Фамильяры

Тина была горькой на вкус. Куинни… слаще. Геллерт вспоминает, как он, в облике Грейвза, стирал слёзки с лица Тины в МАКУСА, когда она думала, что он отправляет её на смерть. Милосердие, сочувствие пополам с садизмом. Было ли когда-нибудь иначе? Точно не с Альбусом. Точно не с Криденсом. Он всегда обещал им что-то, потерянным мальчикам и девочкам. Обещал, гладил по волосам, другую руку занося, чтобы хлестнуть палочкой по лицу через мгновение. Потому что – а как иначе? Тина. Маленькая Тина. Он думал, что она пригодится. Но она была слишком взбалмошной. Слишком верной. Слишком бестолковой. Сёстры Голдштейн. Обе такие фантазёрки. Обе такие уязвимые, будто они носили своё сердце, прицепив к нагрудному карману снаружи. Обе влюблённые, как им обеим казалось, безответно. Вот где ключ. Верность, которая обрывается в никуда. Верность Криденса Грейвзу. Верность Тины Ньюту. Верность Куинни Якобу. Которая не вознаграждается. И, когда на том конце трубки повисает пугающая тишина, когда трубка выскальзывает из слабых пальцев и виснет на проводе – тут-то Геллерт и подхватывает разжавшуюся ручку. Чтобы закружить очередную жертву в смертельном стремительном танце. И теперь Куинни в Нурменгарде, в его владениях, шагает по мягким коврам на своих каблучках, вертится в своём клетчатом платьице, заглядывает в двери и головы и рассказывает Геллерту, что Криденс ещё не готов, что такой-то его последователь верен до мозга костей, а такой-то сомневается, но очень скоро, конечно, уверится до конца, душка, душечка – с очаровательной наивностью, присущей ей одной, солнечной американочке. Она читает для Геллерта в душах точнее и пристальнее, чем читал его всеочищающий синий огонь. Она – то, чего столь не хватало ему: увеличительное стекло, под которым разложены, как насекомые, постояльцы замка, разложены их прихоти и причуды; она – стекло, стёклышко, но Геллерт – свет, который может сжечь их всех, чего Куинни, миленькая, конечно же, не знает. Они для него не люди. Криденс, Куинни. Они обретённые. Они почти как фамильяры: кошечки, птички, которые приносят вести и помогают сварить зелье. Зверюшки. Фантастические твари. Инструменты. Геллерт заглядывает в приоткрытую дверь комнаты Куинни: она охорашивается, как птичка, перед зеркалом, взбивает локоны, лёгкие, как пёрышки, пудрит личико, и из пуховки взметаются розовые облачка пудры. Она оборачивается со своей улыбкой, широкой, во все тридцать два прекрасных белоснежных зубка. - Геллерт, милый, вы не допустите всего этого ужаса, ведь правда? Его губа вздёргивается, приоткрывая зубы, будто он раскусывает орешек. Но в лучащихся глазах Куинни его изломанная пародия на человеческую эмоцию предстаёт добрейшей, вселяющей уверенность улыбкой. Это Альбус всегда был специалистом по таким улыбкам. Не он. Как эта птичка, настолько проницательная, может быть настолько слепой? Глупая птичка. И, когда под вечер съезжаются гости, а Куинни корчится перед зеркалом в своей комнате, прижимая ладони к ушам, лишь бы заглушить гул чужих мыслей, вереницу чужих злодейств, это Геллерт склоняется за её спиной и медленно, но непреклонно отнимает её руки от ушей. - Тише, моя шёлковая, тише… Всё хорошо… Они далеко, они всё дальше и дальше. Представь себе, как они отдаляются, превращаются в точки на снегу. Точки – не слова. Они тебе не навредят. Куинни с трудом, по миллиметру опускает дрожащие руки, будто боится, что повисшая в комнате, освещённой лишь лунным светом, тишина снова будет испорчена, разорвана вскриками и хохотом. Но тишина, лишь чуть-чуть подрагивая, остаётся блаженно гладкой. - Вот так, моя милая, - его вкрадчивый шёпот стоит тысячи криков, - вот и всё. Куинни оборачивает своё залитое слёзками личико к Геллерту. И он не может удержаться. Он достаёт французский платок, обшитый кружевом по краю, и стирает слезу с её щеки. Бережно вытирает в уголке рта, будто у ребёнка. Куинни замирает, будто загипнотизированная. Будто не понимает, что творится. От неё пахнет так сладко. От Тины всегда пахло лишь дешёвой горчицей, сожалениями и неудачами. От Куинни пахнет корицей, мёдом и солнцем. И верой в то, что всё будет просто замечательно, милый Геллерт. Магия Геллерта прикоснулась и к ней. Магия, никак не связанная с маханием палочкой или разжиганием фейерверков, которые как раз рвутся за окном, дробятся в стекле, как жидкий огонь, и их отсветы играют в её огромных ланьих глазах, играют на её фарфоровой коже. Магия простых движений. Магия снизошедшего сочувствия, когда другая рука уже занесена, чтобы хлестнуть палочкой по лицу, но человек этого ещё не знает. Куинни – не знает. *** Куинни – не знает. Криденс, который горбится в коридоре, глядя в щель между дверьми, как Геллерт проводит рукой по локонам Куинни, отчего она вздрагивает, будто её позвоночника коснулись льдом, - Криденс знает слишком хорошо. Он знает, что такое чувствовать себя ничтожеством. Что такое найти милосердие у того, кто кажется тебе сверхчеловеком. И что такое обжигающий удар плетью в тот момент, когда ты уже надеялся на спасение. Феникс, сидящий у него на плече, шуршит алыми крыльями, будто шепчет: беги, Аурелиус. Палочка в твоём кармане. Геллерт сам вооружил тебя против себя. Геллерт сам дал тебе средство для побега и для битвы. Но сначала ты должен сделать одну простую вещь. Ты, фамильяр, пытающийся стать полноценным человеком – должен предупредить другого фамильяра. Ты должен объяснить Куинни, каково это. Геллерт скользит рукой по ее щеке, приподнимает её подбородок мучительно ласково, заглядывает в её огромные, как плошки, глаза, своими, разноцветными и безжизненными. Куинни замирает, будто это первое прикосновение в её жизни. Будто это живительное откровение. В этом нет ничего общего с любовью. Она как зверёк, застигнутый фарами несущейся на него машины. Она видит свет, такой яркий и красивый, как никогда в жизни. Чтобы получить удар в следующее мгновение. Криденс ждёт в тенях. выжидает, когда Геллерт уйдёт, чтобы рассказать ей. Чтобы зашептать: оборотись на себя, Куинни Голдштейн! Но он не уверен, что она поймёт его. Тот, кто ест одни пряники, такие сахарные и сладкие, такие восхитительные, не поверит в существование кнута, пока сам не прочувствует его на своей коже. И Криденс глядит из теней, как Геллерт гладит по пёрышкам-локонам своего второго лучшего фамильяра. Беги, Куинни, кричит Криденс про себя, надеясь, что она услышит. *** Но всё, что она слышит – это блаженную тишину, и далёкие хлопки чудесных фейерверков, и невнятный шёпот милого Геллерта, обжигающий её ухо, похожий на колыбельную, пробирающий её огнём и холодом в одно и то же время. Её руки – ледяные, а лицо пылает. - Геллерт, миленький, - умоляет она, сама не зная, о чём просит – чтобы он оставил её, или чтобы никогда не уходил. - Куинни, моя милая, - отвечает он ей. *** И Криденс понимает. Он был фамильяром, обскуром, тварью по имени Криденс и превратился, почти уже превратился в человека по имени Аурелиус. А она – она была человеком по имени Куинни Голдштейн. Но выбрала стать фамильяром, ручным зверьком. Скоро она потеряет имя, память, всю себя. С кем, с кем же происходит то же самое? Криденс вспоминает Нагайну, и ему становится больно. Нагайна, которая из девушки скоро станет лишь змеёй. Куинни, которая из девушки превращается в певчую птичку. Он может спасти лишь одну из них. *** Но Нагайне больно. А Куинни, если ей повезёт, ничего не почувствует. И Криденс, ухватившись за хвост феникса, исчезает вместе с ним в ало-золотой вспышке.