Не хочу

Слова вновь и вновь раздаются гулом в голове. То наращивают громкость, заставляя Джонаса буквально морщиться от боли, то постепенно утихают, возвращая ему способность нормально думать. Но это длится не долго. Вновь и вновь, цикл уже запущен. «Ты поживешь у бабушки пару месяцев» Джонас чувствует, как трясутся руки. Он очумело смотрит на свои пухлые темные ладони, излучающие зеленое свечение. Зеленый — цвет страха, цвет разочарования, цвет обид. Всего того, что так сильно бурлило в сердце парня. Ему не верилось, что это его руки. Сейчас они казались ему невероятно маленькими, корявыми, беспомощными. Они были даны ему для чего-то большего, не для того, чтобы вытирать слезы и прятать заплаканные глаза. Не для того, чтобы прятать в карманы и складывать замком за спиной. Не для этого, но Джонас использовал их именно так. Парень задумался, наверное, впервые в жизни анализируя все свою жизнь в целом: от самого начала до настоящего момента. Он понимал, что им с Сидни невероятно повезло. Их могли оставить там, том жутком месте, от которого остались смутные воспоминания и заметка о месте рождения в паспорте. Джонас был бесконечно благодарен опекунам за то, что их вырастили в сытости и довольстве, дали шанс вести нормальную жизнь. Однако, была и обратная сторона, которая порой погружала его в самые глухие глубины отчаяния. Парень не понимал, почему при каждом его промахе он должен помнить, что своим положением обязан доброму Дину, который когда-то приютил их. Почему всегда должен чувствовать, что своей жизнью обязан кому-то и у него просто нет шанса оступиться? Джонас ощущал, как с каждым годом в нем развивается чувство неполноценности: люди дали ему второй шанс, а он не смог оправдать их ожиданий. Временами ему казалось, что он зря топчет землю, и лучше бы, если тогда, еще давным-давно, Дин взял другого ребенка и вырастил кого-то более достойного. Ему даны силы, дано право на нормальное существование. У него есть сильные и здоровые руки. Но они опускаются. Ему хотелось искренности. Всегда. Как и любой ребенок, он хотел тепла и понимания. Ему хотелось общаться с семьей на равных, как человек с человеком. Этого не получалось. Между ним и Дином выросла стена неоправданных ожиданий с той и другой стороны. Дин хотел вечной благодарности и обращения на «Вы», уважения на грани преклонения. Джонас хотел любить. А теперь, когда у него появился Митч, и толика веры в то, что он может кому-то нравиться, что это чувство может быть взаимным, когда все наконец-то стало более-менее сносно, опять. Опять нарастает шум запретов, упреков, напоминаний о его месте в жизни. И опять начинается цикл… Джонас резко вскочил с кровати, посмотрев на часы. Кажется, он пролежал так не меньше двух часов. За окном было темным-темно, лишь было слышно, как печально шелестит листва на деревьях в саду. Джонас открыл окно, и на его пахнул свежий ночной ветер, наполненный ароматом листьев, травы, цветов и тихих улиц. Маленькая частичка луны освещала все пространство странным синим цветом, едва пробиваясь сквозь толщу черных облаков. Джонас еще раз посмотрел на свою руку, переводя взгляд на исчерченную линиями тыльную сторону ладони. Она превратилась в кулак. Джонас, не закрывая окна, медленно развернулся и включил свет в комнате. Он глубоко вздохнул, окидывая взглядом комнату. Она все так же — те же кремовые обои, небольшая побитая кровать, стол, заваленный учебниками и конспектами… Только вот он уже другой. Он залез под кровать, доставая оттуда огромный черный рюкзак. Отряхнув его от пыли, Джонас стремительно начал наполнять его одеждой из шкафа: теплые ботинки, куртка, носки, джинсы, пара толстовок и маек. Из шкафчика стола он взял пару книг и толстую тетрадь, лежащую в самом дальнем углу выдвижного ящика. Его рассказы, накопленные за много лет постоянного оттачивания писательских проб. Джонас слабо верил, что они на что-то годны, но все же решил перестраховаться, взяв их с собой. Недолго думая, он отправил в уже увесистый рюкзак старый пленочный фотоаппарат, найденный им на блошином рынке. Тогда Джонас, еще не сломленный рутиной пятилетний мальчишка, просадил все свои сбережения на него, и остался доволен: качество было отменное, да и фотография из увлечения перешла в настоящую страсть. Джонас не мог расстаться с ним, как и с альбомом с собственными фотографиями. Последним штрихом были скопленные деньги и весь пакет документов. Джонас знал, что без этих вещей сейчас никак. Он еще раз осмотрел комнату. После его сборов тут был сущий кошмар. Убираться не сильно-то и хотелось, но он все-же заставил себя сделать это, так как иначе за ним пришлось бы убирать кому-то другому, например, Сидни… Сидни. Он должен попрощаться. Обязательно. Но она сто процентов поднимет шум, начнет убеждать и умолять остаться. Так не пойдет. Сидни не разделяла пессимистичного настроения Джонаса. Она была цельной, как кусок гранита, никакие замечания по поводу внешности и обязанностей со стороны Дина не заботили ее. Она лишь качала головой и делала нужное для исчерпания конфликта лицо, но все равно делала то, что считала нужным. Она была хитрой и предприимчивой, а также умела пользоваться своей неизменной репутацией «образцового» ребенка семьи Вагнеров. Сидни умудрялась скрывать от Дина своих многочисленных ухажеров, умела уладить проблемы в школе, какое-то время даже устроилась на подработку в пиццерию, и никто ничего не заметил. Джонас восхищался этими умениями, и точно знал, что она не пропадет. Сердце ныло от мыслей о разлуке, но он уже принял волевое решение. Он должен оставить что-то после себя. Но не хочет. И не может.  На благодарность нужно отвечать благодарностью. На добро — добром.  Но и на зло — тоже добром. Джонас прекрасно знает это, но не может выдавить из себя нужные слова. Потому что они уже ничего не изменят.  Ведь время сожалений прошло.  Единственное, что действительно стоит сделать — попрощаться с Сидни.  Джонас подошёл к своему рабочему столу и вырвал лист из первой попавшейся тетради (Кажется, это была математика. Ну и поделом.) и взял ручку. Слова не шли, Джонас просто не знал, как сказать ей.  «Дорогая Сидни,  Я буду писать тебе на адрес того заброшенного дома на Роуз- стрит. Кажется, там все ещё есть ящик. Но на всякий случай, я буду дублировать письма на адрес школьного клуба черлидеров. Не волнуйся, они никогда не проверяют почту.  Прости, что ухожу вот так. Но я не могу иначе. Со мной все будет хорошо, обещаю. Береги себя.  С любовью, Джонас» Джонас оглянул комнату. Все оставалось таким же: немного пошарпанные стены кремового цвета, который ему особо никогда не нравился, кровать, стол, угрюмый шкаф, стоящий в углу, и раскрытое окно. Все остаётся таким, каким и было всегда. Только вот он теперь другой.  Джонас тихо прикрыл за собой дверь и устремился в комнату Сидни. Постоянно натыкаясь на различные твёрдые предметы и тихо шипя, Джонас все- таки пробрался к кровати Сидни и взглянул на сестру в приглушённом шторами свете луны. Та спала с раскинутыми по кровати руками и ногами, уже наполовину сползая на холодный пол. Завтра она с упоением будет рассказывать, что ей в который раз снится, что она гуляет босиком по снегу. Прямо как в детстве. Джонас аккуратно приподнял ее ноги и положил на матрас, прикрывая одеялом. Уже светало, но он никакие мог заставить себя уйти. Он продолжал стоять в комнате, разглядывая ее лицо, безмятежное, ровное, с едва различимой полуулыбкой. В детстве они не давали клятв, что всегда будут вместе: это было как само собой разумеющееся. А теперь он должен уйти, не попрощавшись.  Вдруг ему показалось, что внизу кто-то ходит. Мысль о том, что вся история с побегом окончится, ещё не успев начаться, заставила его поторопиться. Он положил письмо в домашнюю тапку Сидни — когда она будет вставать, то точно его заметит.  Сердце ныло, и казалось, вот-вот треснет. Джонас не мог представить себе, что отныне каждый сам за себя. Страшно было думать и о том, что он фактически бросил единственного на всём белом свете родного человека. Он, Джонас Вагнер, который всегда мечтал о семье, сейчас бросает собственную сестру.  В порыве нахлынувших чувств, он обнял её.  — Джонас, какого черта? — буркнула она, проснувшись. — Я тут сплю вообще-то… — Я ненадолго, хорошо? — отвечал ей Джонас, чуть ли не плача. — Скоро уйду.  — У нас завтра тест, помнишь? Так что давай, вали отсюдова. — говорила она сквозь сон, отталкивая Джонса.  — Если уйду, то ты не будешь скучать?  — Первые десять минут поплачу, на большее я не способна. Так что двигай к себе.  — Ну, я тогда пошёл. — сказал он, все ещё не выпуская ее из объятий. — Я очень тебя люблю.  — Какой же ты приставучий!.. я тоже… А теперь иди.  Она уснула. Джонас аккуратно выпустил ее из рук и ушёл, обернувшись в дверях.  Время сожалений прошло.  Он закрыл за собой дверь и начал тихо спускаться по лестнице. Дом ещё спал, но слышимые им ранее шаги не давали Джонасу покоя. Поэтому он действовал быстро и аккуратно — надел кроссовки, куртку и повернул ручку двери.  Шаг — и прошлое уже позади.  Так легко, и так просто.  Свободно