Без сновидений

в своей доброте господь дарует нам, что мы хотели — любовь, любовь, любовь: любовь во время войны Если бы Рудольфа Сикорски спросили, что такое счастье, он бы, не задумываясь, ответил — крепкий, здоровый сон. Без сновидений. К сожалению, об этом он сейчас может только мечтать. Ровно как и о свободном времени и душевном спокойствии. Нужно же кому-то после отключения башен и свержения Отцов разгребать всё то дерьмо, к которому привела эта великая саракшская революция. Кому-то нужно что-то решать с такими страшными словами, как «повсеместное лучевое голодание», «экономика», «политика», «хозяйство», «инфляция» и «грядущая война». Кто-то, в конце концов, должен встать у власти. Но этот кто-то, конечно, не благородный освободитель страны от гнёта тирании Каммерер. Что вы, что вы, власть — это же совершенно не его стезя, он же в этом совсем ничего не понимает и вообще, ему на Землю нужно слетать, у него там мама волнуется. Заботился бы он так о мамином здоровье, когда башни вручную взрывал, да под пули лез. В стране революция, страна к ней ни черта не готова, и кому, спрашивается, с этим справляться? Кому же, кроме господина Странника. Господину Страннику же это всё страсть как нравится. Вы ведь, господин Сикорски, здесь уже столько лет, так много знаете об устройстве страны, и вообще, кто если не вы? А не пойти ли вам, дорогой Максим… к вашим друзьям-повстанцам? Когда Странника назначают канцлером (канцлером, подумайте только), сам собой встаёт вопрос об остальной верхушке власти. И о том, что делать со старой. Что делают с побеждёнными тиранами в любом фильме про героев и негодяев, всем отлично известно. Устраивают им показательную казнь и всей страной радуются. Странник временами выглядывает в окно, смотрит на хмурое небо и обреченно думает, что только казней ему сейчас для полного счастья и не хватает. А потом, в довесок, приходят сны. Даже не так. Приходит сон. Единственный. Повторяющийся без изменений. И неимоверно выматывающий. Странник стоит перед столом. На столе лежит его потрёпанный годами, но сохранившийся в идеальном состоянии П2Б6. Странник берёт пистолет, перезаряжает обойму и выходит из комнаты. Несколько секунд он идёт по длинному тёмному коридору, толкает тяжёлую железную дверь и оказывается в сером дворе-колодце. У стены, напротив него, стоит Умник. У Умника связаны руки за спиной. Умник улыбается, тепло и понимающе. По правую руку от Странника стоит эскорт из трёх солдат. Они стоят молча и смотрят вперёд. Странник поднимает руку с пистолетом. Страннику очень не хочется стрелять. Рука дрожит, и от этого хочется провалиться сквозь землю. Странник опускает руку с пистолетом и видит, всё равно отчётливо видит, как Умник падает. Падает, продырявленный пулей. Его, Странника, пулей. И от этого… Рудольф Сикорски просыпается. Во всём теле такая усталость, будто он не спал, а разгружал вагоны с цементом. Ни один сон ещё никогда так его не выматывал. И ведь никак не избавиться. Шутки подсознания: приказать организму спать можно, но приказать не видеть снов — не получится ни за что. Когда на совете встаёт вопрос о дальнейшей участи отцов, Странник, глядящий на этот цирк хмурым взглядом из-под синевы лопнувших вокруг глаз капилляров, готов показаться трусом и предателем, начав защищать своих бывших начальников и коллег, но его выручает Максим. Он слишком ещё земной, не до конца ожесточённый Саракшем, ему надоели смерти, и вообще, он никогда не был сторонником насилия (будто бы Странник был), поэтому он требует пожизненного заключения для Папы, Тестя и Шурина, как верхушки власти. А Умник? А Умника можно оставить на прежней должности, он ведь останется один, куда он денется. А человек он полезный, со связями. Правда? И глазами своими оленьими хлоп-хлоп на Странника. Звучит эта авантюра фантастически и невероятно, но Сикорски готов Максима расцеловать за то, что ему, на высокой своей должности, не пришлось позориться. Шагая по плохо освещённому тюремному коридору, Странник всё ещё не может поверить в то, что сейчас происходит. Потому что он действительно идёт освобождать Умника из-под стражи самостоятельно, только потому, что не хочет оставлять его один на один с фатумом. Умник, конечно, приспособится, у него к этому талант, но было бы нечестно сообщать ему о столь существенных изменениях в государстве через третьи лица. В конце концов, они враждуют уже так давно, что их вражеская связь будет покрепче любой дружеской. Перед Странником оказывается дверь в нужную камеру и новая мысль тает где-то в подсознании. Он вводит код, и дверь с тихим шорохом отворяется. Камера освещается еле-еле горящей лампой у самого потолка. Умник лежит на койке, глядя перед собой. Он поворачивает голову на звук открывающейся двери и приподнимается на локтях, пытаясь разглядеть вошедшего. За несколько недель в камере он осунулся, скулы заострились, под глазами залегли тени, морщины на лбу стали яснее видны. На нём всё ещё та одежда, в которой он был при аресте. Шёлковый балахон помялся и посерел от налипшей пыли. Пыль на сапогах, пыль на штанах, пыль на тёмных, грязных волосах Умника, собранных в хвост. Пыль тут везде, и Умник в этой пыли выглядит совсем иначе, чем обычно. Очень уязвимо и одновременно неуязвлённо. Как кто-то, понимающий, что он находится на волосок от смерти, и готовый бороться за жизнь любыми способами. Умник узнает его и удивлённо приподнимает брови. — Чем обязан? — голос у него всё тот же, насмешливо-воркующий. — Ни за что не поверю, что именно тебе выпала честь вести меня на расстрел… Или что там для меня приготовили? — А что бы ты выбрал? — Страннику становится неожиданно интересно. — Виселицу, — почти без паузы отвечает Умник. — Быстро, почти безболезненно и наверняка. А что в меню у вас? — У нас в меню твоё возвращение на должность с конфискацией большей части имущества и обещанием больше никогда не помогать негодяям-тиранам гробить страну. В письменном виде, разумеется. Этой новости хватает, чтобы на секунду обескуражить Умника. Сикорски даже успевает полюбоваться на его недоумённое выражение лица, прежде чем оно снова становится холодно-небрежным. — Ну, долго мне ещё тебя ждать? — Страннику неуютно в камере. Не оттого, что он боится заключения, а от осознания того, что Умник провёл в этой тёмной затхлой коробке долгие-долгие дни. Умник выгибает бровь и усмехается. — Признаться, меня не столько поражает то, что меня решили освободить, сколько то, что сделать это пришёл именно ты. Сикорски вздыхает. — Не хотел, чтобы ты чувствовал себя одиноким. Нас ведь двое осталось. Как-то давно они с Умником заключили договор — не врать друг другу, просто потому, что это обещало вылиться в забавную игру. С тех пор Странник всегда честно следует правилам — не договаривает, юлит, выдаёт ответ метафорами, но ни в коем случае не врёт. И почти уверен, что Умник выполняет данное обещание так же неукоснительно. Просто потому, что жульничать здесь — слишком скучно. Мужчина картинно вздыхает. — Ну и кто же теперь стоит во главе нашего славного и мудрого правительства, которому я обязан своим освобождением? — Я, — сообщает Странник. — Так мы идём, или тебе так понравилось здешнее гостеприимство, что ты готов остаться? Умник хмыкает, криво усмехается и поднимается с койки, похоже, совершенно не удивлённый ответом. — Теперь, дорогой Странник, мне следует величать тебя Господином Канцлером, не так ли? — спрашивает Умник, пока они идут по тёмным тюремным катакомбам. Успевший уже возненавидеть чёртово звание, Странник скрежещет зубами и, растягивая губы в улыбке, цедит: — Совершенно верно. *** Этим вечером Рудольф Сикорски рассчитывает спать спокойно: Странник у себя дома, и в ближайшее время ему ничего не угрожает. Причин для беспокойства нет, а значит и причин для навязчивых снов — тоже. Только вот подсознание Странника так не считает. Ему снова снится Умник. Умник сидит перед ним на коленях, между его разведённых ног. Ладони умника лежат на бёдрах Сикорски, а взгляд его умопомрачительных карих глаз заставляет дыхание сбиваться. Умник улыбается. А Странник чувствует себя четырнадцатилетним подростком, и адский стояк по пробуждении только добавляет реальности этому ощущению. Странник терпит десять дней. Ровно десять дней по уши в работе. От рассвета до заката в работе. Ах, боже мой, дайте мне ещё бумаг, займите меня ещё чем-нибудь, а лучше убейте. Десять чёртовых дней в аду. Когда на одиннадцатый проклятый сон снова приходит, Сикорски ломается. «Ну вот и докатились мы, милый друг, до самого низа. Дальше некуда», — думает он, стоя у дверей в кабинет Умника. «С другой стороны, хуже уже не будет», — успокаивает он сам себя и толкает двери. Они зловеще хлопают у него за спиной. В кабинете у Умника привычный полумрак, на столе одиноко горит лампа. Сам хозяин стоит у стола, приветственно раскинув руки и оскалившись своей фирменной ехидной улыбкой. — Господин канцлер. Какая честь. Странник неприязненно морщится. — Я за бумагами по делу 412, — неприветливо буркает он. Умник кивает. — Ну конечно, — достаёт из ящика стола толстую жёлтую папку и протягивает Страннику. — Выглядите уставшим. Сикорски хмыкает. — Новая должность. Он тянет к папке руку, но прежде, чем успевает схватить, её бесцеремонно отдёргивют. Странник поднимает на мужчину хмурый взгляд: «И не стыдно тебе?». Не стыдно. — Не хотите выпить кофе? — с улыбкой спрашивает мужчина. «Не хочу», — уверенно думает Странник. — Почему бы и нет, — одновременно говорит он, усаживаясь в кресло. Умник заказывает у секретаря кофе и откидывается на спинке своего полу-трона, натягивая дежурную улыбку. — Кресло, — с грустным вздохом произносит он, указывая рукой в сторону Странника. — Заменили. Сикорски хмыкает. Приказ исходил лично от него. — Скучаешь? — усмехаясь, спрашивает он. — Скучаю, — отвечает Умник, глядя ему в глаза. — Столько лет вместе всё-таки. Столько всего вместе пережили. А теперь ни увидеться, ни поговорить. Люблю, знаете, разговаривать с неодушевлёнными предметами. Полезнее, чем с некоторыми людьми. Странник хмыкает. Получается как-то нервно. Входит секретарь с кофейником, чашками и печеньем на подносе. Пока он разливает кофе, кабинет окунается в густую тишину. Страннику неловко так, будто кресло никуда и не выносили. Желание сбежать всё никак не может перевесить желание остаться, и это выматывает, что ли. Секретарь уходит, и Сикорски трусливо прячется за красивой фарфоровой чашечкой. Умник на том конце стола торжествующе ухмыляется. Изящно отпивает свой кофе и интересуется: — Как вам на новой должности? У него всегда прекрасно получалось задавать ну просто непомерно наглые вопросы безмерно учтивым тоном. Странник растягивает губы в улыбке, хищно прищуривая глаза, — защищается из последних сил. — Замечательно. «Всем, кроме меня». — Уверен, на вас свалилось очень много работы. Справляетесь? — голос Умника разливается мёдом, и от этого Странник напрягается ещё сильнее. Он усмехается. — Мы теперь на «вы»? Умник разводит руками. — Как же по другому? Вы ведь теперь — начальство, почти что Папа, — Странник кривится и открывает рот — возразить, но Умник его перебивает: — так что, справляетесь? Мужчина медленно выдыхает. — Не жалуюсь. Странник нервничает. — И не устаёте? Вид у вас замученней, чем обычно, — Умник не говорит ничего из ряда вон выходящего, но Странник чувствует, что что-то здесь не так. — Все сейчас устают. Странник ждёт подвоха. — Не пробовали расслабляться? Странник чувствует, как его лицо растягивает выражение удивления. — Не пробовал. Умник расплывается в совершенно обезоруживающей обещающе-предвещающей улыбке и собирается спросить ещё что-то, и Странник почти что силой поднимает себя из кресла. — Прошу меня извинить, но мне, к сожалению, пора идти. Работа, — бросает он и застывает на пару мгновений, прежде чем широким шагом направиться к двери. — Господин канцлер, — он уже берётся за ручку, когда негромкий учтивейший голос раздаётся прямо за его спиной. — Папка. Умник мягко улыбается, протягивая ему бумаги. Свет мягко играет бликами на его коже. И вообще, всё вокруг такое мягкое и приятное, что хочется удавиться. Неуловимо ехидное выражение не покидает его лица. В глазах у него играют то ли блики от лампы, то ли черти. Странник смотрит на его — красивое, чёрт побери — лицо, и ему становится страшно и жарко. Умник смотрит ему в глаза. Открыто и пристально. И Сикорски чувствует, как неумолимо рушится у него внутри самая последняя баррикада. Скрывающиеся за ней бесы срываются с цепей и с диким улюлюканьем вырываются на свободу. — Спасибо, — хрипит Странник, прежде чем податься вперёд, сокращая расстояние между ними до считанных миллиметров. Папка с делом 412 падает на пол, когда Умник, не прекращая улыбаться, накрывает его губы своими и обвивает руками его шею. Кожа под его прикосновениями горит и плавится. Странника опутывает иррациональное ощущение безошибочности происходящего, и от этого становится ещё страшнее. Когда они отрываются друг от друга, Умник смотрит на него такими шальными глазами, что Сикорски нисколько не сомневается — бесы не в глазах у Умника, Умник сам один из них. — Пойдём, — просто говорит демон, хватая Странника за руку, и тащит его в спальню. И этот факт вдруг почему-то выбивает Сикорски из колеи сильнее, чем всё, что было до этого. Он вдруг осознаёт, что не держал никого за руку уже тысячу лет. И этот жест, такой простой и правильный, так неожиданно бьёт его в самую зияющую дыру на месте сердца. А Умник, видимо заметивший, что что-то не так, оборачивается, смотрит сначала на их сцепленные ладони, потом на озадаченное лицо Странника, на эти самые ладони глядящего. Вздыхает. Спрашивает: — Что-то не так? Странник, смутившись глупой своей эмоции, поднимает на него взгляд и пытается увести тему вбок. — А мы снова на «ты»? Умник смотрит на него удивлённо и насмешливо. — А ты хочешь на «вы»? Может, мне ещё Папой тебя называть? Странник морщится. — Вот это уж точно твои фантазии, а не мои. Умник фыркает и отворачивается. — Просто заткнись и иди. И если ты думаешь, что за глупыми диалогами можешь спрятать то, что смущаешься, как мальчишка, то продолжай, я тебе, конечно, мешать не буду. Странник закатывает глаза. — Какая ты язва всё-таки. Умник улыбается. — Это одно из моих главных достоинств. Они входят в спальню. — Мне это не нравится, — мрачно буркает Сикорски, стоя у огромной кровати в комнате государственного прокурора. — Верхний из тебя, конечно… — осуждающе тянет Умник, вставая напротив и принимаясь расстёгивать пуговицы на его пиджаке. — Но ничего. Пообвыкнешь. Странник не знает, рычать ему возмущённо, хихикать от неловкости или восхищённо вздыхать, глядя на ужасно красивое лицо Умника, так близко к нему находящееся. Умник быстро управляется с пиджаком и переходит на рубашку, а у Странника в голове некстати начинают вертеться довольно логичные мысли на тему получения различных привилегий через постель, о которых он почему-то не подумал раньше. От осознания этой самой логичности хочется взвыть, но все мысли разом вылетают из головы Странника, когда Умник стягивает с него рубашку и принимается разглядывать его шрамы. Потому что таким восхищённым и увлечённым Странник Умника никогда не видел. А уж вид Умника, любовно рассматривающего его неприятные, вообще-то, шрамы, никак не хочет помещаться голову Сикорски. Впрочем, когда ко взгляду добавляются осторожные, мягкие пальцы, Странник прекращает безрезультатные попытки осмыслить ситуацию и просто наслаждается зрелищем. Потому что у Умника блестят глаза, и алеют щёки, и причёска больше не уложена идеально, а грудь его вздымает неровное дыхание. Странник, честное слово, смотрел бы вечно. В какой-то момент до него вдруг доходит, что сам он уже наполовину раздет, тогда как Умник всё ещё в своих странных одеждах. Сикорски тянется, чтобы это исправить, но тут же опускает руки. Не то чтобы ему не хотелось раздеть увлечённо изучающего его шрамы государственного прокурора… Но он просто понятия не имеет, как можно разобраться с этими тряпками. К счастью, Умник понимает его метания и сам быстро справляется с одеждой. — Надеюсь, ты знаешь, что делать? — спрашивает он, ловко расстёгивая на Страннике ремень. Тот шумно выдыхает. — Ну, процесс я себе представляю… На него смотрят насмешливо-иронично. — И за что мне такое горе? Странник фыркает и прижимается вплотную к мужчине. Жарко. Тесно. Выдыхает: — Как-нибудь разберусь. Они шумно валятся на кровать, а дальше всё как в тягуче-нежном мороке. Лицо Умника, приоткрытые губы, капля пота, стекающая по виску. Вздохи и мягкий смех. И стоны. А ещё ощущение полной правильности происходящего. После Странник виновато глядит на синеющие ореолы укусов на шее и ключицах Умника, а Умник довольно разглядывает алеющие борозды царапин на чужих плечах. И выглядит как довольный кот, и тычется носом ему в плечо, и посматривает ему изредка в глаза, мол, посмотри как интересно всё вышло. И всё не может никак отстать от этих дурацких шрамов. Водит по ним пальцами, будто даже сам того не замечая. Сикорски не может удержаться. — Маленькие прокурорские фетиши? Умник поднимает на него взгляд. — Фетиш, — поправляет он. — Один. Большой, хмурый, твердолобый фетиш. Странник усмехается. — Странные, всё же, вкусы у вас, господин прокурор. — Зато ваши вкусы хороши, господин канцлер, — мурлычет Умник. «Самовлюблённый кретин», — думает Странник с нежностью. — Как давно мы?.. — спрашивает он скорее пустоту, чем кого-то. — Как давно? С нашей первой встречи, горе моё, — улыбается Умник. — Когда я сказал что-то про твои туфли, а ты за это отдавил мне ногу? Умник морщит нос. — Я не мастер в выражении симпатии. — О, это мягко сказано. Мужчина подпирает ладонью подбородок и принимается буравить Странника взглядом. — Ну, а ты? Когда? Странник отводит глаза. — Когда понял, что вероятность твоей смерти заботит меня гораздо больше, чем моя собственная. Умник фыркает. А в ответ на озадаченно-обиженный взгляд Странника отвечает: — Небесный свет свидетель, я уже решил, что ты так никогда и не осознаешь. А тебе всего-навсего нужно было представить, как я умираю. Невероятно. Умник обидно прав, и это отчего-то Странника очень задевает. Он фыркает ядовито: — Ну да, ты-то всё это время любил меня чистой и нежной любовью, а рассказать о ней именно тогда, когда меня нагрузили невесть каким громким титулом, решил совершенно случайно. Он жалеет о сказанном тут же, как только видит лицо Умника. Окаменевшее. Тот укладывает в кривую ухмылку уползшие было вниз уголки губ и порывается встать с кровати. Странник хватает его за руку. — Прости меня. Я просто… — Ты просто никак не можешь разобраться со своими глупыми комплексами, вот что, — бросает Умник, вырывая руку. — Но то, что я это понимаю, не даёт тебе права вести себя, как последняя скотина. Странник закрывает глаза руками. — Я знаю. Знаю. — Я не говорил ничего, потому что мы жили в проклятом змеином клубке. Я не говорил ничего, потому что не знал, кто ты такой и чего от тебя ждать. Я не говорил ничего, потому что не мог доверять тебе. А свой «невесть какой громкий титул» можешь засунуть себе в глотку. Сикорски настороженно приоткрывает глаза. — А что значит «не знал, кто ты и чего от тебя ждать»? — Ты вечно уматывал в свои таинственные командировки. Что мне нужно было думать? Что ты хонтийский шпион? Пришёл из ниоткуда, втёрся в доверие, сбегаешь куда-то вечно… — А теперь всё резко прояснилось? — насмешливо спрашивает мужчина. Умник поджимает губы и присаживается на кровать. — Я разговаривал с Маком. — И? — И он рассказал мне… У Странника даже дыхание перехватывает от возмущения. — Он что? — Ну все эти ваши летающие машины, мир наоборот, небесный свет, плавающий в бесконечной тьме. Другие миры. Сикорски усмехается. — И ты поверил в этот бред? — О, — тянет Умник, — так я теперь не только тело своё продаю за сомнительную плату, но ещё и во всякую чушь верю, да? У вас же нет реакции на альфа-излучение. — Да, потому что Мак — мутант. — Да это ты мутант на всю голову! — срывается Умник. Сикорски устало трёт переносицу. — Господи. Умник буравит его хмурым взглядом. — Ты посыпался, горе моё. И лучше тебе прекратить врать прямо сейчас, пока у меня ещё хватает терпения. Странник вздыхает и поднимает вверх ладони в примирительном жесте. — Хорошо. Небесный свет, летающие машины и всё такое. Да. Да, это так. Всё? — На сегодня — да. — Потрясающе. — Отлично. — Здорово. — Великолепно. Странник не выдерживает первым, смеётся. Умник хмурится. — Что? — Просто подумал, что у нас отлично получается ругаться. Как будто мы женаты лет десять. Мужчина поводит плечом, укладываясь обратно на подушку. — Ну, женаты или нет, но мозги ты мне ровно столько времени и выносишь. — Я — тебе? — притворно возмущается Странник. — О, ещё как. Какое-то время они лежат молча, а потом Умник произносит: — Итак, значит мы выяснили, что моя смерть заботит тебя больше, чем твоя собственная, а это значит чуть больше, чем не заботит совсем? — Не так уж много во мне чувств, — Сикорски пожимает плечами в извиняющемся жесте. Умник усмехается. — Больше, чем тебе хотелось бы показывать. — Всё-то ты замечаешь. — У нас иначе нельзя. Это вы, пришельцы, беспечнее детей. Так и несёт от вас… — Чем это? — приподнимается на локте Сикорски. — Самоотверженностью. Уж больно вы жертвенные. Странник фыркает. — Это я-то? — Ты-ты, может, даже побольше нашего всеми любимого господина Сима. И не нужно кривиться. — Мне это не идёт? — ёрничает мужчина. — А тебе вообще ничего не идёт, ты хорош так, как есть сейчас. Без всяких декоративностей. Был бы я канцлером, приказал бы тебе вот так и ходить, не одеваясь. — Я бы заболел и умер. Но ты, конечно, только этого и ждёшь. — Вечно ты из меня изверга делаешь. Странник смеётся. — О, поверь мне, твои наряды вносят в это дело гораздо больший вклад, чем я. Умник делает глубокий и драматичный вдох. — Ну всё, это была последняя капля. Он щурит глаза и резким движением садится на мужчину сверху, обхватывая ладонями его горло. Крепко. Чувствительно. У Странника дух захватывает от этой позы и осознания того, что Умник сейчас мог бы хоть придушить его, хоть шею ему свернуть, появись у него такое желание. Умник наклоняется поближе. Долго смотрит на него горящими глазами. Шепчет: — Придушил бы тебя за то, что ты такой невыносимый, — и Странника от этой фразы будто знобит. Страннику видится в этой фразе слишком много. Страннику чудно, нежно и немного страшно. Он сглатывает, чувствуя, как перекатывается кадык под пальцами мужчины, и отвечает таким же жарким шёпотом: — Я бы с удовольствием позволил тебе это сделать, чтобы потом везде ходить за тобой неприкаянным духом и мешать тебе жить. И знаешь, что потом? Придушил бы тебя тоже. И Умник улыбается, глядя ему в глаза. И тянется его поцеловать. Они засыпают вместе, и Страннику ничего не снится. И если бы Рудольфа Сикорски спросили, что такое счастье, сейчас, он бы, не задумываясь, ответил — крепкий, здоровый сон. Рядом с человеком, которого ты придушить готов от любви.