чужие швейцарские грехи

От Дашеньки Шатовой никто не ждёт подвоха: у неё в глазах пуританское смирение, она готова кормить голодных собственной кровью, ни капли не пожалев. Дарья Павловна носит звание «чужих швейцарских грехов» с завидным достоинством. Память о поцелуях Николай Всеволодовича свежа, и ей бы закричать о них, о нём бы да на весь свет, но Варвара Петровна без того вопрошающе в глаза заглядывает, будто душу ржавыми вилами ворошит — больно и обидно. — Что за ангел? — восклицают знакомые. — Вы, Даша, ангел! Дарья до краев переполнена возражениями: она их проглатывает, а те безжалостно раздирают горло. Зачем ей похвала? Что ей до замужества? К чему ей Николай Ставрогин, в конце концов, и все эти ряженые аристократы? Шатова внутренне ликует, когда брак со Степаном Трофимовичем расстраивается, тараторит теплые слова о прощении, об уважении, а сама на дверь косится: скорее бы прочь, на волю. До самого утра не смыкает глаз. Пальцы Дарьи наизусть диктуют тепло братниных пальцев. Они когда-то не разлей вода, а сейчас Ванечка исподлобья смотрит то ли с ненавистью, то ли с мольбой. Даша — с надломом и надрывом, а внешне холодна точно покойник. Ей стены дома не милы. Да и можно ли поместье Ставрогиных домом звать? Годы танцев на цыпочках перед деспотичной железной женщиной, которая так, играючи, вздумала распоряжаться её судьбой. Шатова вынесла сотни ударов, но, гордо спину выпрямив, она поворачивается другим боком для следующей пощечины. На сколько её ещё хватит? Свободны те, кому терять нечего. Даша всматривается в мутные глаза брата, в полуусмешки Николаса, отчаянно хочет разыскать причины сделать новый вдох. И находит — находит в сумасшествии Ставрогина, в его метаниях и сбивчивых фразах. Шатова пальцами зарывается в темные пряди, дышит глубоко, впитывая его запах, глаза повержено прикрывает веками; длинные ресницы неприятно щекочут кожу, будто тонкие лапки насекомых. — Разве обойдешься ты без меня? — дрожащим голосом шепчет. — Разве справишься ты со своими бесами в одиночку? Сама храбрится, убеждает себя, что не болит и чувств никаких, но проигрывает жестокому принцу Гарри. Ставрогин её сожрать может, Даша сопротивляться не станет. Шум дождя всегда успокаивает. Дарья не обременяет себя зонтом. Бежит, придерживая пышные юбки, прямо так, спотыкаясь о вязкую грязь. Ей от Бога нужна лишь одна минута. Можно не целую, можно хотя бы половинку, но лишь бы с Ваней переговорить. О чём — неважно; пусть бы и о сапожках, испачканных настолько, что их уже не спасти. Всё равно, что потом Варваре Петровне говорить, пусть бранит, воспитывает и нотации свои занудные читает. Даша её любит, разумеется, любит, но брата больше, сильнее, отчаянней. Сны дурные, один другого страшнее, по сознанию хлыстом лупят, рождая тягучую тупую мигрень. В них Ваня качается на поверхности речки, как в колыбели, а глаза подернуты мертвой белой пленкой и губы у него синие-синие. Жуть берет. Ладонями с размаху — в калитку; удар вибрацией проходится вдоль ветхого забора. Дарья колотит кулаками. Он, наконец, зловеще возникает в проёме, освещенный редкими вспышками молний, как тёмное её отражение. Даша бросается брату на шею и сжимает Ваню в объятиях до хруста. — Живой! Живой! Живой! Живой! — Даша? — Шатов придерживает сестру аккуратно за талию. Боится, чтоб на грязи не поскользнулась. — Отчего мне мертвым быть? — Сны дурные, Ванечка, — тихо отвечает Дарья Павловна. — Ужасные сны. Счастлив тот, кому терять нечего. Они от того и свободны, что ничего у них нет, за что бороться требуется. Дашенька Шатова из тех людей, от которых подвоха не ждут, но в груди у неё сердце огромное: оно полыхает ярче тысячи солнц, а покуда огонь в нём не гаснет, то и силы Дарьи при ней остаются. Ей только брата не потерять, только при Николае Всеволодовиче остаться. Следующим утром она обязательно спину распрямит, взвалит на себя свой постыдный титул чужих грехов, а сегодня ночью поцелуями беспорядочными кроет лицо Ванечки. Страх густо заполняет её глотку и мешает дышать; однажды Даша им насмерть захлебнётся.