***
— Демон, — Рюноске яростно отпинывает от себя отрубленную человеческую руку, запачкав нос ботинка и заодно асфальт, на котором рваными пятнами нарисовалась красная дорожка. В его тусклых глазах плещутся чертята, хихикая и празднуя отправку ещё нескольких человек с этого света на суд Божий. — Чёртов ты демон. Видишь? Смотришь на меня?! Это для тебя! И только для тебя! Будто бы сейчас Дазай смотрит на его потуги с экранов встроенных камер и усмехается от того, насколько жалок его подчинённый. Голос юноши эхом разносится в запрятанных уголках переулка, меркнет, словно свет только что умершей звезды. Ему кажется, что ещё чуть-чуть — и он рухнет во тьму, мир снова померкнет и падёт в никуда последняя путеводная звезда. Каждый день он рождается и умирает вновь, в попытках заполучить всего одну фразу или хотя бы слово. Пожалуйста… Ни один бродячий пёс не покажет то, насколько ему больно и тяжело, поголовно каждый лучше перегрызёт самому себе вены и испробует собственной крови, чем падёт от скользких лап чьей-то лживой жалости и наигранного сочувствия. Уже даже потеряв счёт своим нескончаемым жертвам, Акутагава всё ещё ступал по усыпанной бездыханными трупами дорожке; он протягивал руки вперёд в попытках ухватиться за холодное запястье, которое снова бы вытащило его оттуда на яркий свет. Когда приходит время идти на очередные занятия или даже неожиданно оказываться в эпицентре самого процесса, — Дазай мог выбрать любое время и место — у парня заходится дыхание, а сердце начинает биться с бешеной скоростью, так и норовя пробить клетку из костей и эпидермиса, ноги сами его ведут к цели, кусочек навязчивого тумана разрастается и заволакивает сознание. Каждый раз он словно борется с самой смертью, старается не разорвать оставшиеся тончайшие нити, связывающие его с жизнью и существованием на этой бренной земле; даже когда его пронзают сотни игл боли, эспер терпит, закусывая и без того обезображенные губы, заставив старые раны закровоточить вновь. Но Рюноске всё равно: он вытерпит всё, лишь бы придать своей жизни смысл. Никто не скажет ему, что жизнь — это не выданный тебе документ, доказывающий право открывать глаза каждый день и видеть цветной мир, никто не расскажет о истинной ценности жизни. Смысл её — воистину непостижимая вещь. Акутагава уверен: сейчас Дазай смотрит на него, слабого, заляпанного мерзкими пятнами, выдохшегося и убогого, смеётся и злорадствует, подбирая множество колючих комментариев и оскорблений, пронзающих саму душу. В тёмных глазах юноша видит бесконечную жестокость и жажду крови, смерти и другим, и себе; порой кажется, что глаза Осаму не отображают света, что они — чёрные драгоценные камни, внутри которых заключено истинное зло. Один взгляд — и ты словно парализован от ужаса. Вероятно, преувеличено, но близко к действительности. От каждого резкого слова в свой адрес у Акутагавы меркнет одна звезда. Она не падает, пронзая слой атмосферы своим раскалённым ядром, далеко нет. Она именно меркнет, разрушается, гибнет, и именно это приносит столько боли, которая даже близко не стояла с обычным падением или ранением. На её фоне сей это — ничто. Эта боль — горе ребёнка, что столько лет ждать заветного «собирайся, за тобой пришли», теплых и нежных рук на своей спине, а в итоге — страдание от одиночества и чистой воды ненужности даже себе. Кошмар детства, оставляющий испещренное шрамами сердце замедляться с каждым мгновением. Эта боль — страх перед смертью брошенного любимым хозяином котёнка, что смотрит на мир своими кристально-чистыми глазами и не видит ничего, кроме огромного и неизведанного, а потому и устрашающего, мира, оглушающие звуки проезжающих мимо машин и проходящих детей выбивают из колеи и вводят в разум тучи вопросов. «Жизнь ни один раз совершит попытки утопить тебя в твоей же боли, не единожды высосет литры сладкой и питательной крови, оставив безобразное тело гнить. Убийца с прекрасным именем Жизнь однажды с размаху бросит тебя в бездну, из которой протягивают иссохшие руки бесы, надеющиеся ухватить потрескавшимися пальцами даже за малый сучок или камешек, дабы выбраться на свободу и пожрать абсолютно всё без остатка. А эта бездонная чёрная дыра — место, где единственное, что ожидает тебя там — сущий ад.» «Больно, — юноша хочет заскулить и поджать призрачный хвост, будто увидевший волка щенок, сдерживается и стискивает до мерзкого скрежета зубы. — Мне так больно, Дазай». Но учителю всё равно. Учитель продолжает выбивать из тебя истошные крики, мольбы о смягчении и помиловании, в глазах меркнет белый свет, мозг уже не воспринимает ничего, а осточертевшая боль притупляется и теперь она — всего лишь дискомфорт, сравнимый с неудобным положением во время сна. Уже как-то плевать на открытые и закрытые раны, на ранящие слова и зверское отношение. Рюноскэ теперь не человек. Теперь он — кукла, движимая одной-единственной целью. Чёртова игрушка, бесчувственная и безмолвная. Мир погас. Его жизнь — пустое слово без смысла. Но так ли это?***
«Нет… Вовсе нет…» «Пожалуйста, укажи мне путь…» Как бы хотелось, чтобы его спасли от самого себя, от этих звёздных сумерек, протягивающих свои алчные ручонки к сгорающему фонарику внутри с целью окончательно потушить его одним прикосновением. Рюноскэ прячется за тонким слоем защитного хитинового покрова, закрывшийся от практически всего мира. Мало ли, вдруг кто-то захочет поиграться с хрупким, как сказочный хрусталь, миром. «Акутагава, — эспер не хочет поднимать голову: боится. — Эй, я к кому обращаюсь?» Парень боится. Боится, что, если взглянет на своего наставника, то тот отвесит звучную пощёчину, окончательно добив его. Или, подняв голову и устремив затуманенный взор в бездонные зрачки, он потеряется и не сможет найти верную дорогу из такого простого и одновременного сложного лабиринта. Сам Дазай — тот самый непостижимый человек, до которого Акутагаве, как до седьмого неба пешим ходом. «Почему ты так ненавидишь меня, скажи?»***
Много ли людей боятся ночи? Времени, когда в окнах внушительных размеров домов гаснет свет уставших за день ламп, а количество мелькающих во тьме автомобилей значительно сокращается, лишь натруженные за день работники каких-нибудь фабрик или заведений спешат выпить чашечку ароматного кофе и вновь отправится в объятия бессонным ночам; редкие люди снуют из места на место, покачиваясь и громко противно хихикая, явно затевая что-то, дворовых котов распугивая. Ночь — время не украшающих мелкой крошкой небосвод звёзд, не мигающих огней сонного города, а часы, когда монстры вылезают из-под кровати, отворяют скрипучие двери своих убежищ-шкафов и с невыносимой жаждой торопятся найти новую жертву, утащить её в обитель, а там и разорвать на части, обратив в бесформенную гущу зловонных внутренностей и конечностей. Ночь — момент, когда с объятиями Морфея в мир приходят кошмары. — Найди её и приведи сюда, — шеф, восседая на обитом бордовым бархатом кресле, больше походящем на царский трон, опускает перед парнем слегка нечёткую фотографию, на которой изображена девчонка лет тринадцати-четырнадцати. Фото мягко легло на устланный бордовой скатертью стол, чуть задев веточку яблока. — Справишься? — тут уже из ниоткуда возникла Элис, уставившись на пришедшего своими огромными кукольными глазами. Игрушечная. Тот коротко кивнул. Акутагава знал наперёд: он справится со всем, что ему поручат. Хотя бы ради того, чтобы шепнуть ребёнку, притаившемуся в нём с вечно опухшими от слёз глазами и мурашками по хрупкому телу: «ты ещё на что-то способен». Из кожи вон вылезет, но любыми силами притащит сюда эту девчонку в омраченные стены логова Портовой мафии. Если разрешат, то даже пополнит свой незримый счётчик жизней ещё одной единицей.***
Ссутулившиеся тела фонарных столбов, что слабым погибающем от времени светом освещали далеко не живописные улочки, хранили в себе более чем достаточно услышанных тайн, слышали их уши бессчётные количества разящих ссор, отчаянных криков и капания алой жидкости на асфальт. Фонари, как и стены, слышат всё. Шагая по исстеленному ковру из осколков бутылок и раздробленных частей камней тротуару, девочка пихала вперёд изрядно побитую скосившуюся банку из-под, кажется, пива, заодно роняя на облепленный сигаретами и жвачками асфальт крупные капли слёз, слетающих с её глаз и при падении умирающих. Руки её были сжаты в кулаки, а на коже виднелись розоватые полумесяцы — следы ногтей, по бледной нижней губе алела тонкая дорожка — видимо, прокусила, стараясь удержать рвущиеся рыдания. Она ступала тихо, бесшумно, будто боялась потревожить тем самых божьих тварей, которых опасается любой наивный ребёнок, ведь встреча с ними — верная смерть. Шорох. Конечно, в малолюдных местах по-любому будут собираться в своры собаки или встречаться на ожесточённые бои гордые уличные коты, и сегодняшний день — не исключение. Разве своевольные животные будут спрашивать, можно ли им пугать сбежавшее дитя или нет? Девочка вздрогнула, остановившись, а банка, отбивая мятые бока, покатилась вперёд, ударившись о выставленный острым концом осколок; зависшая ёмкость спряталась где-то в темноте. Рядом мелькнул серый кошачий хвост с местами прожженной шерстью, а следом скрипучее мяуканье практически успокоило, будто бы к ней сквозь тёмные ворота ночи пробрались чьи-то тёплые руки с желанием защитить. — Я бы не отказалась сейчас от горячего чая, — в извиняющемся тоне призналась девчушка, обнимая себя за плечи и поворачивая голову к одному из фонарей, с ног до головы поливавшему её слабым светом. Излучением двух огоньков блеснули её глаза, напомнив два хрустальных блюдца. В её разливающихся реках утонули все дельфины и русалки, напоследок лупанув гладким хвостом по поверхности солоноватой воды. Тонкие и будто фарфоровые пальчики перебирали звенящие колокольчики на завитой линии браслета, стараясь унять лёгкую дрожь в теле. Она никак не могла понять: ей стало холодно или всё-таки страх не до конца отступил. Может, и то, и другое? К искусственному ночному светилу подлетела пара ночных бабочек, сначала кружив в танце вокруг лампочки, закрытой толстым покровным стеклом, а после уже поспели первые попытки пробить его. Упорно мотыльки колотились о преграду, поскорее хотели пробиться к животворящему источнику тепла и света, но потуги их впустую. Бабочки бились головами о стеклянные лампочки в надежде просочиться через толстые стенки и искупаться в льющихся ключах, сгорая медленно и мучительно, словно давно не пившие воды бутоны космеи. Но вожделенный свет нещадно придавал огню хрупкие тельца бабочек, свысока глядя на уже протоптанное крошево — девочка раньше их не замечала — из темнеющих трупов. И вот ещё одна бабочка словно по писанному летит в объятия злодейке-смерти, так и не испив и глотка желанного солнечного родника. Малышке вмиг стало ещё более холодно и страшно. Мороз ядовитыми змеями проскальзывал по бледной коже, оставляя щиплющие ожоги и раны, проникая сквозь кожный покров внутрь и жадно обволакивая своими телами бьющееся уязвимое сердце. — Ты часом не потерялась? — хриплый голос впереди заставляет ту обернуться, предварительно даже отпрыгнув чуть в сторону — быть пойманной, а тем более убитой, не хотелось. — Дети не должны гулять в такое время одни. — Я…Да, — девочка попыталась выдавить улыбку, но получилась только кривая и подрагивающая линия плотно сжатых губ. Она прижала к тёплой и подрагивающей от сбившегося дыхания груди ладони, тут же спели ноты причудливые бубенцы. Ей кажется, что бешеный сердца стук за несколько кварталов был слышен, даже до вдыхающего вязкий воздух океана он доходил. Акутагава ступает по испещрённому выбоинами, в которых притаился блестящий мусор, асфальту. Бледная, квелая рука его закрывала рот, пока тот заражался кашлем, а после отлегла, вновь оказавшись в карманах. В разноцветных осколках бутылок мелькнуло мигом отражение эспера, пропав также быстро. Слабый отсвет картинно обрисовывал силуэт Рюноскэ, с каждым движением он становился всё чётче, но в то же время менее отделялся от чёрной пустоты. Девочка попятилась назад. Отчего-то ей подумалось, что встретить кого-то такого здесь вовсе не знаменательный знак. Ох, ни раз её предупреждали не шляться не пойми где. Нет, надо было решить показать свой характер и рвануть невесть куда. Приближающийся к ней человек не внушает доверия, его аура словно пропитана дьявольской жестокостью и неутолимой жаждой убивать. Девчушка громко ахает, когда несколько смертоносных лент протягиваются к ней с целью либо сплошь пробить, либо ухватить за конечности и утащить к себе в сумрачное царство. В голову бьют волны пугающих мыслей, спутываясь в клубки, лишали возможности рационально думать. — Нет! — крик отчаяния разносится по всей округе, отгоняя оставшихся на ночные концерты котов.Сиреневые полосы активирующейся способности вились в воздухе, будто распутанная раритетная кинолента в руках ребёнка.
Рюноскэ замер. Перед ним уже не мигали до ряби в глазах старые и изрядно потрёпанные фонари, не вжимала шею в плечи до чёртиков напуганная жертва. Он хотел двинуться с места и заставить жаждущую крови способность разрубить пополам чёртову девку, — пусть и приказ Мори будет нарушен, — но вот незадача. Путы времени обвили его худощавое тело, запрещая даже пальцами дёрнуть, шепнуть бледными губами. Акутагаве жутко захотелось осыпать негодяйку лавинами бесчестья и проклятий. Да и не только Акутагава превратился в ледяную статую — практически все обрело сизый оттенок, будто время устало крутить своё колесо и присело отдохнуть у роскошного оазиса; острые полотна Расёмона тоже выжидающе повисли на пути к девице, так и не получив сладкий плод. Эспер, окунувшийся в раздумья о том, как бы ему выбраться отсюда и вновь ощутить твёрдую землю под ногами, только спустя время понял, что его цель уже успела ретироваться и раствориться в пугающей тьме переулка, словно едкий сигаретный дым.***
Дазай не мог приложить ума. Ну и каким ветром его занесло в это жуткое и абсолютно безлюдное место? Конечно, шастать и светить обаятельной мордашкой по городскому центру или другим общественным местам, где народу пруд пруди, являлось далеко не лучшей затеей хотя бы потому, что, кхм, слишком много глупых индивидов падёт от его многозначных взглядов и убийственно сладких речей. И всё-таки данное местечко выглядело несколько жутковато, зато Осаму тянуло вперед, словно его усеянные шрамами и, может быть, ещё свежими ранами, руки были туго обмотаны двумя красными нитями, а на противоположных концах кто-то активно дёргал, натягивал их, зазывая мафиози за собой. И Дазай слепо шёл по указанному пути, не особо задумываясь над вопросами насущными по типу «а вдруг что?» или «ловушка?», успешно игнорируя всплывающие запросы. Фантомные руки с силой пихали его в спину, мол, поторапливайся. Ехидно сравнив хруст поблёскивающих склянок под подошвой тяжелых сапог с пошедшими трещинами костями, что моментально обращаются в осколки некогда прочного скелета, он картинно возвёл к небу голову, вперив свой взгляд в высветляющееся небо. Бескрайное небесное полотно с ледяными, словно ладони мертвеца, звёзды уже спешили растаять в тепле первых отблесков рассветного солнца; в уголке оттенки смешались, будто неосторожный художник, наспех рисовавший заказанный шедевр, уронил с мокрой кисти пару крупных разъедающих краску и бумаги капель. Дазай, не впечатлённый сей чудом, запечатлеть которое стремятся не только живописцы, но и служители неверных муз, не стал созерцать каждодневные изменения оттенков неба от исчерна-синего до морковного с пятнышками пурпурного, в итоге переходящего с ясному, лазурному. Попросту неинтересно. Да и зачем тратить драгоценное время, если есть возможность найти относительно такую же картину на бесконтрольно расширяющемся интернете? С приходом первых лучей солнца трусливо пряталась в любые доступные и спасительные щели обманщица-тьма, открывая вид на картину, больше походящую на сцену качественного фильма в момент неудачного стоп-кадра. Более-менее освещённая улочка словно прерывалась на неестественно голубом сгустке непонятно чего. Словно именно здесь была захоронена та самая многолетняя мерзлота, с неровными краями границы отделяя один мир от другого. Серо-голубой расплавившийся кристалл брезжил блеском забавляющихся лучиков, верно и бережно храня внутри себя чью-то хрупкую фигуру. Рюноскэ. Даже ежу станет понятно — оное чудо не является природной аномалией, снегом на голову рухнувшей в потаённый уголок Йокогамы. Дело рук одарённого, так сказать. Не более и не менее. Просто непутёвый ученик, напустивший на себя шарм и фальшивый пафос, уж очень сильно потряс не до в полную меру научившегося обращаться со способностью дитё. — Я же говорил, что ты слабый, — высказался мафиози, перепрыгивая, кстати, ничуть не скользкие отростки искусственно рощенного льда. Ему было несколько всё равно, что, вдруг, его воспитанник сквозь толстые стенки кристальной тюрьмы услышит такие речи. — Долго ты здесь пробыл, Акутагава? Дазай лишь опирается рукой о прохладный минерал– в воздух взвились бирюзовые серпантины.***
«Ничтожество» «Слабак» «Ты — пустое место» Члену Исполнительного комитета редко выпадала возможность полюбоваться вдоволь своим учеником. Акутагава постоянно метался по и без того побитым углам, сверх меры пытался показать свою силу и хватался за любую спасительную, пусть даже хрустнувшую, тростинку, вновь поднимаясь и, уже замученный бессмысленными схватками, щиплющей болью на недавно покрывшихся корочкой ранах, неизменно направлял на учителя путы Расёмона. Да, Дазай ранит его, что таить, но порой так и тянет его эти раны своими же губами залечить. Дазай как никто другой понимал — Акутагава ненавидит его всей своей израненной душой, его цель — не сам учитель, а признание его, осознание поистине могущественной юношеской силы. И первый уже не надеется растопить покрывшееся ледяными слоями сердце, заставить его сладко трепетать не то что даже при виде, при мысли о нём. Он видел власть над своим учеником, понимал, что, словно кукловод, может дёргать за хрупкие, сахарные ленты зачарованной марионетки, имя которой Акутагава Рюноске. Но этого вовсе не хотел. Не хотел вдыхать воздух, пропитанный нотками отвращения и безнадёжного подчинения. Сам настоятельно отгонял от себя подобного рода догадки, но те непосильной ношей пересилили. Она — ключевое слово буквальной каждой примитивной сказки для наивного и до умиления невинного ребёнка, терновый куст, по-дьявольски обжигающий своими шипами, но такая, чёрт возьми, желанная. Жаждал её тот настолько, что был готов хоть прямо сейчас ухватить ученика за плечи, больно стиснув их и оставив сквозь тонкую ткань отпечатки ногтей, и выкрикнуть ему эти несчастных три слова, которые станут для Рюноскэ огненной пощёчиной, что прожжёт на коже аккуратный след. Сегодняшней ночью одолевала бессонница, а мысли предательски роились в голове и путались, жужжали настоящим осиным роем, голова будто пухла. Тупя стеклянным взглядом местами побитый белесый потолок, Дазай ухватился за кончик одной мысли. Резко появившееся желание сию минуту увидеть Рюноскэ заставило мафиози без промедления подняться со скрипучей и неудобной постели, уронив на пол край одеяла. По своим нерушимым принципам ни за какие лавры не поступил бы подобным образом, но утративший ясность разум ничего не волновало. Она, решимость, не пропадала — нарастала с каждой минутой и стала до того непреодолимой, что буквально единственной мыслью было сломя голову нестись к хорошо от зубов отскакивающему адресу. Тенью пробраться в обитель юноши труда не составило: окно на ночь тот оставил приоткрытым, словно бы угадывал визит полуночного гостя, что, будто бы герой трагического романа, станет наблюдать за спящим красавцем, полностью устраиваемый таким положением. Угольные волосы хаотично разметались по бледному лицу, а практически белые губы оказались настолько манящими и на вид мягкими, что Дазаю приспичило дотронуться до них пальцем, а лучше ощутить тепло, сладкий вкус их своими же губами, тёплый бархат кожи. Целовать тот хотел далеко не нежно и мягко, хотел раздирать их, обкусывать в кровь, чтобы смак, от которого кругом идёт опьянённая голова, разбавлялся железным. Появилась даже некая уверенность, что в самой крови юноши течет щемящая горечь и ядовитая тоска. «Знал бы ты, насколько прекрасен, до какой степени желанный, — внутри расплывается тепло, проникающее даже туда, куда непереносимому липкому холоду прохода не было. — Но всё уже необратимо, верно?» Кажется, Осаму нашёл ещё одну причину покинуть этот бренный мир. Неравные, в корне отличающиеся друг от друга мнения никак не прекращали вражду между собой в голове. Одно приказывало продолжать умело строить из себя тирана, а другое молило прижать тельце юноши к себе, холить и лелеять. Мужчина упрямо пытался не поглядывать на Акутагаву даже краешком глаза, но каждый раз, случайно окунувшись в бурные потоки мыслей, где камнем тонул, а после, в очередной раз захлебнувшись и сразу вернувшись, с досадой понимал — невольно взгляд возвращался к мирно сопящей фигурке, которая порой так глубоко и хрипло вздыхала, что Дазая пробирала дрожь, страх за подчинённого. В десятый, или даже сотый раз Осаму пронизывал взором расплывчатую точку перед глазами; стена двоилась пред ним, а звуки с улицы казались настолько далёкими, будто бы он находится в плотной оболочке, учтиво согласившейся скрыть его от мира людского. Тихое и призывное покашливание раздалось очень неожиданно. Скрытый глубоко в душе изумлённый Дазай нервно вздрогнул, а во внешней спокойной оболочке остался абсолютно спокойным, сразу определив — Рюноскэ по неизвестной причине вырвался их непрочных сетей сна и к своему удивлению обнаружил учителя рядом. — Д-дазай-сан?.. — бархатный и сонный голос его сейчас завораживал больше всего, а от в удивлении распахнутых глаз сердце мастерски наворачивало кульбиты, грозилось проскочить через глотку и упасть в ледяные ладони юноши. Вероятно, Акутагава не до конца осознавал: сей до боли волшебный сон или же ещё более чудесная реальность. Тёплая пелена сна не до конца спала с плеч и разума, продолжая ласкать лишь слегка отдохнувшее тело. Дазай был не прочь воспользоваться таким моментом. Собою названный искуситель медленно тянет вперёд наспех перебинтованную руку к лицу опешившего и застывшего гипсовой статуей Рюноске, невесомо коснувшись тонкого пергамента кожи, к которому вот-вот волнами прильёт кровь. Дыхание того окончательно сбивается с ритма, юноша нервно вздрагивает, а когда вторая рука наставника мягко ложится на другую щеку, пытается оттолкнуть, но выходит только слабый удар в грудь, после чего Акутагава только упирается в неё кулачками, высказывая немой протест. Сознание постепенно выскальзывает из сонного плена, а в голове что-то щёлкает — здравый смысл, наверное. Только ёкнувшее сердце, невероятным образом оказавшееся не на своём месте, не желает внимать разумных слов. — Ты спишь, Рюноскэ, — шепчет непозволительно близко Дазай, прежде чем накрыть покусанные губы своими и утащить совсем обескураженного мальчишку в бездну морочащих голову чувств. Расстояние сокращается, но надолго ли?