По ночи мечущееся среди окон, выделяющихся на монотонно черном полотне потушенного света в каждой квартире, с окнами, цепляющими на себя блики белой луны, желтых фонарей. В одной только квартире чувствуется вспыхнувшая полуживая жизнь, трепещется неровный огонек темного, растворимого в ночной темноте света. Едва цепляется за стены полупрозрачная тень двух фигур — они колеблются из стороны в сторону, замолкают, оседают на полу, поднимаются подобно огоньку пламени свечи вновь и исчезают в темноте коридоров и проходов меж монолитов.
Поставить бы метроном, да тот бы непременно сбился в ритме от сумятицы мыслей в головах.
Юра в кровати хрипит и неспокойно ворочается с бока на бок, перекатывается с подушки на подушку, ищет место холоднее. Постель нагревается быстро, промокает от капель пота по спине вместе с одеждой. Одеяло оказывается сброшенным куда-то к коленям на край, свисает с широкой двуспальной кровати, пока подросток пытается улечься, уснуть. Засыпает к полуночи, но другие — не спят.
У Виктора вселенная сжимается до размеров одной кровати и человека в ней. Вселенная кипит, вулканами взрывается, ловит грунтом и почвой удары от падающих звезд. Мгновения не хватает на вздох — нужно быть чуть быстрее, чем скорость света, чувствовать воздух. На пять минут чужой жизнь — своих двадцать уместить. Стоит Плисецкому чуть улечься и уснуть, мужчина аккуратно тянет тыльную сторону руки ко лбу подростка — к черту бы, руки совсем охладели и не чувствуют нужного. Тот не теряется, по полу подсаживается ближе к изголовью, привстает. Аккуратно, лишь бы не пробудить вселенную ото сна, убирает прилипшие волосы со лба и одними губами касается горячей кожи, обмокшей у кромки волос от жара — температура не спала.
Никифоров хмурится, опускается обратно на пол и разбирает аптечку, разобранную по пачкам у ног. Чугунная голова, переполненная избытком переживаний, подпирается рукой — от холода кистей остужается, и волны мыслей, скомканные, как-то одеяло на постели, отступают.
Юри подпирает косяк дверной, лишь молча наблюдая со стороны — Виктор его не подпустит на смену, не даст дотронуться до своей вселенной с океанами, вечно бушующими, как с картин Айвазовского или фильмов про водные целиком планеты, с бушующими ураганами. Сразу, над океанами.
Его маленькая неспокойная вселенная, сжатая до размеров кровати и с человечком на ней.
Кацуки уходит на кухню за стаканом воды Никифорову — тот не ужинал, уже пятый час не отходит от спальни и выгнал оттуда всех — перегнал Маккачина в гостиную, попросил Юри улечься в гостевой. Ледяная вода, еще не прогревшаяся в девятнадцатилитровой привезенной днем канистре с мороза, в стакане оставляет капельки. Он проходит в комнату тихо, не давая полу скрипнуть и воздуху дернуться, колыхая тень, протягивает стакан.
— Выпей.
Виктор первым делом находит нужную пачку таблеток, чтобы дать Плисецкому примерно через полчаса, как проснется, и убирает стакан к батареям — прогреть. Юра во сне что-то бормочет, точно бредит, от чего Никифоров, как от тонких вибраций, тут же одергивается и смотрит на подростка, стараясь уловить — опять проснется или нет. Но тот не просыпается, все еще пребывает в таком хрупком сейчас царстве снов, дремлет. За окном ветви колышутся.
И впервые за весь вечер мужчина позволяет себе ненадолго покинуть комнату. Самому налить себе воды, выпить ее залпом, остужая вдобавок к рукам еще и тело изнутри — охладиться немного, будто стараясь так выдержать баланс между Юрой и ним самим — раз один свалился с жаром, то другой непременно должен забрать на себя весь холод, утонуть в метелях окончательно.
И Никифорову знать бы, когда началась эта мания — беречь этот хрупкий зеленоглазый мир, и брать его же проблемы на себя, будто говоря всем: «Не его, меня полосуйте». Только ответ не найдется и, возможно, нарочито закрадется в глубину души и сознания, не даст выплыть на поверхность, обнаружиться, как когда-то случайно Америка.
Но буйная маленькая вселенная со всеми буранами-ураганами от мании мужчины бежит, как от огня, упрямится и вырывается, боится углубить манию свою и сгореть в ней. Буйная маленькая вселенная не слушает старшего, когда его просят уже в сотый раз уйти с катка и перестать ноги сворачивать квадами, буйная маленькая вселенная сгорает сама по себе.
— Юра, хватит уже. Всё. Ты шесть часов без остановки на льду. Прогрейся, — Никифоров колотит Юриными фиолетовыми чехлами коньков по борту, привлекая к себе еще больше внимания, но в ответ — полнейшая тишина, недовольное цыканье и опять шорох лезвий по льду.
Подросток упрямый. Не слышит, подтягивает хвост на затылке сильнее. Виктор трижды жалеет, что согласился на недельку забрать дикого котенка в свои руки из-за отъезда Якова — лучше бы тот увез чертенка с собой. Плисецкий команд не слышит, противится сильнее, чем в Японии. И Никифорова это злит в тысячу раз сильнее, чем тогда, задевает и проезжается обутыми в коньки ножками Юры по самолюбию.
Злит в первую очередь из-за себя.
Ответственность за этого ребенка впивается в ребра и не понимается, ну, никем совсем из окружения — у Виктора помешательство теперь, не иначе, усердно зарываемое, усердно запрятанное, но наружу выползаемое, как белая шипящая змея, и голубыми глазами — собственными — пронзаемое в самое сердце.
У Никифорова призвание такое по жизни — находить себе новые пассии и увлекаться ими, как спьяна. Увлекаться, но только лишь не более — жить на босу ногу и прыгать от огонька к огоньку. Он так проживает почти до тридцати — до круглой даты не дотягивает двух годков и на двадцать девятом году срывается и влипает в программу по имени «Юрий Плисецкий» по полной. Без остатка и так, что сам не понимает, что с ним, но свернуть обратно не может — большой взрыв взорван. Вселенная создана.
— Плисецкий, собрался и вышел, я тебя с температурой выхаживать не буду. — Психанул.
Но Плисецкий со льда не выходит, шапку зимой не носит, пуховиком пренебрегает, а Виктор у кровати больного все-таки сидит. И аптечку перебирает, вспоминая, чем лучше лечить, и воду греет, и градусник встряхивает. Сам себя доводит, но за здоровье своей маленькой вселенной трясется, как за дорогой чешский, богемский хрусталь.
Он садится со вздохом от усталости на диван в гостиной, провожаемый молчанием Юри. Подушки проседают, пёс скулит в своей лежанке от непривычного места. Кацуки, не проронив ни слова, дает Никифорову время немного расслабиться. От сквозняка из открытого окна колышется тюль, воздух сдавливается в легких от нехватки кислорода, Виктор отчитывает время по часам с телефона — около пятнадцати минут, еще на пять подходит ближе к окну, чтобы легкие набрались свежего воздуха, чтобы остудить себя, свои мысли.
Никифоров переживает за Юру, как никогда до этого, как не было ни за год, ни за два до сегодняшнего дня. Как он не переживал на первом увиденном им юниорском прокате мальчишки с кривеньким, но приземленным четверным сальховым, как не переживал, когда уезжал в Японию почти на год. Переживания выжигают изнутри на ребрах невнятные узоры, прямо очерчивая упирающуюся ответсвенность, селят в голове смуту и впервые за всю жизнь дают ощущение скованности кем-то, граничащее с тотальной свободой. Граничащее со счастьем, за которое нужно слегка заплатить.
Виктор уходит обратно к себе, садится тихо у кровати на ковер опять, трогает стакан — вода уже достаточно прогрелась. Юра уже не спит, и безумная гиперопека в голове Никифорова стучит ему по вискам — пропустил, не уследил.
— Как самочувствие? — шепотом спрашивает мужчина, опять ради лишней проверки касается лба — только уже не губами — рукой. В голове мысли — чтобы не смущать парня, на самом деле — чтобы самому не выглядеть странно, не ставить себя чересчур близко. Он боится перегнуть палку со вниманием итак уже покалеченного его отъездом Плисецкого. Дикие коты лишь закрываются сильнее, когда нюхом чуют по сырой земле старого врага.
— Хреново, — хрипит в ответ подросток. Голос сорванный — от усталости, от сна, от того, что уже почти час ночи, а еще от температуры, изнутри все кипятящей, из колеи и сил выводящей под бурные аплодисменты подцепленной заразы и застуженного слабого организма — Юре заболеть как нечего делать, стоит только распоясаться и перестать получать нагоняи от Барановской и Фельцмана. Или Никифорова, конечно же.
— Давно проснулся? — все так же на полу негромким голосом спрашивает Виктор, подвигаясь почти вплотную. Это не от личной тяги, только чтобы убедиться, что котенок чувствует себя если не лучше, то хотя бы стабильно. Атмосфера ночью в комнате, едва освещенной настольной лампой где-то за спиной мужчины, была давящей, но такой завораживающей. Интимной, немного домашней. Будто только в такой момент двое могут создать какие-то тайны и хранить их потом целую жизнь, переплетать руки в замок, смотреть в глаза, едва освещенные, затемненные тенью ресниц. Но это все для влюбленных, для влюбленных взаимно. Здесь же сейчас мужчина и парень — друг другу не близкие, никак не понятные и не понятые, потерянные и запутанные, чувства никак не показывающие.
В проходе опять показывается Кацуки, подошедший тут же на хриплый шепот, отчетливо слышимый в полной ночной тишине.
— Юри, принеси чистую футболку из шкафа и полотенце с ванной. На комоде лежит.
Тот слушается — уходит и через пару минут возвращается с белой футболкой Виктора, с белым полотенцем. Казалось, что у Виктора белое все — почти белые волосы, белые стены, белые вещи. Только Виктору самому казалось, что душа у него серая. И волосы. И вообще серое абсолютно все, такое загрязненное, потрёпанное, подизношенное.
— Давай поменяем одежду, Юр, эта мокрая вся. — Вставая на ноги, Никифоров помогает Плисецкому приподняться, сам стягивает прилипшую к телу майку с котятами и обтирает подростка полотенцем, осторожно проводит по бледной коже, касается мягкой махровой тканью спины, головы. Юра податливо поддается, обессиленно виснет и держится, сидя тяжко, — сутулит спину так, что острые лопатки выделяются на худощавом теле и позвонки выпирают на шее. Виктор бережно сушит парня и немного сходит с ума, когда оказывается немного ближе, чем хотел. Тяжело.
Плисецкий таким слишком редко бывает. Когда теряет силы, устает, и вынужденно доверяется чужим руками. Но чужие руки ранить не хотят, чужие руки с заботой касаются своей вселенной и ловят себя на мысли, что за несколько лет знакомства к мальчику такое — впервые.
— Давай, поднимайся, пей. — С холодной ладони Никифорова Юра берет две таблетки, стакан, ежится от того, что Никифоров такой другой. Такой непозволительно ледяной с его голубыми (потухшими этой ночью) глазами, с его растрепанной челкой, с его ледяными пальцами и ледяными эмоциями. Они такие разные и сейчас весь их контраст прогрессирует лишь сильнее, проявляется заметнее.
Виктор сидит с Юрой час, два, сует градусник и все еще видит злосчастные «38.6», что никак не спадают и за несколько раз лишь меняются градусом вниз, градусом вверх. Виктор старается не дышать у кровати, когда мальчик на время засыпает, мужчина не поднимается и не уходит — отчего-то не может, открывает иногда окно, чтобы воздух оставался свежим. Уходит на кухню, греет чайник, чтобы размешать пакетик Терафлю, замечает Юри, который тоже не спит.
Их тени снуют по квартире, как заблудшие души, в полусвете в полутьме. Виктор сжимает переносицу, хмурится, потому что голова уже просто идет кругом, и его тело хочет просто отдохнуть. Юри изредка, окутанный сном, засыпает на диване в углу, просыпается от того, что Никифоров потерянно снует по квартире и не спит уже всю ночь. И не понимает. Не понимает, от чего тот отказывается от своих чувств и уничтожает себя изнутри.
Он спрашивает Виктора, зачем тот пичкает Юрио лекарствами, но тот меж делом лишь говорит: «Береженого бог бережет», пытается на пальцах объяснить Юри значение фразы, по полочкам разложить, вгоняя короткую пословицу в длинную полосу ее глубокого значения.
Виктор за Юру боится.
***
Когда Юри выходит на балкон к Никифорову, тот стоит, опершись руками об оконную раму, смотря вперед, вдаль бесконечной темноты и мигающего фонаря среди полосы других вдоль широкой пустой дороги. На подоконнике лежит раскрытый металлический бордовый портсигар на половину выкуренный — неизвестно даже когда. Подходя ближе, Кацуки замечает — тот с сигаретой. Сжимает ее длинными пальцами, подносит к губам и делает затяжку, выдыхая в ночное пространство сизый, почти как волосы, дым. На дворе уж точно устоявшийся минус, а мужчине будто все нипочём — стоит спокойно, даже не дрожит, курит.
Юри чувствует, как в мыслях Никифорова сейчас разверзается ад и гремит война, мужчина стоит хмурый, задумчивый. Его видеть таким — тоже не дело привычки. Чтобы вот такого запутанного, кем-то дорожащего, потерянного и искренне проигрывавшего себе в войне с собой. Юри не помнит его таким. Не видел таким ни разу — чтобы у того как сердце нитками по живому, чтобы как раны ножевые по душе.
— Ты никогда не замечал, что он… хрупкий.
Слова Виктора ложатся на музыку безмолвия, гаснут, тлеют, как рыжий огонек сигареты. Кацуки ни разу не видел у Виктора зажигалку или коробок спичек, он видел лишь огонек азарта в глазах. Но тот сменился — на сигаретный. Виктор точно думал, что сходит с ума. А Юри даже знал по кому.
— Знаешь, у диких зверей тоже есть сердце. У Юры оно маленькое. С его кулачок. Представь. Но еще такое большое одновременно.
Улыбка чуть касается губ мужчины, и он впервые за всю ночь выглядит чуть более спокойным — улыбается сквозь проступившие морщинки у глаз и с по-прежнему нахмуренным лицом.
Юри читает людей, как открытую книгу, — у японцев этого не отнять и не прибавить. Кацуки может залезть под кожу так умело, вскрыть такие намертво зашитые швы, подобраться ближе и вызнать твою подноготную, надавить на что-то личное, заставить от тайн перед собой взвыть. Юри знает, в чем проблема, только не ясным оставляет терзания Никифорова — эта загадочная русская душа.
— Ты его так любишь, Виктор.
Мужчина хочет затянуться вновь, но он останавливается, так и оставляя губы приоткрытыми на вдохе, давится холодным воздухом, путаясь в своих холодах и льдах.
Юри смотрит прямо в глаза повернувшегося, взглядом выворачивает наружу, сдергивает шелковые больничные нити с души, поднимает отвергаемое Виктором со дна и перемешивает, оставляет и отдает тому прямо в руки. Просит лишь только сохранить.
Мир Никифорова тотчас сотрясается, сердце громко стучит.
Его маленькая, признанная вселенная спит.
