Мне тебя обещали.
То, что раньше казалось неприемлемым, отныне обыденно. Границы добра и зла размыты, неуверенность и страх растоптаны. Зеленая вспышка и застывшие детские глаза ничего не значат. Все незначительное отсечено, есть лишь цель и средства для ее достижения. Его руки больше не дрожат, а сомнения не гложат разум, как бродячий пес кость. Голос не срывается. Оказалось, он ему вовсе не нужен. Он теперь не говорит вслух, бесполезные слова не покидают его рта, не сотрясают воздух. Он делает свое дело молча, в полной тишине. И будет награжден за это. Чем больше лишений он испытает, тем слаще будет его награда.***
Он облизывает тонкие губы кончиком раздвоенного языка, когда слышит ее звонкий голосок, переливающийся в стенах Нурменгарда трелью колокольчиков. Все вышло так, как и сказал Гриндевальд. Она с ними. Сердце стучит барабанной дробью под ребрами. Бум-бум-бум. Но он быстро унимает его, и сердечный ритм приходит в норму. Он умеет контролировать себя. Он многому научился. Не спешит, не суетится. Он умеет ждать — хладнокровно, расчетливо, терпеливо. И сейчас он тоже просто подождет.***
Мисс Куинни Голдштейн сияет, когда встречает его в одной из комнат. Она бросается ему на шею, шепчет сбивчиво и быстро, опаляя щеку горячим дыханием: — Мистер Абернети, как хорошо, что вы тоже здесь. Как хорошо, что я не одна! Он обнимает ее в ответ. Гладит покатые плечи. Вдыхает ее сладкий клубничный запах, заполняет им легкие. Его звонкая мечта теперь совсем рядом. Буквально в его руках. И он — единственный человек из прошлого, кто остался у нее. Никогда прежде она так не радовалась встрече с ним, и никогда прежде так не жаждала его общества.***
Они проводят много времени вместе. Мисс Голдштейн болтает без остановки, но лишь тогда, когда они остаются наедине. С остальными она насторожена, и только с ним ведет себя непринужденно и открыто. Когда она расспрашивает его о том, как он очутился здесь, он в красках вспоминает свой путь, и Куинни (ее талант давно не секрет для него) легко считывает его мысли и приходит в неописуемый ужас. — О, какой кошмар, милый! — она прижимает ладонь ко рту, с неподдельным сочувствием глядя на него. Абернети лишь сдержанно качает головой. Не надо жалеть его. Так было нужно. Это небольшая плата, незначительная. — И эти люди смеют судить других за жестокость? — восклицает она. — Такие немыслимые пытки! Это чудовищно возмутительно! Поверить не могу, что я была когда-то на стороне этих мерзавцев и лицемеров! Он кривит губы в ухмылке. В точку, Куинни, в точку. Он тоже когда-то был с ними. — Абернети, милый, ты такой храбрый, — с чувством произносит она, опуская узкую ладонь на его плечо и проникновенно заглядывая в глаза. — Ты столько пережил, столько сделал ради нашего общего дела, — шепчут ее полные спелые губы. Скоро эти губы будут принадлежать ему. Будут шептать ему то, что он захочет услышать, будут касаться его там, где он захочет, и когда. Но он не может позволить себе представить это сейчас, сейчас он думает о другом. О том, что она необычайно мила, а ему невероятно повезло. И о том, как он благодарен судьбе за то, что их дороги сплелись в одну. Совершенно случайно, разумеется. Ее теплая, нежная ладонь касается его щеки. Он опускает веки, когда она ласково поглаживает его, успокаивая. Он предельно осторожен. За свой язык и его болтливость он уже не беспокоится, но мысли… За мыслями он следит тщательно. Лишь оказавшись в своей комнате, выпускает их на волю. По телу проходит дрожь предвкушения, ожидание триумфа волнует кровь. Это будет апофеоз всего. Нити кукловода сойдутся в одной точке. И в этот момент он будет на стороне сильных, на стороне победителей, в первом ряду. Тот, кого никто не воспринимал всерьез, станет по-настоящему значимым. Никто больше не посмеет пренебрежительно отозваться о нем. Мир перевернется, и он окажется на его вершине. А милашка Куинни Голдштейн будет рядом и будет с восхищением смотреть на него. Она станет его женщиной, его воплощенной клубничной мечтой, его главной наградой. Ради этого он сделает все, что угодно. И любому злу найдется достойное оправдание.