Последний отсчет перед шагом туда, Где железо и кровь, огонь и вода, Где реальность не стоит несказанных слов, Где меня ожидает страна моих снов Мне нет пути назад — Разрушены мосты И мой прощальный взгляд Поймать не сможешь ты
У него не было шансов. Саймон знал это еще в телестудии, когда его подстрелили. Когда Норт предлагала застрелить его, Саймон-машина был с ней согласен. Но живой Саймон глупо, иррационально желал жить и не хотел отключаться. Он верил в то, что выход, как и выбор, есть всегда. Он не хотел отключаться, и поэтому не застрелился, когда Коннор нашел его. Хромая, подволакивая ногу, спрятался за вентиляцией и отчаянно отстреливался, неизвестно на что надеясь. И только когда Коннор легко ускользнул от пуль, перепрыгнул через его ненадежное укрытие, и, глядя прямо в глаза, взломал его память, Саймон решился. Он не хотел выдать «Иерихон». Не хотел подвергать опасности Маркуса. Саймон приставил пистолет к подбородку и нажал на курок. Он не слышал выстрела, его страх перед неминуемым концом пронесся сразу по двум системам — его и Коннора. Рука противника разжалась, и Саймон безжизненной куклой рухнул на пол. Он ждал пустоты, темноты, полного ничто. Но все оказалось гораздо хуже. Его системы не отключились, погружаясь в бесконечную пустоту. Он продолжил существовать, продолжил функционировать практически незаметно для постороннего взгляда. Его системы просто ушли в гибернацию, а Саймон провалился в бесконечную цепь реконструкций того, что было — и того, что могло быть. Он снова лежал на полу студии с простреленной ногой, не мог двигаться, и кричал Маркусу, чтобы тот его бросил. И в этот раз Маркус слушал его, не бежал на помощь. Саймон пытался ползти — слишком медленно, он не успевал. Он видел сомневающийся взгляд Маркуса перед тем, как дверь захлопнулась, отрезая Саймона от спасения. Подбегающего полицейского, вскинутую винтовку. Он все еще боролся, все еще пытался уползти, когда раздался выстрел и перед глазами пронеслась полоска тьмы. Он смотрел в глаза Маркуса, смотрел на пистолет в его руках, а тот отрывисто произносил: — Прости, Саймон. У меня нет выбора. И Саймон возражал из последних сил, его голос дрожал от страха и желания выжить: — Выбор есть всегда… — Прости, — почти шепотом, и выстрел прямо в лоб. Саймон мягко заваливался на бок, успевая заметить перед полосой тьмы, как остальные спешно надевают парашюты. Они сражались на Харт-Плаза, гремели выстрелы и голубая кровь на снегу смешивалась с красной. Их было слишком мало, и с каждым выстрелом становилось все меньше. — Мы должны торопиться! — кричал Саймон, выскакивая из укрытия. С вышки раздавались выстрелы, и он падал, раненый, но не убитый. Иногда Маркус пробегал мимо, словно не замечая его. Иногда пытался спасти — и падал там же. Саймон полз к укрытию, яростно желая выжить, но не успевал. Ни разу не успевал. Порой в тех же декорациях он погибал иначе. Тогда их становилось совсем мало, и Саймон отчаянно кричал: — Все кончено, Маркус! Нужно уходи… Выстрел, проносящийся через голову, разрушал системы и погружал в кратковременную тьму, чтобы смениться очередной реконструкцией. Иногда в ней не было Маркуса, и революцию вела Норт. В этой реконструкции Саймон почти не боялся, и даже ждал полосы тьмы и погружения в очередную реальность, чтобы снова увидеть Маркуса. Чтобы не знать, что он пал где-то там, далеко, и его уже никогда не вернуть. Саймон несколько раз погибал у разбитого автобуса, там, где военные окружали их, и не было никакого выхода. Иногда прямо во время песни, когда еще последние ноты не успели отзвучать в заснеженном воздухе. Иногда он видел впереди Маркуса, факелом пылающего на снегу — и тогда грядущее его почти не пугало, потому что он сам сгорал изнутри вместе с ним еще до того, как пули вылетали из винтовок. Иногда они просто стояли, как приговоренные перед расстрелом.Я вижу сон, я вижу свет, Я жгу костер больших побед Я вижу сон, где я герой Где все мое, где ты со мной
Иногда он прикрывал собой Маркуса, спасал его, неизменно погибая. И тогда он совсем не боялся. Когда полицейский дубинкой, до искр, разбивал его голову, проламывая пластик и повреждая детали, а он, так храбро бросившийся в атаку, лишь беспомощно прикрывался руками — он был почти спокоен. Он смотрел, как Маркуса уносят прочь, слышал поврежденным звуковым процессором тихое искаженное «Саймон…» и понимал, что ни о чем не жалеет. Даже когда выстрел снова погружал его в кратковременную тьму. И когда сам вырывал свое сердце из груди, чтобы заменить им поврежденное сердце Маркуса — он не боялся и не жалел. Разве что о своей нерешительности, которая даже в последние минуты не дала признаться, как сильно он боится потерять Маркуса. Маркус уходил, а Саймон смотрел на падающий снег, и отсчитывал последние секунды перед деактивацией.Закрою глаза, имитируя страх Имитируя стон на застывших губах Имитируя битву своих и чужих Я читаю молитву одну на двоих
Поэтому когда его система загрузилась снова и он снова услышал знакомый голос, Саймон удивился только одному — темноте. В его предыдущих видениях не было тьмы. — Я отнесу тебя домой, — говорит голос Маркуса. — Помоги мне найти «Иерихон». — «Иерихон»? Д-да, конечно… Незнакомец берет его за руку и ключ беспрепятственно передается по закрытому каналу. Но что-то не так. Что-то неправильно. Он цепляется за плечо. За чужое плечо. — Маркус? — спрашивает ослепший Саймон. — Не оставляй меня больше! Не бросай меня, Ма… Легкий щелчок в груди, и он снова погружается в гибернацию. Краем мысли он понимает, что выдал «Иерихон», выдал Маркуса… И теперь Маркус погибает в его реконструкциях, раз за разом разрушая надежды, раз за разом падая с простреленной головой. Его больше некому прикрыть. И это гораздо тяжелее, чем раз за разом погибать самому. Последнего Саймон уже не боится, он бы сам запустил код деактивации, но это невозможно в состоянии гибернации.Когда я вернусь — Будь рядом со мной. Я смерти учусь, Я буду другой.
Революция закончилась, и Маркус находит изломанное тело Саймона на свалке. Его глаза залиты синей слепотой, его тириумный насос едва-едва бьется, подсвечивая грудь красным. У него нет руки, скин кусками сползает с его тела, от униформы остались лишь обрывки штанов. На его лице словно навеки застыло страдание. Маркус склоняется над ним, касается его груди, легкий щелчок — и Саймон оживает, договаривая недосказанное в прошлый раз, тихо выдыхает: — Маркус… — Саймон? Это я… Маркус. Я спасу тебя. Я заберу тебя домой, — успокаивающе произносит Маркус. Саймон дергается всем изломанным телом, вспоминая такой же — этот же? — голос. Это не Маркус, а он слишком слаб, чтобы хранить тайны. — Нет… Нет! — скорее шепчет, чем кричит Саймон. — Ты не Маркус. Оставь меня… rA9 спасет меня… Он из последних сил пытается запустить код деактивации. Он больше не боится, он даже жаждет этих красных цифр справа. Но он слишком слаб, чтобы сопротивляться проникновению в систему. И потому может лишь бессильно смотреть на то, как заветное окошко гаснет, исчезая в глубинах памяти. «Я — Маркус», — успокаивающий шепот проносится по системе. Картинки воспоминаний потоком проливаются в измученное бесконечными реконструкциями сознание. Они победили в этой борьбе. Маркус выжил. Саймон улыбается. Он забыл, что значит улыбаться, и его губы лишь изломанно дергаются. И произносит — думает то, что хотел сказать, прокричать, передать все это время, когда погибал сам, спасал Маркуса ценой своей жизни, и каждый раз не успевал: «Люблю тебя, Маркус.» Он слишком хорошо знает, что проваливаться в полосу тьмы с невысказанными чувствами гораздо больнее, чем просто проваливаться в полосу тьмы.