О пользе молчания, шакалах и нигилистах

      Двое на мрачной лестнице сжали друг друга пальцами, стоят, пытаясь по стеночке пройти каждый к себе, – но не отпускают, не могут, или, наверное, не хотят. Тот, что выше, в студенческой фуражке, вдруг наклоняется и осторожно, но уж слишком жадно целует коренастого блондина, который в ответ обнимает затылок высокого. Все это время они молчат.       – Кириллов! – вдруг раздается снизу на грязной лестнице. – Я к вам, но, вижу, вы заняты? Жаль, а у меня к Вам прелюбопытнейшее дело…       Коренастый откидывает высокого парня к стене, так что с того слетает фуражка, и, не оглядываясь убегает в свою комнату, тот же, тяжело дыша, поднимается с пола.       – Ой, простите, как неудобно получилось, – пропевает Верховенский, неспешно поднимающийся по лестнице. – Я не хотел прерывать эту идиллическую сцену выражения братских чувств, но ничего не поделаешь, – дела, сударь, дела. Чай у вас горячий?       – По вашу честь – остыл, – отрывисто отвечает Алексей Кириллов. – Я пойду к хозяйке за новым чайником.       – Да не трудитесь, я и холодный попью, – растягивая слова, отвечает Петр Степанович. – За нами тут наблюдают, – и он кивает на дверь комнаты Шатова.       – Никто за нами не наблюдает, – больно нужны вы кому-то, Петр Степанович, а я – тем более. Черт с ним, с чаем, давайте быстрее о деле, и чтобы духу вашего тут сегодня больше не было!       Он серьезно раздражен, поэтому и срывается на крик, – но Верховенский, впрочем, делает вид, что не замечает этого. Он оправляет пиджак и заходит вслед за Кирилловым в его комнату.       – Проекты все чертите? – рассеянно трогает Петр Степанович разные чертежи. – Ну и отлично. Мое дело тоже своего рода проект, – в том плане, что связано с бумагой, чернилами и вашим почерком.       – Не тяните, Верховенский, – отвечает Кириллов. – Вы мне неприятны, и комнату после вас проветривать уже надоело.       Верховенский театральным жестом достает из кармана белый платок, надушенный французским одеколоном, и жеманно подкидывает его вверх.       – Не любите вы иностранных ароматов, все якобы по травкам да свежести утренней тоскуете… Только вот чай, который вы пьете, тоже иностранного происхождения, так что вы лицемерите сейчас. Странный вы человек, Кириллов, весьма странный.       – Что у вас за дело? – решив не ввязываться в разговор, отвечает Кириллов. – От Ставрогина?       – Вы ведь еще не передумали по поводу вашей идеи – лишить себя жизни, когда вам это будет угодно?       – Не ваше дело, – зло отвечает Алексей. – Я так решил, – значит, не передумаю, потому что то есть только моя воля, не ваша…       – Ну и чудесно, я рад, – говорит Верховенский. – Видите ли, в недалеком будущем нас собираются предать, – да, всех наших, донести на нас, – но нам известно имя предателя. Мы его ликвидируем…       – Я не буду в этом участвовать! – кричит Алексей. – Я не убийца чужой жизни!       – … ликвидируем, а вы в вашей предсмертной записке укажете себя как ликвидатор, – продолжает Верховенский, не обращая внимания на вопль Кириллов. – Что вы так нервничаете-то? Никто не потащит вас кого-то убивать, мы не изверги.       – Вернее – кое-кого, – вздыхает Кириллов и горько добавляет: – Это Шатов? Это он?       – Не ваше дело, – грубо отвечает Петр Степанович. – Не вы же убийца. Имя вы узнаете, когда будете записку сочинять, а я вам помогу, – и имя назову, и укажу, в чем признаться. А пока вас это не должно касаться.       – То есть вы будете тут в тот момент, когда я…? – Кириллов бледнеет от отвращения. – И с чего вы взяли, что я буду вообще что-то писать?       – Да, я буду вашим свидетелем, душеприказчиком и исповедником. И писать вы будете, – вам же нужно свидетельство того, что вы есть бого-человек, что вы, именно вы сами, а не кто-то другой, лишили себя жизни. Вы тщеславны, Кириллов, хоть и мните себя непорочным.       – Не богочеловек, а человеко-бог! – громко говорит Кириллов. – Усвойте уже разницу, Верховенский, и избавьте наконец меня от вашего присутствия, – здесь становится трудно дышать.       – Мне нужно знать, подтвердите ли вы в письменном виде, что убили доносчика? Сможете вы это сделать?       – Смогу, – тихо, но твердо отвечает Кириллов. – Но сделаю это только потому, что я так решил, а не вы мне приказали.       – Помилуйте, Кириллов, – развел руками Верховенский, – никто вам не волен приказывать, тем более я, который вашей теории не особо одобряет…       – Но, тем не менее, использует ее в личных целях, – глядя прямо глаза Петру Степановичу, прерывает Алексей. – Лучше скажите мне, почему – Шатов? Что – Шатов?       – Потому что Шатов донесет, – глухо отвечает Верховенский. – Потому что он так решил, – так же, как вы решили с вашей … теорией. Другой вопрос: вы его предупредите?       – Нет: мы же с ним не разговариваем.       – А что так?       – Да в Америке слишком долго пролежали в одном корабельном трюме и под солнцем одной и той же плантации. С тех пор…наговорились, – с некоторым усилием произносит Кириллов.       – Ну, по-другому общаться вам ваша ссора не мешает, – вы и без слов друг друга отлично понимаете, – выразительно усмехается Верховенский. – Братские чувства, они такие, как вода, – всепроникающие…       Кириллов покраснел.       – Вас это не касается.       – Конечно, не касается, – бросил Петр Степанович. – Но вы же можете Шатова и без слов предупредить, верно? Вот это меня точно касается.       – Я никого ни о чем не буду предупреждать, – тихо, но отчетливо произносит инженер. – Если вы решили его подставить, то он не жилец: вы из-под земли его вытащите, я вас знаю.       – Ой ли? – иронично выгибает бровь Петр Степанович. – А, может, дело в вас, волевой вы наш? Вы не хотите брать на себя ответственность за чужую жизнь, а вот своей распоряжаетесь, как хотите, – при таком раскладе вы не человекобог, а обычный эгоист, еще и трус, к тому же…       Кириллов вдруг начинает смеяться – злым, громким саркастическим смехом, – и Верховенскому на минуту становится страшно: ему вспоминается подобный хохот Ставрогина, после которого следовало либо словесное оскорбление, либо любая дикая и мерзкая выходка Николая.       – Что вы хохочете? – несколько растерянно спрашивает Верховенский. – Можно подумать, будто у вас есть выбор…       Кириллов продолжает хохотать.       – Ох, извините, – наконец успокаивается он. – Глупый вы человек, Петр Степанович, ничего вы не поняли… Я сам сделал свой выбор – я же и могу его отменить, только я! Но, коли всё сущее – ложь, то правдив только мой выбор, потому что я осознал себя, осознал, что нет бога как такового, бога как отдельного идола, что бог – это я, что я сам царь себе и своей душе! И именно поэтому я должен начать: убить себя, чтобы показать всевозможность, а затем облечь в плоть своеволие, которое и есть путь к неизвестной, а поэтому жуткой, мрачной, но – свободе! свободе!       Петр Степанович почувствовал, что начинает выходить из себя: этот нищий, хохочущий полумешанный инженер ни во что его не ставил, насмехался над ним, – а, между тем, у Верховенского были еще дела, помимо того, чтобы убеждать Кириллова и выслушивать его бредовые идеи. Поэтому он подошел к инженеру вплотную, схватил того за ворот и несколько раз сильно встряхнул.       – Послушайте, вы, возомнивший себя черт знает кем, – мне от вас требуется только одно слово: да или нет? Вы согласны или вы отступитесь? У меня нет ни времени, ни желания слушать ваш хохот!       – Потому что он о Ставрогине вам напомнил? – кое-как приходя в себя и утирая смешливые слезы, выдыхает Кириллов. – Он так смеется иногда…       Верховенский впал в ступор: ему показалось отвратительным случайное совпадение его мыслей с замечанием Кириллова. «Медиумом, что ли, успел стать со своим человекобожием?» – похолодев, подумал он, но все же взял себя в руки.       – При чем тут Ставрогин? Мы с вами о другом говорили…       – А потому, – все еще задыхаясь, ответил Кириллов, – что вы мне завидуете, только и всего! Завидуете моему выбору, вообще, моей способности принять решение о выборе, – у вас-то не так, вы никак от Ставрогина не отлепитесь, как муха навозная… Вы завидуете тому, что я могу еще любить, пусть и без слов, не разговаривая, а вот вы Ставрогиным к черту посланы с вашими чувствами. Помните, как он вам в морду дал после именин у Виргинского? То-то. Так вам и надо, Верховенский, – достали вы человека со своей любовью никчемной…       Верховенский иронично выгибает бровь.       – Завидовать? Вам? Да чему, батенька? Тому, что вы с Шатовым не разговариваете, а только спите вместе? И как это у вас вообще происходит, позвольте полюбопытствовать? Стучитесь в дверь друг к другу и жестами показываете: мол, сударь, извольте скидывать рубашечку да брючки, да на постель ложитесь? И вы этот бред любовью называете? Смешной вы человек, Кириллов, очень смешной.       – Не ваше дело, как мы … проводим время вместе, если не разговариваем, – выдавливает Кириллов. – И мне лучше знать о том, что я чувствую, – вы умны, конечно, но души человеческой в ее полной картине никогда не сможете увидеть.       – Чему я могу завидовать? Вы сами приговорили себя к смерти, Шатов – предатель и поэтому тоже не жилец, мост по вашему проекту не построен, и, в довершение ко всему, вы общаетесь жестами с человеком, которого якобы любите. Ко всему прочему, вы еще и глупы: вы понятия не имеете о природе наших со Ставрогиным отношений.       – А я и не хочу иметь об этом никакого представления, – зло отвечает Кириллов. – Вы мне отвратительны, а Ставрогина я никогда не понимал, – ни его идей, ни того, зачем ему такая мразь, как вы. У вас все о вашем деле? Тогда идите.       – Но я не получил ответа, – холодно произносит Петр Степанович. – Вы сделаете все, как и обещали?       – Во-первых, я ничего никому не обещал, – тем более, вам. Во-вторых – да, сделаю, но лишь реши и согласовав с собой. В-третьих: не трогайте Шатова, слышите?       – Поздно, – так же холодно произносит Верховенский. – Он уже сам подписал себе приговор, да и, тем более, вы же несколько минут назад сказали, что не предупредите его о том, что для него уготовано, – к чему же сейчас такая перемена в вашем настроении? Вы же сами сказали, что он не жилец, что я его из-под земли вытащу…       – Я помню свои слова, – глухо говорит Кириллов. – И не отказываюсь от них. Просто… по-другому нельзя?       – Нет. Все решено.       – Тогда и я не отступаюсь от своих слов. Я не скажу ничего и не передам ему как-то по-другому. Он не будет знать…       – Хорошо, мы с вами договорились. А сейчас позвольте откланяться, – дела, сударь, дела, – говорит Верховенский, приподнимая шляпу, и быстро уходит.       Кириллов же широко открывает окно.       – Душно после него, – свинья, она и есть свинья, хоть в перчатках и шляпе, – бормочет он под нос. Затем он идет к Шатову.       Кириллов просто открывает дверь, – днем Шатов не запирается. Иван лежит на кровати и дремлет. Кириллов садится около него на постели, проводит рукой по волосам, тот приподнимает веки и пожимает плечами. Кириллов легонько целует его в губы, затем ищет в кармане огрызок листа и карандаш, крупно и неровно пишет:       «Бегите скорее из города, из страны: Верховенскому нужен виновный, чтобы убить его, и этот виновный – Вы. Вас убьют.»       Шатов повторно пожимает плечами, затем берет лист бумаги из пальцев Кириллова и пишет на оборотной стороне:       «Ну и к черту: мне все равно не особо жить нужно. Мари давно ушла от меня, Вы тоже помереть собираетесь, а Ставрогин уже давно ушел из моего сердца. Так что Верховенский пусть делает что хочет».       Кириллов дописывает:       «Врете вы все: не ушел Ставрогин из Вашего сердца, Вы все еще его любите! А я – так, лишь утешение на время, и это я понял в Америке».       Шатов отвечает:       «Даже если и так, то почему Вы не уходите, а сидите сейчас со мной и приходите каждую ночь? Значит, Вам дороги наши странные молчаливые свидания».       Кириллов ищет еще один листок в кармане, – их обоюдный обет молчания приучил его постоянно носить с собой бумагу:       «Я люблю Вас, Шатов, просто люблю – как человека, как друга, как любовника. И мне не стыдно за последнее, – у меня больше ничего и не осталось в этой жизни, – только Вы да мое мировоззрение».       Шатов дописывает:       «У меня тоже больше никого и ничего не осталось, Кириллов, – я умудрился все потерять, гоняясь за ставрогинскими иллюзиями. И я предлагаю уже начать разговаривать, потому что наш обет молчания теряет всякий смысл: мы все равно умрем, так давайте хоть наговоримся перед смертью».       Кириллов крупно выводит:       «СОГЛАСЕН», – и наваливается на Шатова с поцелуями.       – Дурак вы, Кириллов, – шепчет Шатов, торопливо развязывая шейный платок.       – Вы не умнее, – порывисто дышит ему в губы Кириллов.              ***              А за углом Верховенский с закушенной губой выслушивает очередную отповедь Ставрогина.       – Верховенский, вы достали Кириллова вашими частыми визитами, – холодно говорит Николай Всеволодович. – Почему вы не можете все делать спокойно? Мальчики от нас никуда не убегут и сделают все, как вы захотите.       – Мальчики? – изумляется Петр Степанович. – Что это вами? Вы раньше никогда так не фамильярничали.       – Потому что теперь они – мальчики. Для битья, порки, смерти, – да для чего угодно. Это всего лишь расходный материал, – поясняет Ставрогин. – Да и вы, Верховенский, тоже – мальчик.       – А я-то чем перед вами провинился? – подавленно отвечает Петр Степанович. – Я, вообще-то, единственный из всех что-то делаю.       – Именно, что делаете, – бегаете, суетитесь, лихорадите людей. Вы мальчик не простой, а для побегушек.       – Вернее – на побегушках. У вас, Ставрогин, – печально вздыхает Верховенский. – И за что вы меня так не любите?       – На побегушках, вы правы, но не у меня, а у себя самого: вы придумали себе идею и носитесь с ней, и вам кажется, что вы воплощаете ее в жизнь, когда вы бегаете и дергаете всех. И с чего вы взяли, что я вас не люблю? Верных собак всегда любят, а верных шакалов берегут, как редкость.       – То есть я еще и шакал? – вздыхает Верховенский. – Знаете, Николай Всеволодович, я, пожалуй, пойду, – мне кажется, вы не совсем здоровы сегодня, раз целый день оскорбляете меня… Я для вас все делаю, а вы мне – шакал… Нельзя так, Ставрогин.       Лицо Николая вдруг заволакивает дымкой, и он становится по-настоящему страшен.       – Значит, оскорбляю? – слишком четко произносит он, так что Верховенский невольно пятится назад. – А я еще и не начинал, Петр Степанович, – и дает Верховенскому сильную пощечину, так что тот хватается за левую щеку.       – Николай Всеволодович, за что? – чуть не плача, произносит Петр Степанович. – Вы поймите, я по делу к Кириллову заходил, а вы опять недовольны.       – Да черт с ним, с Кирилловым! – резко отвечает Ставрогин. – А вот лезть в чужую жизнь не надо, – пусть себе с Шатовым хоть дом спалят в порыве страсти, вас это не касается. Вы слишком пристально их ношениями интересуетесь.       – А об этом-то вы откуда знаете?       – Да так, птичка напела, да Федька-каторжник доложился. Или вы думаете, что только вы за всеми следите? Нет, Верховенский, за вами тоже следят, и хорошо, что пока это только ваши добрые друзья.       Верховенский лишь тяжело вздыхает.       – А поводу оскорблений, – продолжает Ставрогин, – если вы хотите узнать, что такое настоящее оскорбление, то приходите сегодня вечером в одно местечко на окраине. Дом рядом с Лебядкиными, заброшенный.       Петр Степанович бледнеет:       – Это тот самый дом, где…       – Да, – от улыбки Ставрогина кровь стынет в жилах, – где повесились два молодых офицера, уличенные в преступной связи друг с другом, – то бишь, в содомии. Если не боитесь, то придете. Но я так думаю, что вы струсите, Верховенский, и грош цена всем вашим уверениям в любви ко мне.       Петр Степанович нервно сглатывает:       – Я приду, Ставрогин. Я все сделаю, только не уходите из моей жизни, прошу вас!       Николай Всеволодович надменно кивает:       – Хорошо. Я жду вас сегодня в девять вечера. Если вы не придете – то прощайте навсегда.       Он уходит, а Верховенский, все еще в растерянности, теребит свои перчатки, затем смотрит на часы, – пятый час уже, время пить чай, но это для нормальных людей. А у него, у Верховенского, целых четыре часа для того, чтобы решить, навсегда или никогда, в ад вместе или в одиночку. И он решается.       ***       – Что ж, друг мой, я рад вас видеть. Вы, как всегда, пунктуальны, – палец аккуратно скользит по нижней губе полураздетого Петра, неловко топчущегося на пороге.              ***       В заброшенном домике на окраине Заречья – стоны, вздохи смятые простыни, побледневший Верховенский с закушенной губой мечется под Ставрогиным в бальной маске. Ему больно и хорошо, – больно потому, что Ставрогин не слишком аккуратен и предпочитает делать все резко и быстро, наплевав на то, что Верховенскому больно.       А хорошо Петру Степановичу по одной простой причине: это все-таки Ставрогин, его Ставрогин, пусть и на короткий миг, но его. Осознание этого перекрывает боль из разорванных внутренностей, хотя остатком сознания Верховенский понимает, что это неправильная боль, что он может остаться калекой. Однако ему все равно, – важно лишь то, что Ставрогин сейчас с ним.       Утром отстраненный Николай Всеволодович молча смотрит на спящего Верховенского и передергивает плечами от тоски и отвращения.       – Мда, – говорит он себе. – Не мог придумать чего получше ради того, чтобы переспать со мной? Задешево вы жизни Кириллова и Шатова продали, Петр Степанович, – за ночь со мной? Какая глупость…       Верховенский все еще спит, а Ставрогин вертит в руках пистолет, приставляет его к виску, но потом раздраженно убирает в ящик стола и закрывает на ключ.       – Ну, еще одна неплохая шлюха появилась, – хоть какой-то толк от всей этой бестолковой беготни во имя непонятного переворота. Думаю, надо будет повторить. Петя, – почти ласково шепчет он в ухо Верховенскому, – Петя, просыпайся!       Тот вскидывается на постели.       – Что? Где я? Где Николай? А, вы здесь…, – вдруг успокаивается Верховенский.       – Я вот что подумал, – говорит Ставрогин, – давайте сделаем наши ночные встречи регулярными. Тогда и завидовать Кириллову с Шатовым не будете, и у меня под присмотром, тем более. Что скажете?       У Верховенского болит все тело, поясница и низ живота, из носа начинает течь кровь, – но он хрипло шепчет:       – Ваш, Ставрогин. Навсегда только ваш.       Ставрогин дает ему носовой платок:       – Идите на кухню, – там вода в чайнике, приведите себя в порядок.       Тот кивает и уходит.       А Ставрогину скучно и гадко: и этот сдался слишком легко, хотя. Казалось, он мог побороться за свою свободу. Но нет, все люди, видно, одинаковы, а влюбленные – тем более: что Даша, что Лиза, что даже Шатов или Верховенский, – поманишь пальчиком, они и бегут, готовые на все. Глупо и примитивно, а самое главное – предсказуемо: чем хуже ты к человеку относишься, тем на большие унижения он готов ради тебя.       Верховенскому было больно и плохо в эту ночь, – Ставрогин постарался быть особенно грубым, не сдерживал себя, но вот утро, у него течет кровь из носа, – а он все еще любит Ставрогина и готов ради него на все. Странное воспитание шакала получилось: вместо отвращения Ставрогин его приручил, привязал еще сильнее.       – Черт знает что, – вздыхает Николай Всеволодович. – Скучно мне с ними со всеми, очень скучно!       Затем он берет шляпу, трость и уходит прогуляться.       А Верховенский, умывшись, обессилено падает на кровать – досыпать. Он даже не может окликнуть Ставрогина, – устал, сел голос от ночных криков и стонов, и Петр Степанович лишь слабо надеется, что тот вернется.