Искорки

— Мамочка, — доносится из кроватки, и тонкий слабый голосок тут же обрывается громким тяжелым кашлем. Мальчик содрогается всем тщедушным тельцем, и она смотрит на него, прижимая руки ко рту, и тихо плачет. — Мама... — Тише-тише, — вытерев слезы, тепло говорит она. Сын смотрит на нее измученными покрасневшими глазами, он бледен до синевы, его губы почти фиолетовые, особенно в этом неровном свете керосиновой лампы, которая чадит, пачкая потолок. — Тише, дорогой, тебе нельзя тревожить горлышко. Давай лучше попьем. Она приносит с кухни остывающий травяной отвар, ставит на табуретку рядом с кроваткой и берет на руки ребенка, усаживаясь на стул с хлипкой спинкой. Мальчик совсем легкий, будто ему не три года, а три месяца; она едва чувствует его в своих руках и непроизвольно с силой обнимает, пытаясь отыскать его тело там, во всех этих пледах и покрывалах. Ребенок хрипло вдыхает и закашливается, елозит, пытаясь высвободиться, и она расслабляет руки, начиная укачивать сына, как всегда это делала. — Болит, — шепчет мальчик и тянется рукой к груди, ведет пальцами по горлу и морщится. — Конечно, болит, — горестно сведя брови, все равно улыбается она и убирает с лица сына светлые волоски. Ему бы помыться, чтобы вода унесла нехорошую болезнь, но за окном зима, и все может стать только хуже. Поэтому грязные посеревшие волосики топорщатся во все стороны — разве может этот ребенок хоть минуту провести спокойно, если даже простуженным умудряется крутиться в постели, как юла. Попозже его нужно будет обтереть. — Давай-ка, — говорит она, поудобнее перехватывая сына и укладывая его голову себе на плечо, — давай-ка, открывай рот. Мальчик беспрекословно размыкает сухие с белым налетом губы, глотает раз, другой, кривясь от горечи. Она кивает в такт глоткам, приговаривая: «Вот молодец», «Вот умница», «Какой хороший мальчик». Сын не слушает, а может, и слушает, и запоминает ее любовь, нанизывая слова как бусины на нитку памяти. — Пожалуйста, мамочка, расскажи, — просит он, отвернув лицо от кружки. Поставив ее на табуретку, она прижимается губами к горящему лбу сына и зажмуривается, слыша его частое неглубокое дыхание, тяжелое и хриплое. — Конечно, расскажу, — обещает она, — но если ты выпьешь еще немного лекарства. Сын кивает, и она снова подносит отвар к его рту. — Высоко-высоко на небе, там, где никто никогда не был, — негромко начинает она, принимаясь тихонько покачиваться на поскрипывающем стуле, — там, где небосвод теряется в лучах Солнца, а Луна никогда не выходит на свет, там, где живут древние боги, засеявшие этот мир семенами и взрастившие их как своих детей, по синим лугам ходит Золотой Теленок. Его поступь уверенна, его ноги крепки и сильны, его копыта выбивают из лунных зеркал блики, которые падают на землю дождем и снегом. Он гордо несет свои острые тяжелые рога, которые горят ровным огнем, и с них капают искры, как свечной воск, остывая за мгновение и оставаясь в небесах звездами, но некоторые долетают до самой Земли, теряясь в городах. Он смотрит на мир внимательно и строго, как самый суровый отец, готовый карать и судить за ошибки, но никто не посмеет сказать, что его суд несправедлив. Он ходит по небу тысячи веков, он зажег миллионы звезд, и они глядят на тебя, греют тебя оттуда, издалека, даря силу. Его хвост уводит Солнце, его губы гасят Луну, его рога взрезают небосвод, и молоко льется на мир, ложась бесконечной дорогой... Мальчик забывается беспокойным сном, и она держит его, прислушиваясь, а потом осторожно поднимается на ноги. Переносит ребенка в кроватку и аккуратно опускает на матрац, накрывая ветхим, но все еще теплым одеяльцем. Опустив руку сыну на грудь, она чувствует ладонью, как часто и неуверенно бьется его сердце, и, высматривая в ночной мгле сверкающие звезды, говорит: — Ты выживешь. Потому что самая яркая искра досталась тебе.