реки крови избаловали псов

ошметками пепла по испещренным кровавыми рисунками стенам – старый ярнам горит, как горели на кострах ведьмы, как пляшет огонь на страницах нечестивых книг кейнхерста – живое напоминание о неудачах, оставленное по ошибке на воле чудовище, прячь за занавесками недолжное, надейся, что его никогда не найдут – от дыма слезятся глаза и копоть выедает легкие изнутри, пока кричат в отдалении некогда бывшие людьми, пока замирает в тишине рычание зверя и звучит в предсмертной агонии почти умоляюще. лоуренс опирается на его руку и прикрывает затянутый кровавой пеленой взгляд от слепящих отблесков пламени; миколаш считает, что горит оно все, в общем-то, красиво – на фоне алеющего по краям неба, под алеющей по краям луной. говорит тогда: — с небом что-то не так. замолкает на пару минут; высчитывает секунды, вымеряет необходимое, оставляет недосказанное висеть тяжело в пыльном воздухе. — такое обреченное. будто перед концом света. перед рождением. разницы особо нет. напоминает немного твои глаза. это кажется ему завораживающим – лоуренс криво усмехается и не произносит ни звука; понимает, должно быть, думает, наверное, о том же самом. позже заходится в приступе неконтролируемого кашля на полу своей комнаты; цепляется за подолы его студенческой мантии, пачкает кровью белые манжеты его рубашки – красное стекает бесформенными пятнами, ему иногда становится интересно, как будет ощущаться кровь на его языке. кейнхерст – первая жертва нечистого; они все – первая жертва святого. в конечном итоге разницы никакой не было изначально. красные глаза за белыми бинтами, протянутые к нему в темноте беспомощно пальцы. нечеловеческие крики в подземельях яаар’гула. один результат; одна цель. животное на дне его зрачков пылает, как полыхал старый ярнам, как сгорало до пепелища безжизненного казавшееся исцеленным – миколашу хочется спросить, каково это, смотреть на собственную смерть со стороны, миколашу хочется знать, каково это, когда все, что тебе остается, это сдаться. он ничего не говорит – позволяет уткнуться себе в плечо, позволяет чужим глазам закрыться, улыбается, когда смотрит на отросшие волосы и длинные ногти на руках – возвышение всегда оказывается первым шагом к падению, это не твое уничтожение, это не твое перерождение, это – разбитое, бессмысленное, гнилое, звон церковных колоколов режет слух, на похоронах не принято смеяться. людвиг спрашивает его на следующее утро, когда он стоит на пороге часовни: — как он? у людвига тон безразличный и отвращение во взгляде; второе его не удивляет, первое забавляет отчасти, первый охотник теряет надежду, закрывается в покоях и на свой же меч без усталости смотреть не может; людвиг привык чувствовать ненависть к кому-то вроде него, у миколаша на руках крови больше чем у любого из них, людвиг не привык чувствовать ненависть к кому-то вроде себя. людвиг, он думает, знает прекрасно, чем это должно закончиться. в соборном округе холодно. кричат вороны и разносятся по округе отзвуки отчаявшихся молитв. — плохо. но ты и сам об этом догадываешься. сорванный шепот посреди ночи, оно того не стоило, оно того не стоило, оно того не стоило. от старого ярнама остается сожженная дотла гробница для обратившихся и здоровых, для безнадежных, для загубленных, забытых, брошенных – никто не вспомнит, как выглядели их лица, и на безымянных надгробиях не будут высечены добрые слова, жизнь посаженного на цепь пса в масштабах вселенских никакого значения не имеет, о смерти принесенных в жертву ради благой цели не слагают никогда легенд – от лоуренса остается угасшее сознание, что лежит мертвым грузом где-то на дне зрачков, и протянутые в милосердном (отпускающем) жесте руки, что напоминают звериные лапы. каждый шаг отзвуком на долгие мили вперед – тут темнее, чем в подземной тюрьме, не слышно криков, не слышно зова о помощи, и фигуры в грязных робах не следят за твоими рваными движениями – безлюдно и до жуткого тихо; это кажется ему подходящим – они садят его на цепь и забывают о нем, как забывают обо всем неудавшемся, лоуренс вырывается из кандалов на третий день, и они так и остаются свисать с его огрубевших запястий напоминанием о былом контроле. белое платье на захламленном сером полу – с лица опадают бесполезные теперь повязки, это все – беспомощное. подчиненное. обезличенное. портреты первого викария снимают со стен и сжигают на костре. ошметки пепла на улицах давно покинутого города. он проводит пальцами по старому кирпичу – сочится кровь, замирает теплыми каплями на его ладони – ступает осторожно; приходит сюда раз в неделю, не знает зачем, не помнит, что толкает его снова и снова в безымянный подвал на задворках у церкви, так чувствовали себя, должно быть, открыватели птумерианских пещер – выскользающее у него из понимания маячит навязчиво перед взором, стоит ему только поднести руку к глазам, туманные очертания незнакомых слов возникают из пустоты, чудовищный рев звучит из мертвой бездны. что-то большее. что-то меньшее. кэрилл расшифровывает руны великих, но о великих сейчас речи не идет. только о человеческом тщеславии, только о человеческой жадности. человеческое. жалкое. его голос – эхом по почти пустой комнате; свисают с потолка трупы отданных в жертву, лежит на полу истерзанное до неузнаваемости тело, у лоуренса кровь на губах – в кои-то веки не древняя; его голос – неестественное, ненужное здесь, прошлогодний снег на пороге заброшенного дома, осколочное напоминание о разбитом прошлом. оставляй лишнее снаружи; избавляйся от лишнего, как избавишься позже от самого себя. — это скоро закончится. опускается на колени и к загривку лежащей перед ним твари протягивает руку; зверь смотрит на него – зверь к прикосновениям ластится, прирученный, привычный, узнает его по запаху гнилой плоти и мутному блеску в серых глазах, клыки не впиваются в его тело, когти не рвут его на части. высчитывай секунды до того, как исчезнет все человеческое, что оставалось внутри фантомом утраченной памяти, высчитывай дни до того, как превратишься в очередного незнакомца, тянись беззащитно к бездне, что взывает в ответ знакомым до щемящей боли где-то под ребрами воем. все низводится к началу – боги умрут и восстанут из мертвых, и пролитая кровь зальет алой рекой безжизненные улицы, и все привычное утратит забытые очертания, растворится в туманном и сумрачном; все низводится к началу, пока твой труп будет лежать на холодном кладбище возле церковной башни, и никому не будет жаль, и на могилу твою никто не положит цветы. в соборном округе зацветает сад. умирают внизу зараженные, кричат женщины и плачут дети. — они называют его присутствием луны и ошибаются. луна и без того всегда была здесь. оно того стоило, хочет сказать, но лоуренс его не понимает, не понимал никогда; вскидывает голову и смотрит вопросительно, словно способен различить в его тихом шепоте что-то, что несло бы какое-то значение, застывает на месте, как замирают хищники перед лицом добычи, как ждет преданно хозяина привязанный к ограде пес. его глаза – красным отблеском на мутно-белой глади. его глаза все сильнее напоминают о луне. он говорит о яаар’гуле, о менсисе, о великих – все всегда сводится к великим, все всегда замыкается на конечном этапе их падения, змея снова кусает себя за хвост, потому что не умеет иначе – шепчет едва слышно о именах непонятных, несуществующих будто бы, они называют создание с тысячей рук амигдалой, кос задыхается на берегу покинутой святыми рыбацкой деревни, пленники в яаар’гуле не смотрят на него сквозь прутья клетки. иногда ему кажется, что они умирают – вот так, под мрачное пение, под тяжелое дыхание собственных палачей – пока не начинают дрожать судорожно пальцы, вцепляясь в невидимое, пока не доносятся из горла слабые всхлипы, умоляй о прощении, умоляй, умоляй, проси, в конечном итоге всем, разумеется, все равно. цель перестает быть благой еще до первого глотка крови, но они оказываются слишком слепы, чтобы позволить себе это заметить. — жаль, что тебя не будет рядом. жаль, что ты так и не научился видеть, но вопросы веры никогда не обходились без жертв. слепы пророки и грешны праведники; лоуренс слизывает кровь с его рук — с благодарностью во взгляде, с опущенной стыдливо головой. миколаш улыбается, когда целует его почти звериную пасть.