связи, как бы не хотелось этого Элеоноре. Её тюремщицы. Аврора вздохнула, прогнав тяжесть на сердце. Было трудно писать такие холодные и жестокие слова, ей даже хотелось бросить всю эту затею, но Аврора не хотела казаться слабой. Ни перед Фрэнки, ни перед собой. И тем более, перед матерью. В последний раз бросив взгляд на комнату, в которой она провела столько времени, Аврора подошла к окну и раскрыла его. В лицо тут же ударил прохладный воздух с запахом весны и далёкие звуки моторов и сирен. Какая высота! Ряды зелёных фонарей, ровно выстроенных, словно солдаты отсюда казались разбросанными звёздами, если прищурить глаза. Сердце заколотилось, но Аврора вспомнила, когда они с матерью взобрались на смотровую башню. Это придало ей сил. По карнизу дойти до пожарной лестницы — план был прост, исполним, но рискован. Что следовало ей отдать, если не получится? Жизнь. Какое короткое слово! Но весомое и страшное. Аврора встала на подоконник. Как же высоко! Девушка вцепилась в лямку сумочки и набрала в грудь побольше воздуха, словно перед прыжком в воду. Впрочем, это и был прыжок. Она сделала шаг. Если прижиматься к стене, то вероятность падения уменьшается. Кирпич холодный — в кожу словно впилось тысячи невидимых иголок. Ветра не было, царила тишина, но Аврора боялась смотреть вниз. Едва она отошла на полфута от окна, как пейзаж потонул в тумане, а голова закружилась. Она зажмурилась. «Ради Фрэнки, ради Фрэнки» — стучал подбадривающий голос в её голове. Она сделала ещё один шаг, не открывая глаз. Ещё один. Тут нога соскользнула, туфля чудом не слетела с ноги, вниз полетели мелкие камешки. Сердце Авроры на секунду остановилось, а тело обдало жаром. Она стиснула зубы. Из окна играли арии. Весь мир был мертв и пуст, освещаемый луной, облака так же любезно расступались перед ней и фонарями. Старый фонарь глядел на фигурку, прилепившуюся к стене с тоской и предвкушением ужасного. «Ради Фрэнки». Аврора двинулась дальше, и ей казалось, что она проходит сквозь толщу воды — она даже не могла дышать. Её пальцы щупали трещины, ладонь терлась об шершавости и оставляла за собой мгновенно таящий след. Если бы стены украшали горгульи, они бы поддержали девушку. Но дом украшал только номер сорок. Ей казалось, что добираться она будет целую вечность и она с отчаянием открыла глаза. И Аврору встретило небо, глубокое, молчаливое и верное, хоть и смущённо скрытое за дымкой облаков. Небо, постоянно меняющее своё обличье, было единственным, чему Аврора по-настоящему доверяла. И сейчас, оно глядело на свою подругу ласково и с гордостью. Это придало Авроре сил. Она пошла дальше, не отрывая взгляд от него, глядя с надеждой и откровенно. Шаг, ещё шаг. Посыпались камушки. Ещё шаги. Сумочка соскользнула с плеча и лямка ударилось в локоть. Все равно. Аврора глядела в глаза небу. Пальцы схватили железный поручень и по телу прошла судорога, но от восторга и облегчения. Аврора с благодарностью улыбнулась небу, ловко перепрыгнула через поручень на лестницу. Протяжный звон ей показался музыкой. Она была в тёплых объятиях безопасности. Едва сдерживая радостный крик, она побежала прямо вниз, количество ступенек показалось ей пустяком. Полы халата поднял ветер, она слетела вниз павлином. Достигнув наконец асфальта, она вновь едва сдержалась, чтобы не закричать. Она вертелась по сторонам, ноги её не держали, но она не знала об этом. Фонарь встретил её радостным миганием. Из тени, в свет фонаря, подобно актеру на сцену, вышел силуэт мужчины в шляпе. — Фрэнки! — воскликнула Аврора, подбежала к нему и без сил упала ему в объятия.

…

Элеонор вздрогнула и очнулась, словно от сна. Тишина объяла комнату, было даже слышно жужжание лампы. Она привстала, книга упала с колен. Элеонор потянулась, почувствовав себя удивительно хорошо, рукава халата упали на плечи, обнажив худощавые руки. Неужели и вправду дрёма окутала её? Она нащупала связку ключей в кармане и отперла дверь детской. — Аврора, дитя моё, — сладким голосом позвала она, открывая дверь. —Что ты бы желала на ужин? В ответ ей зазвенела пустота. Элеонора нащупала выключатель и резко зажгла свет. Лампа осветило искусные декорации, которые Элеонор не желала бы увидеть. Кровать пустовала, туалетный столик был чист, а вечерняя прохлада ворвалась через открытое окно и господствовало в комнате. На столе лежала записка. — Нет, — только и смогла вымолвить Элеонор. Сначала было неверие. Она громко звала свою дочь, оббегая квартиру, заглядывала во все углы, сходила с ума, смотрела даже в столиках. Потом — злость к самой себе. Она корила себя, ненавидела. А потом она снова перечитала записку. Отчаяние на лице исчезло. Оно сменилось каменным, глаза женщины потемнели. — Я убью его, — произнесла она вслух.— Я уберегу от него свое дитя. И она сразу вернётся. Он околдовал её, она совсем не понимает… Моя бедная девочка. Наивное, глупое дитя! Ведь в полночь она зайдёт, чтобы попрощаться. Она отправилась на кухню, где в одном из запертых ящиков лежал пистолет. Он был у каждого в те жестокие времена, о чем поведала улица Зелёных Огней.

…

Её тёмный костюм сливался со тьмой, наступившей внезапно, когда тучи укрыли луну. Теперь полоски, притрагивающиеся к ней и бесшумно улетающие в никуда были более яркими. Она замерла в ожидании, хищником в засаде. Хладнокровный, безжалостный хищник, пробудившийся в ней, когда она наконец позволила, сама разбудила в себе то, что она пыталась уничтожить в себе столько лет, старательно захоронят воспоминания. Но этой ночью все было по-другому. Начиная с человеческой жестокости и кончая глубокой обидой. Элеонор не знала, насколько прохладно на улице — она не чувствовала ничего. И не дано ей было знать, какое наслаждение приносит запах его одеколона, которым пропитался плащ, и как греет его обычная шляпа… Она замерла в ожидании, нацелившись в пустоту, и минуты длились вечно. Но случилось чудо и часы забили двенадцать. Послышались шаги. Голосов не было. Элеонор вытянулась в струну, сжав холодную рукоять. Она была самими мраком, бесшумным, опасным, преступным и невидимым. Она стояла в нескольких шагах от старого фонаря, единственного свидетеля. На его свет вышла фигура в плаще и шляпе. Оно. Одиноко, нежданно, громом среди зимы выстрел пронёсся над лабиринтом улиц. Звук падения тела. И дальше — ни движения, ни вскрика, ни голоса. Пробудился звук, очистились уши и снова все исчезло. Где-то вдали за домами прожужжалг мотором автомобиль, свет фар скользнул по лицу женщины, вырвав на секунду из темноты её бесчувственное лицо. Пистолет был тёплым. Элеонор улыбнулась и спрятала его под плащом. Она вышла на свет фонаря, гордо возвеличиваясь над своей бездыханной жертвой. Кошка над мышью. Она чувствовала, вот, настало свершение. — Что ж, дорогой мой, — произнесла она гордо. — Не досталась тебе мое дитя. Она смахнула одним ловким движением руки в перчатке его шляпу. Рассыпались золотистые волосы. И тут же раздался душераздирающий вопль. Нет, Элеонор не знала, насколько заботливо с его стороны укрыть было дочь в своём плаще и отдать ей шляпу. Он смиренно ждал её в автомобиле, зная, что ей тяжело будет не попрощаться. Она склонилась над телом и плакала, причитая «Дитя! Дитя моё!», гладя её по волосам и вспоминая, как она так же гладила её, когда она засыпала. Она не верила, но тем не менее, знала. Завтра здесь будет инспектор. Заскрипят ручки на бумагах, застучат машинки. Заголовок — «Мать убила…» Вопрос — за что? Но это будет только завтра. Или не будет, она ещё не решила. Пистолет есть, пули тоже. Но до завтра еще далеко, хоть полночь — и есть оно. Сейчас было только жесткое и безжалостное сегодня. Старый фонарь три раза мигнул и потух.