О божественной щедрости

Архиканоник Ллевул Андрано никогда не считал себя глупым, ограниченным мером, не способным принять перемены — мером, подобным грязекрабу, у которого нет иных поводов для гордости, чем восхвалять родную запруду. По долгу службы ему не раз и не два приходилось покидать родной Вивек — и родной остров тоже, — и он научился ценить и жаркие объятия Тира, и мрачную торжественность Некрома, но все же нигде не дышалось ему так спокойно и просто, как в Вивеке. Силы природы склоняются перед Вивеком-богом, и даже звёзды, заворожённые его красотой и мощью, в почтении застывают в небе над Вивеком-градом. Память Ллевула не столь коротка, чтобы взбрыкнувшаяся Баар Дау поблекла и затерялась среди недавних переживаний… Но грош цена той вере, что испаряется после первого же испытания! Ллевул видел своего бога в минуты величайшей слабости, но видел его и в зените могущества — и вера его с годами лишь стала крепче. Как ничто не может поколебать благословленные Векхом пленительно-строгие кантоны, так и веру Ллевула Андрано ничто не в силах сломить. Даже солнце, горячее, почти всесильное, сжигающее дотла, не осмеливается причинить вред Вивеку-граду или соревноваться с ним в великолепии, — а избранный богом камень нисколько не утратил ослепительной красоты за прошедшие тысячи лет. Ллевул лишь надеется, что сам он — песчинка в потоке времени — выстоит, не потеряет себя в густой божественной тени и сможет достойно послужить возлюбленному… Храму. Странно, почти невозможно представить, какой бы была его жизнь без накрепко вросшего в душу служения. Ллевул вырос и возмужал на вере Храма, он был отмечен богами и вознесен на вершину. Нет ни одной молитвы, которую он бы не обратил к Векх-и-Векху — и архиканоник Ллевул Андрано познал его так глубоко и близко, как никогда и не надеялся познать, как не мечтал — как не смел мечтать! — даже в самых сладостных, полузапретных, кощунственных грёзах. Архиканоник Ллевул Андрано знает и любит Вивек — жемчужину Аскадианских островов, негласную столицу священного Вварденфелла. Но Альмалексия-Морнхолд, единственная официальная столица страны — город магии, город света, — сыр, сер и давит старыми стенами к земле, режет крылья искренней веры массивными, душащими объятиями. Торжественный, строгий, он смотрит на жителей и гостей свысока, с неодобрительно-снисходительным прищуром — взвешивает, измеряет, но, кажется, никогда не сочтёт достойными. Город Магии, Город Света слишком древен и слишком благочестив — и потому лжет Ллевулу Андрано каждой своей песчинкой. Он отражает Леди Альмалексию точно зеркало — Змееликая Королева отстранённа и холодна. Ее волосы, струящиеся прежде по плечам, забраны в строгую прическу, и сама она — леденяще строга и застыла, как хищник, готовый напасть. Альмалексия-бог погружена в политику и войну, и в Альмалексии-городе нет места счастливым часам, которых и без того мало в жизни смертного мера. Архиканоник Ллевул Андрано не вправе попрекать свою госпожу — он чтит ее столь же искренне, как Вивека, — но даже архиканоник, как высоко ни вознесла бы его судьба, остается смертным и слабым мером, несвободным от личных симпатий и предпочтений. Ллевул уважает и ценит — боготворит — госпожу Альмалексию. Она мать, ведущая за собой весь Род, и во взгляде её и жестах нет места слабости. Оттого, наверное, Ллевулу куда труднее почувствовать с Айем родство: только холодный, ровный огонь горит в ее сердце, и редкая, почти-случайная ласка перепадает Её детям. Прежде, как говорят, было иначе, но даже божественной Матери ведомы разочарованность и усталость. Морнхолд выстроен на догматах, на подлинном велотийском благочестии, но когда Альмалексия отчуждается, смотрит не-сюда — в пламя войны, в круговерть интриг, в зыбкое, неустойчивое и вечно меняющееся будущее, — в водах плодородного Дешаана разливается древний яд отстраненности и лжи. Когда Альмалексия отчуждается — древний камень, лишенный ее тепла, выпивает чужое счастье, и цепи, скованные из молчаливого смирения и гранитного долга, приковывают к земле. Плодородный Дешаан дышит тяжелым, влажным воздухом — и хоть Ллевулу, проведшему в Вивеке большую часть жизни, к влажности не привыкать, этот воздух липкими пальцами стискивает глотку и не дает дышать полной грудью, крадёт его сон и вытягивает выносливость. Болота и озера встречают его как брата, но это радушие — как и все здесь — обман. Альмалексия — истинная дочь Дешаана, и лишь ей одной он может быть послушен. Ллевул благословлен Словом Векха, но здесь, среди плодородных холмов и душных болот, оно почти не имеет силы. Дешаан не признает сына Вварденфелла, но и не отвергает, как отверг бы любого н’ваха… и он не уверен в отсутствии связи между хотя бы такой благосклонностью Дешаана и его, Ллевула, положением в Храме. Он не уверен, что мерам родом из других уголков Ресдайна Дешаан дает столько же тепла — однако, по правде сказать, архиканоник Андрано не ропщет, не думает о борьбе и принимает такой расклад. Ему, высокопоставленному жрецу на службе святого Храма, было бы не с руки расписываться в фаворитизме, но наедине со своими мыслями Ллевул — смертный, небезупречный мер, не лишённый слабостей, недостатков и мелких грешков, — может позволить себе откровенность: блистательная Айем, Лицезмейная королева Трёх-в-Одном, всегда была для него наиболее чуждой из Трибунала. А вот Сота Сил… С Сехтом всё было иначе. Совсем не так, как с Векхом или Айем, с ним было неизмеримо проще — и вместе с тем сложнее всего. Понять Сехта в его неизмеримой глубине не могут даже его вернейшие адепты — и не Ллевулу Андрано с ними тягаться, но он и не пытается. Он не пытается понять Отца Таинств, но принимает с благодарностью и смирением все, что ему дают — даже член, что, вопреки молве, оказался вовсе не металлическим... По правде сказать, Ллевул до сих пор не может осмыслить случившееся — божественная щедрость, которую архиканоник Андрано познал в ту священную ночь под сводами Высокого собора, никак не укладывается у него в голове. Да, он всегда был верен и благочестив… но разве одних только веры и благочестия хватит, чтобы рукой дотянуться до звёзд? Чтобы взлететь к вершинам, для смертных недостижимым? Сехт и Векх оказали Ллевулу Андрано великую честь, но сам он даже не представлял, чем заслужил божественное расположение — или божественный интерес. Ллевул никогда не считал себя искушённым в любовных ласках. Он не был аскетом или затворником, не умерщвлял воздержанием плоть, не соблюдал целибат, но служение Трибуналу отбирало слишком много времени и сил, а искусство любви — равно как и всякое иное искусство — требует постоянной практики. Ложная скромность всегда была ему чуждой, и Ллевул признавал, что природа не поскупилась на дары и сделала его по-своему привлекательным; может, и не писаным красавцем, но мером с приятной внешностью — неплохо сложенным, с правильными чертами и выразительными глазами. Но разве мало таких, как он, на землях Ресдайна? Ллевул, как казалось ему, не выходил за рамки нормальной обычности и ничего не мог сверх этих рамок дать. И он не давал — не мог дать — ничего кроме искренней любви и душевного жара… но разве богу — богам — хватит его любви? Разве любовь, чистая, полная душевного трепета любовь смертного утолит божественный аппетит? Разве ее, обыкновенной смертной любви, будет достаточно? Ллевулу, как бы он ни старался, не удалось бы воздать возлюбленным божествам по достоинству, а вот Поэт и Загадка воистину щедро вознаградили своего смиренного служителя. Даже сейчас, почти год спустя, та сокровенная ночь ничуть не поблекла — стоило только закрыть глаза, и Ллевул заново переживал каждое из драгоценных её мгновений... Боги Ресдайна не знают спешки — и играют смертным слугой в четыре руки. Касаются нежно, трепетно, практически невесомо — точно легкий рассветный туман, окутывающий Вивек поутру. Ллевул растворяется в каждом их жесте, в каждой подаренной ласке… и теряет сначала наброшенный в спешке халат, потом — кожаный шнур, скреплявший небрежно заплетённую на ночь косу, а следом — и жалкие остатки самоконтроля. Хоть сколько-нибудь опомниться ему удаётся только на кровати: голым, если не считать сандалий, и со щеками, пылающими то ли от робости, то ли от страсти. Простыни мягкие, лёгкие и прохладные, словно бы сотканные из паучьего шёлка, и омывают разгорячённую кожу, крадут у Ллевула остатки сомнений. Вивек — небесный, недостижимо-прекрасный — опускается у изножья кровати, скользит холодными пепельно-золотыми пальцами по ногам своего жреца: от колена и вниз, по голени, к стёртым кожаным ремешкам, перехлёстнутым на щиколотках. Сандалии падают на пол, а вот Ллевул возносится к вершинам блаженства — невинных в своей простоте касаний для него более чем достаточно, чтобы забыться, когда касаются эти руки. Пальцы Поэта — прохладные, лёгкие — на миг обхватывают лодыжки, словно браслеты… Но тают браслеты, стекают живой водой и омывают, искусно массируют ступни — и неожиданно к пальцам присоединяются губы, и зубы, и даже язык. Ллевул не сдерживается и стонет, когда божество запечатывает свой поцелуй на своде левой стопы, когда прихватывает зубами горящую страстью кожу, когда скользит языком от пятки до косточек плюсны и втягивает губами поочерёдно пальцы — и тут же до половины берёт эту стопу в рот, влажный и тесный... Ллевул не кончает тогда лишь чудом, каким-то невероятным, почти запредельным усилием воли. Он и подумать не мог, что такое может быть приятным, настолько приятным... и протестующе стонет, когда Вивек отстранился, выведя языком напоследок подобие буквы “лир”. Пальцы Ллевула впиваются в простыни — резко, почти до судороги. Хорош он, наверно, сейчас — лохматый, весь раскрасневшийся, как девица, со сбитым дыханием и совершенно пустым, бессмысленным взглядом! Но стыд не задерживается надолго в его голове, а Вивек… Вивек проводит ладонями вверх, от щиколоток — по икрам, по напряжённым бёдрам, и разводит Ллевулу ноги. Дыхание Векха — легкий, почти невесомый жар, и Ллевул дрожит, представляя и предвкушая… Он сам не знает, чего ожидает, но ожидание это — нестерпимо и тянется будто вечность, хотя на деле едва ли прошли секунды… Ллевул Андрано — смертный и грешный мер, он не может позволить себе смотреть на Вивека сейчас — смертное зрение лжет, точно гулящая дочь, — и он жмурится, ожидая божественной милости или кары… Легкий, почти невесомый жар исчезает, и Ллевул не сразу, но понимает — догадывается, — что Вивек вновь от него отстранился. Вкрадчиво шелестят шёлковые простыни, матрас прогибается под новым весом, и… И только тогда получается вспомнить, что не один только Вехк удостоил архиканоника аудиенцией, однако надолго эта мудрая мысль в голове не задерживается. Ллевул несмело косится вправо и видит Вивека вальяжно растянувшимся на кровати, с мягкой кошачьей улыбкой, играющей на губах. Поймав этот робкий, растерянный взгляд, бог улыбается шире, приобнажая зубы, и, наклонившись, целует Ллевула в висок. Вивек снова чуть отстраняется — довольный, как сытый зверь, неспешно облизывает манящие сочные губы. Ллевул едва удерживается от постыдного всхлипа; он закрывает глаза и жадно пьёт ощущения: уже знакомая божественная рука петляет среди его разметавшихся по простыням волос, ведет по лицу, царапает ногтями сухие губы, холодным браслетом касается кадыка... И вот тогда Ллевулу Андрано снова напоминают о безграничной божественной щедрости. Нечто холодное, жесткое, тонкое касается колена, медленно ползет по бедру; Ллевул открывает глаза, но весь мир — мутный, будто подёрнутый туманом. Меж его ног — белая тень, с каждым ударом сердца становящаяся все четче, и вот уже различимы жесткие черты лица и узоры на сплавленных с плотью металлических… штуках. То, холодное и жесткое, лишь отдаленно напоминающее пальцы, щекочет, сжимает легко бедро, кружит вокруг промежности, самой её не касаясь… Горячие пальцы другой руки в сравнении с ней кажутся раскаленными, и Ллевул тихо взвизгивает от неожиданности — слишком внезапно чужая живая плоть коснулась его колена. Сетх усмехается; он наблюдает пристально и почти бесстрастно, как мог бы, наверно, следить за ходом эксперимента... но наблюдает не он один. Боковым зрением Ллевул цепляет, угадывает Вивека — и чувственную развратность его обнажённого тела, и то, как неспешно, ритмично-размеренно двигается его золотая рука. Сетх же совсем другой — сжатая пружина, хищник, готовый к прыжку; по сравнению с Векхом он возмутительно слишком одет, хоть на деле на нем всего лишь легкий, молочно-белый халат, запахнутый, впрочем, наглухо. Прикосновение металлической, тускло-блестящей руки — холодное, жёсткое, властное; вне и внутри — царапает не-ногтями, рифлёным узором подушечек пальцев. Живые же пальцы текут раскаленной лавой — по внутренней поверхности бедра, по выпирающим косточкам таза, по напряжённому животу, — текут, выписывая круги, старательно избегая паха. Перед глазами плывет, мир дрожит, но Ллевул все равно смотрит на Отца Таинств — отсвет свечей на сплаве смазывается в золотистое, почти живое пятно… И металл пальцев тоже почти живой, он нагревается от телесного жара, но остается по-прежнему жёсток. Но — отрицать это невозможно — Ллевулу нравится эта жесткость, эта сила, будто застывшая в капле времени и ждущая своего часа... Ллевул чувствует её, когда Сота Сил закидывает его ноги себе на талию, и нет ничего в серединном мире, что могло бы сравниться с этим сводящим с ума ощущением — любые слова кажутся неуместными и какими-то глупыми, до безобразия пошлыми. Первый палец — тонкий, горячий и скользкий от масла — входит легко, на одну фалангу... и замирает. Ллевул протестующе стонет и, устав ждать, насаживается сам, вскидывая бёдра — бесстыдно, почти вызывающе. Вивек усмехается и, не переставая лениво себя ласкать, наклоняется, щекочет дыханием влажный от пота висок, обводит языком небрежные контуры уха, покусывает чувствительный кончик, дразнит зубами мочку... К первому пальцу присоединяется и второй: чертит Ллевулу на ягодице каллиграфически-ровную “айем” и, замерев ненадолго, ныряет внутрь, входит во всю длину металлическим стержнем — ошеломительно твёрдый, обжигающий равно и холодом, и до изнеможения сладкой болью. Ллевула дугой выгибает от этого всеобъемлющего, пронзающего до самого дна души ощущения, и он не сразу осознает как пальцев становится три — а вскоре Ллевул и вовсе теряет им счёт, и плавится под этими пальцами, податливый, словно воск, и забывает, как говорить и как дышать. Беззащитно-растянутый, доведённый одними касаниями и легкими поцелуями почти что до исступления, Ллевул хочет выть, царапать божественные спину, плечи, грудь, хочет вгрызться до боли в чужие руки или хотя бы в одну из цветастых, расшитых рубиновым шёлком подушек… но он лишь мелко дрожит и стонет, не разжимая губ, хватает пальцами то простынь, то самого себя, напрягает живот и спину, силясь подавить рвущие глотку крики. Ему нестерпимо хочется выть, царапаться и кусаться — тело будто бы разрывает и жжет изнутри, — но каждое желаемое и неосуществленное движение, каждый звук, срывающийся с искусанных губ Ллевула, кажутся ему постыдными, недостойными, почти что кощунственными. Весь его мир сжимается до одной-единственной точки — и распадается сотнями искр под веками. Ласки, сплавленные с болью, наполняют всё его естество блаженством — так же, как его самого наполняет Отец Таинств. Но ненадолго — разгоряченные телом пальцы выскальзывают, царапают ягодицы металлическими не-ногтями… Ллевул позволяет себе вдохнуть, втянуть через зубы будто искрящий воздух. Тело бьет дрожь, которой не суждено сейчас стихнуть — руки Сетха крепко держат за ноги, ласкают напряженные икры... ...Бог входит в него единым и плавным движением, и время замирает. Ллевул чувствует каждое мгновение, растянувшееся на тысячелетия, пока член — живой и горячий — не входит в него до упора. Сила богов поет этой ночью, наполняет его до краев… душа поет и трепещет от радости и благоговения, и архиканоник Ллевул Андрано позволяет себе стонать. Сила срединного мира поет, клубится внутри и вне — и каждый толчок члена Таинства-и-Загадки отдаётся сладостным чувством, обжигающим равно и душу, и тело. Каждый толчок плавит Ллевула и собирает заново, прошибает его дрожью и трепетом так, что невольно поджимаются пальцы ног, а перед глазами туманная пелена, в которой пляшут цветные искры. Ллевула ведёт, он стонет несдержанно, смаргивает, чтобы глаза не слезились, а Сетх… он молчит, не произносит ни слова и ни единым звуком не выдает свою страсть, но Ллевул замечает и расширенные зрачки, и капли пота, и неровное, пусть и тихое дыхание. Он приподнимается на локтях, чтобы лучше всё разглядеть, и видит красивое, несмотря на шрам, лицо. Прямой нос, жесткие губы, острые скулы… Сетх кажется статуей, а лицо его — маской, только глаза — незастывшая лава, звезды с ночных небес. Они горят и будто прожигают насквозь. Лицо Сетха застыло гипсовой маской, и Ллевул вдруг понимает, что оно сведено обычной для смертного судорогой… Хочется прикоснутся к нему, почувствовать как напряжены лицевые мышцы, как сжаты тонкие губы; расслабить их касаниями собственных губ и пальцев… но Ллевул не решается. Глаза Сетха горят неземным огнем, сжигают дотла — и в тот же миг воскрешают из пепла — и зрелище это настолько волнительно и прекрасно, что Ллевулу нужно совсем немного этого жара... Ллевул не выдерживает ни божественного взгляда, ни всего остального — и с тихим всхлипом кончает первым. Его трясет, но сладкой, приятной дрожью — тело вдруг вздрагивает сильнее, сжимается от оргазмических судорог, семя толчками стекает по члену, и Ллевул то ли кричит, то ли всхлипывает, когда не остается ни капли спермы, ни хотя бы одной связной мысли... Через мгновение, растянувшееся на тысячелетия, он снова ощущает себя существующим в этом мире и чувствует, что следом за ним Сетх тоже рывком достигает пика — и наполняет Ллевула горячей спермой. Сота Сил, милостивый Отец, покидает его, отстраняется — смотрит хитро, насмешливо, но беззлобно… Во взгляде его — неугасшая страсть, голодное пламя и отсвет чувств, недоступных смертному пониманию. Сота Сил отстраняется, гладит напряженные ноги в прощальной ласке, отступает на шаг назад… но одаряет последней милостью: всё так же без слов творит целительное заклинание, и золотистое сияние проходит через Ллевула, а тянущая, пульсирующая боль послушно тлеет и угасает выгоревшей свечой. Божественное семя струится у Ллевула по ягодицам, по бёдрам — вниз, по обмякшим ногам, в которых, кажется, не осталось ни единой целой кости; собственное семя застывает на ляжках, стягивает кожу на животе и пачкает простыни — как, наверно, испачкало Сетху его белоснежный халат. Ллевул, разомлевший, не до конца осознающий, на каком он свете находится, просто лежит и ждет, когда мягкое, безвольное тело снова сможет сделать хоть что-нибудь. Ему хорошо, вечер, давно перетекший в ночь, теплый, ленивый и томный — и в таком же ленном томлении пребывает сам Ллевул. Тело, разгоряченное и неповоротливое, не хочет ничего делать, и потому остается только лениво смотреть как Сетх опускается на кровать рядом с Векхом, как касается пальцами его золотой руки и целует страстно и горячо полные мягкие губы… Ллевул не может отвести от них взгляда и смотрит, как за гранью серединного мира переплетаются его боги — и его любовники. Он видит, как ловкие руки Вивека легко касаются чужой груди и проворно избавляют почти неприлично одетого любовника-бога сначала от шелкового пояса, а после и от халата. Сетх все так же молчит, лишь глаза выдают огненную бурю в его груди, но Вивек слишком давно — и хорошо — его знает. Они снова целуются, жадно, голодно, вжимаются кожей в кожу, ласкают друг друга разом грубо и нежно… Только друг с другом могут они не сдерживаться, и Ллевул видит, как вслед за халатом слетает холодность Сетха, как трескается и растворяется гипсовая маска, а сам Сетх становится похож на воплощение бури. Сложно оторвать от них взгляд сейчас — слишком они страстные, слишком живые, слишком обнажённые не только телами, но душами… Ллевул Андрано, слабый и грешный мер, не может не признавать, что контраст между живой плотью Сетха и металлом выглядит неожиданно соблазнительно — и хочется самому провести пальцами и языком по линиям стыка, прижаться ладонью так, чтоб чувствовать разом и телесный жар, и металлический холод. Но сплетение Таинства и Поэзии не может не прекратиться — они распадаются, свободные, но связанные неразрывно, — и Сетх перетекает в сторону, продолжая ласкать Вивека, а Ллевул понимает, что сам бы не прочь оказаться на его месте, что он бы хотел касаться пепельно-золотой груди, целовать острые плечи и гибкую шею… Или на месте Векха, чтобы дрожащими пальцами прочертить все границы, где серо-жемчужная, тёплая и живая плоть сплавляется с неуступчиво-твёрдым металлом... Сетх перетекает еще дальше за спину божественного любовника, и Ллевул неожиданно схлёстывается взглядом с Вивеком, тонет в лучистом золоте глаз и понимает: все его потаённые, невысказанные даже себе самому желания уже давно были взвешены, и измерены, и выставлены богам напоказ — и Ллевул не может и не хочет сопротивляться этому взгляду. Вивек смотрит так понимающе — и так жарко, — что Ллевул подползает к нему несмело, на пробу касается крепкого живота, ведет пальцами выше, пока не доходит до шеи, а после приникает к ней в нежном, благоговейном поцелуе… Вивек хмыкает в ухо, дышит расслабленно и жарко, и Ллевул смелеет, поднимает взгляд на его лицо. Он видит краем глаза, что Сетх разминает Вивеку плечи и спину, прижимается губами к косточкам позвонков, прикусывает двуцветную кожу, но Ллевулу все равно: он прижимается губами к полным губам Вивека, целует его несмело, но чувственно — и Векх отвечает. Они целуются, нежно, трепетно, мягко — вовсе не так, как целовались Вивек и Сетх, — и Ллевул не успевает понять, как оказывается на самом краю кровати в кольце четырех божественных рук. Отец Таинств отпускает его и возвращается к спине Вивека, а сам Векх смотрит в глаза Ллевула, и во взгляде его бушуют лесной пожар и грозовая буря... Подняться с кровати — не так-то просто; Вивек помогает ему, естественный и свободный в своей наготе, и Ллевул не способен смотреть ни на что другое, кроме как на блестящий предсеменем, возбуждённый член — твёрдый, словно копьё, и с дерзко-двухцветной головкой. Ллевул, понукаемый гибкими пепельно-золотыми руками, опускается на колени. В душе у него на миг оживает подавленный было стыд, но… Разве это непристойно? Кощунственно? Приникнуть губами в молитвенно-чистом экстазе и каждым движением возносить хвалу своему божеству? Несмело огладив литое пепельное бедро — кожа Поэта светлее, и руки его жреца кажутся рядом почти что чёрными, — Ллевул перехватывает кольцом из пальцев божественный член и кончиком языка скользит по головке. Солоновато, терпко, пьяняще… Губы его округляются на вдохе, и Вивек пользуется моментом — подаётся навстречу, проталкивается чуть глубже. Ллевул обхватывает губами головку члена, спускается ниже: она — гладкая, круглая, нежная — уже целиком во рту, и он несмело оглаживает её языком, точно боясь спугнуть нечаянную удачу. Мог ли Ллевул Андрано даже мечтать, что ему доведётся узнать, каково это — когда твоё божество толкается пепельно-золотым, таким ирреально прекрасным членом в твой жадный рот? Вивек не стесняется собственной неутолимой жажды, и нет никого и ничего, что могло бы смутить его сейчас, нет в серединном мире таких сил, которые бы заставили его сдерживаться. Векх стонет в голос, комкает простыни золотистой рукой, а серой цепляет плечо Ллевула, тянет его на себя, не требуя, но прося. Ллевулу не хочется торопиться — и он не торопится, но и не слишком медлит: ласкает член пальцами и губами… А после, скользнув языком по головке, он выпускает её изо рта, и смотрит на Вивека, плавящегося меж двух огней: Ллевул не видит, что именно делает Сетх, однако Вивеку его ласки определенно по нраву. Ллевул не хочет уступать богам в усердии или страсти, не хочет казаться неблагодарным или незаинтересованным — и потому склоняется ближе и медленно лижет, влажно лаская длинный, слишком изящный для смертного член, трепетно покрывает его невесомо-лёгкими поцелуями. Векх выгибается в руках Сетха, дрожит всем телом; Ллевул не может и не хочет лишать его своего тепла — и снова берёт его в рот, посасывает легко и неглубоко, но плотно обхватывает губами, и коротко, часто лижет... Собственный член отзывается неожиданно быстро, встает, словно не знал телесной любви не россыпь минут, а годами — и изголодался по всякой, даже самой бесхитростной ласке; каменеет, наливается кровью от каждого стона… Терпеть это невозможно, как невозможно не дышать — и Ллевул, не переставая ласкать Вивека, обхватывает свой член подрагивающей рукой, сжимает его и рваными, сильными движениями доводит себя до исступления. Выдержка, которой всегда гордился каноник Андрано, растрачена подчистую, и он оставляет игры — втягивает член Вивека почти целиком, прихватывая зубами двухцветную кожу… Двухцветные пальцы вцепляются в его волосы резко и зло, царапают голову аккуратно остриженными ногтями, и, верно, Сетх тоже не терял времени даром — Вивек вдруг вздрагивает всем телом, тянет Ллевула за волосы и изливается в податливую глотку. Божественная сперма на вкус совершенно не отличается от обычной — Ллевул не чувствует в ней ничего магического или сверхъестественного, ничего, что отличало бы ее от спермы прошлых, неизмеримо далеких любовников… но он глотает всё подчистую, потому что не может себе позволить проронить ни капли. Он пьет молоко богов, точно бесценный дар, точно это божественная милость, которой награждают за верность лишь самых избранных... И Ллевул кончает тоже — этой ночью ему не требуется многого, достаточно грубых, совсем не изящных ласк и смущающих, далеких от благочестия мыслей о богах и их семени, проливающемся для смертного... …Память об этой ночи выжжена у него на внутренней стороне век. Ещё с год назад Ллевулу, отчаянно вытравляющему из души кощунственные желания, и в самых смелых мечтах не могло привидеться то, что он изведал, сделавшись архиканоником — божественная любовь, переполняющая его, даровала крылья, непроницаемую броню и защиту от горизонта. Боги всегда щедро одаривали его вниманием и любовью, манили пленительным жаром танцующего огня — и невозможно не откликнуться на их зов. Дни архиканоника расписаны по часам, но некоторые ночи, счастливые часы, безраздельно принадлежали лишь ему — и триумвирам, — и нет ничего в серединном мире, что могло бы им помешать. Долг архиканоника предписывает искреннее служение — и по долгу службы ему не раз и не два приходилось покидать родной Вивек... Архиканоник Ллевул Андрано никогда не считал себя глупым, ограниченным мером, не способным принять перемены — и, пусть поначалу ему было странно, пугающе-непривычно тянуться к своим божествам не только душой, но и телом, он счастлив, что его служение Трибуналу может порой принимать и такие формы. С юных лет он всем сердцем любил Поэта — любил его жадно и дерзко, любил его так, как смертному божество любить не дозволено. Но любовь возвысила Ллевула Андрано, наделила его невероятной щедростью и душевной силой, и с гордостью он впустил в своё сердце Загадку — так же, как готов впустить в него и Заводной город. Как бы то ни было, он оставался верным слугой Трибунала и, не боясь испытаний, надеялся, что сможет достойно послужить возлюбленным… (Альм)СиВи. Архиканоник Ллевул Андрано пока ещё даже не представлял, что ждало его под сводами Заводного города — но, какие бы сюрпризы ни преподнесло этому меру грядущее, он был всегда готов продемонстрировать своё благочестие.