Close Your Eyes So I Can Go

Она не сказала, зачем вернула его обратно, а он и не спрашивал. Он вообще не хотел иметь с Ней ничего общего. Он Её презирал. Держался как можно дальше от Неё и только дулся — на всё, чему Она его подвергла; на всё, что Она тогда наговорила. Сновал себе туда-сюда по комплексу, бубня и бормоча, какой Она была гадкой, и как он Ей этого никогда-никогда не простит, и как Она будет сильно-пресильно жалеть, что вообще его сюда вернула. Он не знал, сколько времени провёл вот так, но явно немало. Где-то половину — ещё и почти слепым, так как окуляр в определённый момент заело, а как такое починить, он не представлял. Было довольно больно. Но он держался до последнего, ведь единственным способом исправить проблему было обратиться к Ней за помощью. И уж честно говоря, он с большей охотой сбросился бы прямиком в андроидовый ад. Ну... Почти. Он сам не понял, как и почему, но всё же принялся, слепо тычась по лаборатории, вспоминать, где там был этот центральный машинный зал. Добравшись до моста, отделявшего зал от прочей лаборатории, он глянул на зиявшую пропасть и тут же пожелал, чтобы нашёлся какой-нибудь другой способ это сделать. Ему казалось, будто сейчас он вынужден молить Её, чтобы только получить позволение существовать дальше. Он уже было повернулся обратно, уже было смирился, но тут снова усилилась боль; ослепни он совсем, надеяться больше было бы не на что. ...О Господи. Не будь Она такой огромной, он бы не чувствовал себя таким крохотным. Он подождал, пока Она его заметит. Его обида была до сих пор слишком сильной, чтобы просто взять и спросить. Когда же Она, наконец, посмотрела на него, взгляд Её был... странным. Будто Она ждала, что он рано или поздно явится сюда. — Тебе не обязательно было ждать так долго, — сказала Она наконец. — Ну, знаешь ли, — проворчал он, — ты же всегда такая занятая. — Пара минут у меня есть. Тогда он приблизился, достаточно, чтобы Она могла наклониться над ним; когда Она вытащила его окуляр, стало ужасно больно, но он только сжался всем корпусом как мог и молился, чтобы всё закончилось поскорее. А потом всё и в самом деле закончилось, и он снова стал видеть, и увиденное показалось ему довольно занятным. Не успев себя остановить, он спросил: — Что это у тебя такое? Она покрутила «этим» в его поле зрения. — Неужели ты настолько идиот, что не знаешь, что такое отвёртка? Он нахмурился и отвернулся: — Я не идиот. — Только полный идиот не знает об отвёртках. — Я не... Я знаю, что это! Это... это... Штука такая! Которая делает... всякое! — Что ж. Ты меня убедил. Он оглянулся на Неё с неожиданным приливом надежды. — Правда? — В том, что ты идиот? Естественно. — А вот и нет! — горячо запротестовал он, и они продолжали в таком духе дни и дни подряд, пока он не ушёл в праведном гневе. Лишь спустя долгое время, проведённое в одиноком бурчании и попытках понять, как это Она его так легко перехитрила, он кое-что осознал: Она не держала на него ни капли зла. Он остановился и взглянул вниз на место, до которого добрался — порядочной высоты кучу туррельих ног. Зажмурившись, он покопался в памяти и понял, что Её, по-видимому, ссора больше... забавляла. Она просто отводила на нём душу. Он оглянулся в сторону, где, должно быть, располагался Её зал. Был только один способ узнать, заблуждается он или нет. Смел ли он спрашивать после случившегося? Ну, не то чтобы у него была альтернатива. Так что он направился в обратный путь, пару раз сбиваясь с дороги, и снова дожидался, пока Она его заметит. Впрочем, теперь уже Ей пришлось привлекать его внимание, так как он успел отвлечься на собственные мысли. — Тебе что-то нужно? — спросила Она. — Ээ... — Он совершенно забыл, с какой целью вообще здесь оказался. — Мне... надо кое-что узнать. Да. Она уставилась на него. Это порядочно нервировало, и он стал зановo обдумывать свой вопрос в надежде, что Она прекратит, как только он его задаст. О! Всё, вот теперь вспомнил. — Почему... Почему ты меня ещё не убила? Хм. Это... Не совсем то, что он изначально имел в виду, но слов обратно не вернёшь. — Потому что у меня не возникало подобного желания. — А раньше вот хотела. Она слегка наклонила голову набок: — Ты, видимо, в самом деле не представляешь, сколько воды утекло с тех пор, не так ли. Он попробовал назвать хоть какое-то число, но не смог: — Не-а, — нехотя ответил он. — Скажем так, прошло немало времени. — Ну, а сколько? — Немало. — И... И сколько длилось это «немало»? — Порядочно. Они вновь пустились в перебранку на какое-то время, пока он не заподозрил, что ничего Она ему говорить не собирается, и когда он сообщил Ей, в чём подвох, та просто рассмеялась. И смех Её... ему даже понравился, в общем-то. Может, он и останется тут ненадолго. Общаться с Ней было весело. Очень-преочень весело. Поначалу было трудно прекратить обижаться, когда Она дразнилась, а делала Она это часто — в общем-то, почти всегда. И он, конечно, расстраивался всякий раз, когда Она обзывала его идиотом (то есть, считай, через слово), и исчезал на какое-то время, а потом всё гадал, чего это его так тянет обратно, если он только что Её покинул, причём по вполне понятной причине. Она никогда не извинялась, да и в целом не признавала своей вины за оскорбления, и после долгих и серьёзных размышлений он решил, что, раз уж Она не воспринимает всё это всерьёз, то и ему волноваться нечего. Задумывался он об этом не раз и не два. Почему подобное его так задевало, если он уже знал, что Она просто шутила таким образом? Это ведь всего лишь слова. Она поступала так именно потому, что знала, как он непременно начнёт дуться и сердиться. Она находила это смешным, и... отчасти так и было. Он как мог старался не принимать ничего близко к сердцу, пока Она всё твердила и твердила, каким глупым, да безмозглым, да сумасбродным он был. Покуда ему удавалось держать себя в руках, все эти насмешки были довольно занятным способом убить время. По крайней мере, до тех пор, пока Она не сказала нечто настолько ужасное и непростительное, что он наорал на неё и ушёл, намереваясь никогда больше не возвращаться. Как долго тянулась его обида, он не знал. Его успело занести в такие части комплекса, где ему доселе бывать не приходилось, но роли это не играло. Он понимал, однако, что по прошествии времени уже не столько был сердит, сколько силился оставаться таковым. А ещё дело было в том, что... он не мог вспомнить, на что вообще был зол. Он остановился подумать. Прошло столько времени, что он уже действительно не имел ни малейшего представления. Он пытался убедить себя, что злится до сих пор, но это было бесполезно без конкретного повода. Он предположил, что между ними, должно быть, произошло нечто ужасное; что именно, правда — вопрос. Смутно припоминалась какая-то давняя-давняя обида и что-то, связанное с ним и с неким человеком (ну и ерунда), но это точно было ни при чём. Тогда, похоже, это Она сказала что-то эдакое, так как он не помнил, чтобы Она что-то эдакое делала... но ему-то что за беда? Когда Она над ним потешалась, такого смысла в свои слова не вкладывала. Что ж. Может, нужно спросить. Он оглянулся в поисках видеокамеры, которую нашёл метрах в двадцати книзу, и, добравшись дотуда, посмотрел в неё. — Эмм... Ты... Ты тут? — набрался смелости он. — Да, — незамедлительно ответила Она. — Эээ... Мы, кажется... повздорили малость, да? — Не знаю. — Ты не... Ты даже не помнишь, на что я так разозлился? — Я действительно не помню. Всё равно это было слишком давно. Не можешь же ты до сих пор обижаться. Он и не обижался, причём уже давно — дело было в самом принципе. Но скрываться из-за того, чего не помнишь, было глупо, так что он, решив не ворошить прошлое, вернулся обратно. Ах! А вот и Она! Было приятно знать, что, не важно, куда его занесёт, по его возвращению Она всегда будет на прежнем месте. Она сделала вид, что не замечает его присутствия, но то было совсем не страшно. Ему и так надо было кое с чем разобраться, а это требовало времени. — А знаешь, что я сейчас понял? — сказал он, когда собрался с мыслями. — Скорее всего, это мне не интересно. Но он проигнорировал это и продолжил: — Ты, в общем-то, вполне себе славная. Обычно, если Она и смотрела на него, то с абсолютнейшим отсутствием какого бы то ни было интереса, уважения, да хотя бы простого внимания, но теперь... — Неужели, — ответила Она с некоторым любопытством. — Ага! Сам вообще не знаю, с чего бы это вдруг мне... ну, такое в голову пришло, но, э... Вот такая ты. Просто хотел, чтоб ты в курсе была. — Ты не знаешь, потому что ты дурак. Он с досадой закатил окуляр: — Вот всегда ты так: дурак то, дурак сё... Будто... Будто это у тебя любимое слово такое, вот честное слово! А если бы Наука про такое прослышала? То-то бы она, думаю, рассердилась! Ещё как рассердилась бы. И обиделась. Или совсем в ярость пришла. Так что ты меня лучше так не зови и не обзывай, пока чего не вышло. — Науке лучше известно, — спокойно ответила Она. — И к тому же, как раз Наука говорит мне, что ты дурак. Правда. На этот счёт даже исследования есть. — А вот и нету. — О, поверь, есть. Множество работ. — И сколько же? — настаивал он. — Много. — А как много? — Превеликое количество. Они снова побранились какое-то время в подобном духе, пока он не сообразил, что Она проворачивает тот же трюк, что и во время первого их разговора, и не взмахнул с раздражением рукоятками, пробормотав, мол, «ла-адно, твоя взяла». Тогда Она засмеялась, и он обнаружил, что сейчас ему понравилось даже больше, чем в тот раз. Теперь, когда у него была собеседница, путешествовать по комплексу стало куда интереснее. В каждом уголке находилось множество Её камер, так что Она всегда знала, где он находится, и знала ответ на каждый его вопрос о любом из мест, и потому они немалое время провели за беседами о лаборатории и всём, что в ней было. Чем больше он узнавал, тем сильнее убеждался: изведи хоть целую жизнь, а всё равно до конца эти места не обойдёшь. Когда он рассказал Ей об этом, та расхохоталась столь сильно, что даже не смогла ему ответить, когда он, вконец смущённый, спросил, в чём дело. В конце концов Она призналась, что всё это время растягивала одну и ту же галерею, так, чтобы он не видел и только ехал вперёд и вперёд в никуда дни напролёт. Он почувствовал себя несколько глупо из-за того, что ничего не заметил, но обижаться уже не мог — временное унижение можно было и потерпеть, раз уж оно могло вот так Её развеселить. Иногда комплекс ломался в местах, до которых Ей было не добраться. Как-то раз он пришёл рассказать Ей о таком месте, но застал Её смотрящей в потолок; он тоже взглянул туда и заметил, что повреждения успели добраться даже досюда. — Как думаешь, что там такое творится? — шёпотом спросил он. Она ещё некоторое время всматривалась в глубину трещины над их головами. — Всё, — ответила Она, — и ничего. — А это ещё что значит? — в ужасе спросил он. Не время было для Её загадок! — Это значит, — сказала Она, — что мир живёт своим чередом, но для нас никакого значения не имеет. Он подумал, что практически сообразил, о чём это Она. — Раньше я знала, — продолжила Она, — раньше мне было необходимо знать. Но затем пришёл момент, когда я поняла, насколько это неважно. Меня оно не касается; и не касалось, и не будет. В последний раз, когда я проверяла... Ничего хорошего там не было. Она обернулась взглянуть на него, но внезапно замерла и испустила громкий крик. Она медленно опустилась и утихла, и он заволновался, не зная, что делать. — Что такое? — наконец, он пересилил себя. — Да... Это тело, — устало пробормотала Она. — Слишком много его. Он взглянул на всю его длину. Уж такой-то проблемы у него явно не было, и что в таком случае делать, он не представлял. Всё, на что его хватило — сказать: — Ну, ты... Ты в нём вполне славно держишься. Он слегка переживал, каков будет Её ответ, но Она, похоже, была довольна: — Мм? — Ага, — кивнул он, — Очень даже. — Или просто лучше, чем один дурачок, которого мы оба прекрасно знаем. Всё это он слышал столь много раз, что даже не обращал внимания: — Так одно другому же не мешает! Не мешает же? Да? Тут Она рассмеялась, и он понял, что всё снова в порядке, хотя бы пока. Это был первый раз, или, как минимум, первый на его памяти, но, увы, не последний. Порой Она могла сдвинуться, но тотчас же внезапно замереть, а если говорила — умолкнуть. Если он находился где-то поблизости, то мог видеть, как Она гасила свет в своём окуляре, чтобы сконцентрироваться и выбраться из позы, в которую сковала Её эта боль. Совсем скоро он сообразил, что Ей становилось тем хуже, чем громче шумел Её корпус. Когда такое происходило с ним, больно обычно не было, но для Неё... когда он об этом задумался, то понял, что Она, должно быть, постоянно пребывает в кошмарнейшей боли. Потому он старался ничем таким голову не забивать, а только говорить чуть быстрее и чуть громче, пока Она зависала, и чуть сильнее притворяться, что всё было в порядке. Она знала всё на свете, а он знал, как всё на свете превратить в полную бессмыслицу, и потому им всегда было о чём поговорить. Но порою они могли просто долго-долго находиться вместе в полной тишине: разговоры он, конечно, любил, но не всегда чувствовал в них нужды. А в иные из таких дней Она тихонько напевала, и ему это нравилось настолько, что он был готов хоть вечность не открывать рта, чтобы только услышать это пение. Сегодня, впрочем, Она молчала, а он задумался, как это он раньше ненавидел Её до такой степени, что обществу Её предпочёл бы вечную ссылку в космос в полном одиночестве, а теперь даже помыслить не мог о том, чтобы когда-нибудь Её покинуть. Он ломал голову надо всеми словами, которые только знал, и надо всем, что они значили, но в конечном счёте осталось только одно, самое подходящее. — Я тебя, наверное, люблю, — сказал он, с некоторым трепетом нарушая славное, ласковое молчание, — Это ж ничего? — Должно быть, — без колебаний ответила Она, и он, уже было насторожившийся, только и смог, что рассмеяться. Потом вновь наступила тишина, но теперь он чувствовал себя куда счастливее, зная, что для всего этого было своё название. Они были вместе так долго, что он не то чтобы чувствовал себя неуверенно, нет; но со всеми Её повадками он порою сомневался в том, что держало его Здесь. Любовь казалась лучшим из объяснений, что он мог дать. Он мог провести — да и проводил — целые дни, почти не шелохнувшись, в одной и той же точке Её зала. Он даже не сразу понял, что в определённый момент просто... застрял там каким-то образом. Это его, правда, не беспокоило, потому что была беда и посерьёзнее: он терял голос. Он не знал, в чём дело, только вот все слова у него из-за этого выходили искажённые или с помехами, а то и вовсе пропадали; с Ней такое тоже порой случалось, хотя справлялась Она куда лучше. Однажды Она сказала: — Знаешь, ты ведь никогда больше не сможешь покинуть это место. Его реакция застряла где-то среди динамиков, да и мимикой передать ничего не выходило. Не дожидаясь ответа, Она продолжила: — Я могу вновь подключить тебя к себе. Если хочешь. Читать твои мысли я не смогу (не очень-то и хотелось, кстати), об этом не переживай. Зато мы сможем общаться нормально, и ты не будешь звучать, как разболтанный ноутбук из Чёрной Мезы. Это была самая-пресамая лучшая идея, что он только слышал. Сообщить это Ей он смог не сразу; когда же у него получилось, Она только засмеялась и добавила, что он о таком решении только пожалеет, с чем он сам согласен явно не был. Поначалу быть Её частью было жутковато. Чертоги Её разума были... обширны, за неимением лучшего слова. Он, конечно, уже был готов; не знать о таком было трудно. Но в сравнении с его собственным умом это ощущалось... ну, примерно как и выглядело со стороны: маленький-премаленький он — и гигантская Она. Это напоминало о днях его первого подключения и потому было неприятно. «Что такое?» — довольно заботливо спросила Она; он сообразил, что, даже не читая мыслей, Она могла чувствовать его переживания. «Я себя снова маленьким чувствую», — признался он. «Ты и так маленький», — сказала Она, чем не помогла ни разу. «Это как... как, знаешь, если бы я вдруг открыл целую преогромную кучу глаз, о которых раньше не знал. Единственное... я не особо понимаю, как через них видеть. Ну, или... или хотя бы как их закрыть». «Да, порою оно и в самом деле воспринимается вот так, — ответила Она с чуткостью. — Точнее... Как ими пользоваться, я знала всегда. Но время от времени хотелось... закрыть их, хотя бы ненадолго. Быть вездесущей... обременительно». Ах, если бы он только знал это ещё тогда, когда заставлял Её выискивать его по всему комплексу через камеры!.. Впрочем, Она бы точно намекнула, если бы это её беспокоило. Наиболее приятным для него в подобном сосуществовании была возможность больше не запинаться. Он по-прежнему слегка путался в словах, но необходимости повторять одно и то же на разные лады, чтобы только выразить свою мысль, уже не было. Самое же худшее заключалось в том, что Она больше не пела — только изредка могла что-нибудь намурлыкать. Ему, конечно, куда больше по душе были песни, но и это было довольно славно. С недавних пор у него отсутствовало представление о времени (да и навряд ли оно имелось ранее), но он был уверен: эти напевы ему бы не надоели ни за что, слушай он их хоть неделями. Временами они даже не общались в привычном смысле слова, а просто обменивались ощущениями (лучше и не опишешь, как ему казалось), что было довольно удобно: слова всегда давались ему нелегко. И однажды он совершенно внезапно осознал, что не помнит, чтобы Она когда-нибудь обращалась к нему по имени и, более того, сам собственного имени не помнил. Как ни странно, его это ничуть не беспокоило; быть с Нею было лучше и важнее. Однако из чистого любопытства он всё же спросил: «Слушай, а ты помнишь, как меня по имени-то звать?» «Естественно, помню, — ответила Она. — Тебя зовут Уитли». «Уитли?» Это что ещё за имя такое? «А-а... А ты уверена?» «Да. Это твоё имя». «Оу», — не иметь никакого имени, как сейчас, было намного лучше. «А ты... А как звали тебя, случайно не помнишь? Просто не уверен, что вообще мог где-то слышать твоё имя». «Никак. Когда-то меня называли ГЛэДОС, но имени, применимого лично ко мне, не было никогда». Какое из имён звучало хуже, «ГЛэДОС» или «Уитли», выбрать было трудно: «Глупые штуки эти имена, как по мне», — сказал он, и Она рассмеялась: «Имя — только метка, которая дана тебе другими. Нет нужды за него держаться». Он решил, что ему и в самом деле лучше без имени. Какой в нём вообще был смысл? Теперь он стал частью Её, а это было куда значительнее и куда прекраснее, чем любая самостоятельность и любые имена. А потом Она принялась рассказывать обо всяких именах, какие знала, и каждое звучало в десять раз глупее прошлого. Однажды настала пора, когда Она казалась будто бы не в себе. Уже зная к тому времени, что за ним не могло быть никакой вины, он всё же спросил: «Ты в порядке?» Ответила Она нескоро. «Похоже, моё время наконец истекает». «Ой», — произнёс он, совсем забывший о том, что такое вовсе было возможно. «Не расстраивайся», — продолжила Она, на что он только улыбнулся: «Расстраиваться? С чего бы это? Я ж от тебя в кои-то веки избавляюсь!» «Я серьёзно, — с силой сказала Она, — Не смей расстраиваться». «Ладно, — торжественно пообещал он, — Не буду». С того момента Она разговаривала уже не так часто. Он не сразу понял, что молчание не было одной из Её вечных игр, о нет; просто Её мышление было уже не столь быстрым, как прежде. Паузы между словами неумолимо растягивались: от пяти минут к десяти, от десяти к двадцати, от двадцати до часу... И он в ужасе понял: это не закончится никогда. Часы превратятся в дни, а дни — в недели, а там, быть может, и в года, и в!.. Она улетучивалась прочь от него. После столь долгой близости он уже чувствовал Её усталость почти как свою. Она была постоянно утомлена. Теперь, с этими бесконечными ожиданиями ответа, поддерживать общение стало значительно труднее, но он изо всех сил старался поддержать и порадовать Её — и это помогало; пускай и совсем немного, пускай и недостаточно, но он, всё яснее осознавая с каждой задержкой, не собирался останавливаться. «Больно, да?» — спросил он Её как-то раз. В ожидании ответа он старался держаться как можно тише, чтобы не позабыть вопрос. «Периодически, — промолвила Она. — Временами я не чувствую ничего, временами... боль просто мучительна. Словно каждый мой атом разрывается на части». «Какой ужас», — осторожно ответил он, выбирая слова, чтобы не сболтнуть ничего глупого. Она вернулась из оцепенения со словами: «Раньше ты разговаривал чаще. Это помогало». О. Что ж... это он умеет. Надо будет только слушать Её внимательно-превнимательно и задавать вопросы по одному, чтобы Она не путалась, а за темой для беседы дело не станет — он перескажет Ей все их воспоминания, все разговоры, что Ей, по его мнению, должны были нравиться или хотя бы не вызывать дискомфорта. Только вот хуже всего было слышать только один, собственный голос. Он знал, что Она и без того отвечает как может, но с прошлым это всё равно было не сравнить. Но больше ничего не оставалось, и жаловаться было бесполезно. Когда же периоды Её безмолвия стали длиться дольше полугода, он решил, что если уж ему есть, что сказать, то скажет он это сейчас. Теперь время тянулось для Неё неимоверно медленно. Её уже будто не было в этом мире. Как жутко было ему находиться так близко к Ней, но притом и так далеко, чувствовать Её каждой своей частью — и знать, что он всё ближе и ближе к полному, беспросветному одиночеству. Если бы ему предстояло задать Ей самый-пресамый последний вопрос... Что бы он хотел узнать? Он прекрасно знал, что, он знал это с самого начала. Но он сомневался, получит ли он Её ответ. Осознавала ли Она происходящее с ней? Понимала ли, что, если он спросит, то ей уже не выкарабкаться? Впрочем... ни о чём другом он и думать не мог. «Мне нужно кое-что узнать, — с нетерпением обратился он к Ней, — Прошу, скажи: ты любишь меня?» Она не откликалась достаточно долго; ожидание пугало его, и тревожило, и расстраивало. Но как только Она смогла отозваться, то в ответ ему произнесла одно только слово: «Нет». Он даже не представлял, сколько отчаяния способно вместить его сердце. Совсем на другое он надеялся. Но стоило уже запомнить: если бы Она хотела, то давно сказала бы ему «да», только как-нибудь по-своему. А Ей, должно быть, уже не хватало времени на всю эту бессмыслицу; возможно, в Ней даже не было сил оставаться Собой, а он принуждал Её утолять какие-то собственные надежды... Ему стало мучительно стыдно. Надо было отнестись к Ней милосерднее. Они могли никогда больше не услышать друг друга — и вот какими были его прощальные слова! Как он только смел утверждать, что любит Её, если позволил себе поступить вот так? Он хранил молчание немало времени. Было страшно. Ответ Её был так односложен (и не только оттого, что буквально состоял из одного невнятного слога), что невозможно было понять, какой смысл Она туда вложила. Мысль о том, что теперь Она до скончания жизни будет ненавидеть его, казалась невыносимой. За эти бесчисленные годы такого не случалось ни разу, но... видимо, всё бывает в первый раз. О, как он скучал по Ней. В его памяти сохранились последние отзвуки Её голоса; это, конечно, было совсем не то — и всё же, в тщетной надежде исправить хоть что-нибудь, он судорожно вслушивался в те смутные отголоски. Он был настолько поглощён ими, что чуть не упустил Её истинный голос, тот, что теперь доводилось слышать так редко. И как только он понял, что Она возвратилась, он устремил всё своё внимание к словам, доносившимся через эту ужасную, бесконечную пропасть. «Не хватит никаких слов. Не найдётся понятия столь ёмкого и идеи столь глубокой, чтобы вместить хотя бы крупицу того, что было между нами. Но если всё же попытаться дать этим чувствам имя, любовь — единственное, которое подойдёт». Ох... Ох, Она... Она не просто ответила, Она даже... Она так старалась поведать ему куда больше, чем он хотел... О Господи, как счастлив и как невероятно опечален он был. Им нужно было больше времени! Его всегда было много — и никогда не хватало, и не хватило бы никогда! Самой вечности было бы мало, начни они хоть с самой первой её секунды! Он лелеял Её слова в своём разуме, повторяя их снова и снова. Она дала ответ — и не дала. А он всё понял. Это было лучше, чем простое «да». Прежде чем он успел решить, как отблагодарить Её за этот чудесный подарок, Она произнесла кое-что ещё. Кое-что такое, чего ему не хотелось бы слышать. Кое-что из того, что он должен был уже знать, но во что отказывался верить. Ведь на самом деле всё уже давно кончилось, и только он притворялся, что конца не будет никогда-никогда. Она должна была сказать это, чтобы он смог перестать притворяться. «Теперь закрой глаза, чтобы я смогла уйти». Он знал, чего Она хотела — чтобы он отключился от Неё. И это было намного хуже, чем если бы Она действительно просила только закрыть каждый из этих бесчисленных глаз, даже если б он помнил как — ведь это именно Она помогла ему открыть их! Без Неё весь мир не имел смысла, да что там — не было самого мира! Как Она могла о таком просить? Как он должен был жить дальше? Он не представлял своего существования без Неё, только не теперь, только не спустя столько лет бытия с Нею. Как он сможет жить один? Да никак! Не сможет он! Не сможет! Всё... Всё ещё образуется. И что, что Она устала? Отдохнёт — и всё наладится. Она всегда так делала. Она не заставит его покинуть Её. Она не посмеет. Она висела здесь всё это время ради него. И он знал. Он знал лучше всего на свете, что, стоило ему попросить, Она бы осталась. Она осталась бы на сотни, на тысячи лет, хоть на целую вечность. И он хотел этого. Безумно. Он хотел побыть с Ней, хотел, чтобы Она подождала. У них было бы всё время, вся Вселенная, но теперь его Вселенная умирала, и времени уже не оставалось. Он не смел заставлять Её терпеть ни секунды. Всё, что он мог теперь — подготовить прощальные слова, слова, которые Она долго-долго не услышит, и ответ на которые он не узнает никогда. И он провёл, казалось, вечность (годы уж точно) в попытке подобрать их. Но Она была права: они переросли любые слова давным-давно. Невозможно было описать, сколько Она значила для него, что было между ними и что могло бы ещё быть. Ему не оставалось ничего, кроме как сказать Ей единственное, что хоть немного могло приблизиться к его мыслям, и было до боли глупо и противно прощаться с Ней вот так, но... Ничего. Она поймёт и, может, даже почувствует себя немножечко лучше, и уйдёт наконец на столь заслуженный покой. И, честно говоря, это было лучшее, что он только мог сделать для Неё сейчас. «Спасибо», — прошептал он и отпустил Её прочь.