Ритм

      Когда музыка с тобой всегда, она становится фоном — незначительным, но постоянным.       Она въедается в тело, становится частью клеточной биохимии организма.       Иногда кажется, что сердце задает всего-навсего бит гнездящимся в сосудах нотам, а мышцы насыщаются ими, как жадные меломаны.       Иногда кажется, что ты живешь не так, как другие. Не то, чтобы не всерьез — просто иначе. В другом измерении.       Когда ты живешь в музыке, ты просто не можешь позволить себе многое из того, что является обыденностью для других людей. Обычных людей.       Когда ты живешь в музыке, ты словно отделен от мира — прозрачной пленкой мыльного пузыря. Видишь, слышишь, трогаешь, но все равно находишься за ней, не с ними.       Когда ты живешь в музыке, тебе бывает очень одиноко.       Ты смотришь в глаза людей вокруг и понимаешь, что они не знают ничерта.       Конечно же, жизнь танцора не всегда наполнена музыкой. Более того, официально музыка занимает одну из самых последних позиций — это если бы кому-то пришло в голову заняться статистикой, — а больше всего времени уходит на боль.       В зале — море человеческих глаз. Они смотрят на сцену и видят, как легко и плавно двигаются тела.       Они не слышат хруст суставов.       Они не чувствуют дребезжания работающих на пределе мышц.       Они не питают этот ритм.       Жизнь танцора — это боль и рутина. Это когда ты должен рвать себя день за днем.       Танцоры всегда видят это друг в друге — и мы видим это в остальных. Да, между танцорами есть определенного рода взаимосочувствие — в каком-то смысле, все мы в одной лодке. Но нам всегда казалось — и эти чувства были опасными — что мы все-таки отличаемся от других. Что мы знаем что-то, чего не знают они.       Потому что другие танцоры жили потом и кровью, своей работой и рваными мышцами, — как и мы, — но жили в реальности. А мы жили в музыке.       Когда ты живешь в музыке, тебе бывает очень одиноко.       Но мы никогда не знали одиночества.       Когда ты на танцполе, вокруг варится месиво из человеческих конечностей и лиц, они содрогаются в экстазе, они кричат, ревут, они кипят, словно кровь единого организма. Каждый становится животным, стоит лишь пересечь порог душного, темного помещения нашего крытого Колизея, попасть в зону трэша и угара ночной жизни. Среди всего этого — островок света. Олимп, возвышающийся над безумием толпы. Наш луч славы.       На сцене мы всегда вдвоем. Это правило.       Иногда кажется, что если его нарушить, мы больше не сможем танцевать.       Иногда мы репетируем под оригиналы Wu-Tang Clan. Потому что, когда в зале кроме нас есть только отражения в зеркалах по четырем стенам, мы можем делать то, что хотим. Парнишки из Статен-Айленда всегда писали чертовски хорошую музыку — такого склада, которая может течь в сосудах. Именно такая нам и нужна. Но для публики такая не годится — они ведь не танцоры, те люди в зале. Они не могут проникнуться очарованием цикличности, лавирующих вибраций ритмичной, ровной музыки. На самом деле, их вообще не интересует музыка. Все, что им нужно — громкость и скорость.       Когда ты живешь в музыке, ты становишься аутсайдером.       Наверно, именно поэтому нам всегда больше нравилось быть наедине друг с другом.       Репетировать.       Нет, в публичных выступлениях тоже есть свое очарование — возможность показать себя, пафос, все это пресловутое тщеславное дерьмо. Еще есть вкус триумфа во рту — от осознания того, что сейчас ты на вершине собственных возможностей. Еще есть гордость от того, что ты — это ты. Есть много всего. И все это нельзя перечислить словами — можно только почувствовать, находясь там, где находились мы.       Наверно, в этом и есть главное преимущество уединенных репетиций: кто угодно на сцене может почувствовать что-то вроде того, что чувствовали мы, но ни одна живая душа и представить себе не может, что мы чувствуем на репетициях.       На сцене мы всегда вдвоем. Мы не знаем, что будет, если один из нас не выйдет. Такого просто еще не случалось. И это подкрепляет какой-то суеверный страх в отношении этого правила. Его нерушимость.       На сцене мы друг от друга зависим. Мы не можем не глядеть друг на друга. Не можем не бороться друг с другом.       Разумеется, не всерьез.       Мы всегда соперничаем играючи.       Наверно, если на сцену не выйдет один, другой просто не будет знать, что делать.       Мы — как две частицы, постоянно вращающиеся друг вокруг друга. Между нами вырабатывается сумасшедшая энергия.       И поодиночке мы не существуем.       Мисси Эллиотт — королева хип-хопа. Ни у кого не должно быть сомнений на этот счет. Буква «М» в «Мисси» значит «музыка».       Думаю, она бы нас поняла.       Думаю, мы с ней из одного теста.       Да, сейчас признание ни о чем не говорит, но шесть платиновых альбомов — это весомо. Пять Грэмми — тоже ничего. Если ты не качаешь головой в такт, когда звучит ее альбом, значит, ты глух. Если ты не видел ни одного ее клипа… у тебя дома что, нет телевизора? Взять трек Мисси — все равно, что сделать подношение богу современной музыки. Умилостивить его. Взять ремикс — сделать при этом реверанс и в сторону общественного вкуса.       Ее музыка тоже может течь в сосудах. Но не только в репетиционном зале. Под нее можно ехать в метро. Она может сделать пиццу после тяжелого дня вкуснее. А под «All N My Grill» можно сидеть на кровати и смотреть друг другу в глаза.       Упс.       В общем, мисс И — она вроде спасителя, посланного Пантеоном искусств из жалости к смертным.       Когда ты на танцполе, главное — не думать. Если ты допустишь хоть одно сомнение, можешь считать, что ты мертв. Потому что в танце не нужно думать — все сделает твое тело.       Тело знает ритм.       Вдох-выдох.       Вдох-выдох.       Никто не задумывается о работающих мышцах. Мышцы делают все сами. Твоя задача — не потерять ритм. В постели ведь тоже так, да? Ты не думаешь, просто делаешь. Срабатывает инстинкт. Ты ловишь ритм. А когда у вас один ритм на двоих, все проходит идеально.       Иногда нам кажется, что мы делим одно тело.       А иногда, что «нас» в привычном смысле просто не существует — есть что-то единое, что-то… взаимозавершающее. Не как когда две темы ложатся друг на друга и твой мозг кайфует от их гармонии — скорее, как ноты одного мотива. Как ноты, из которых состоит музыка — вибрации, не значащие ничего поодиночке, сливающиеся во что-то цельное и улетное.       «Intrepidity» — она как бы для того, чтобы сказать: у нас есть, чем вас удивить. Потому что если все песни знакомы залу, это не круто. Зритель чувствует себя умнее. А вот когда вы даете хоть что-то оригинальное, вас немного уважают. Не так, как когда оригинально все. Но мы же никогда не хотели смотреть на людей свысока.       Даже несмотря на то, что они ничерта не понимают.       Когда на полу валяется затертая на местах суставов — не от поношенности, а от усердной работы тела — одежда, когда ты не можешь выпить потому, что твой организм не справится с алкоголем после выступления, когда ты слишком устал для всех, кроме своего брата, падать на кровать в темной спальне в обнимку с одним-единственным вариантом расслабиться — единственный возможный рай. И в какой-то момент он стал единственным нужным.       Когда отдельное тело понимает тебя так же хорошо, как твое собственное, о чем-то другом даже не задумываешься. Когда ты можешь предсказать все, чем тебе ответят — это не скучно. Это вдохновляет, как и любая слаженная работа в команде.       То, что мы можем чувствовать друг друга, ни для кого не секрет. Когда больно одному, больно и второму. Когда один хочет видеть другого, тот к нему оборачивается.       Родственные души? Нет, увольте! Родственные души — это слишком низкий уровень.       Что именно происходит между нами? Не отвечайте. Это неважно. Если так хотите нас как-нибудь классифицировать, просто назовите половинками.       Частями одного целого.       А еще была Careless Whisper. Но… про нее ведь ничего не нужно рассказывать, так?