Рубеж

Когда Ньют, по привычке своей глядя в сторону, протягивает ему флакон, у Альбуса на мгновение — дольше нельзя — перехватывает дыхание. Стекло равнодушно переливается под тусклым шотландским солнцем, и пауза затягивается, затягивается, точно петля на шее. Альбус не знает, что ему сказать. Что он должен сказать. Что он хочет сказать. Говорит он в итоге какую-то глупость. Треплет по пушистой голове довольного ниффлера, обещает тому молоко, а сумрачному Ньюту — чашку чая. Красуясь зачем-то, поднимает над головой руки, и с них как по мановению ветра спадают оковы. Свободным он себя не ощущает, напротив: прочные невидимые цепи обхватывают его запястья, сжимают, подталкивают ближе к рубежу. К рубежу, за которым стоит Геллерт, обхватив пальцами древнее дерево Старшей палочки и направив кончик её в лицо Альбусу. Флакон он прячет в карман, хотя больше всего на свете ему хочется швырнуть его в пропасть, услужливо раскинувшую объятия совсем рядом, даже замахиваться сильно не придётся… Непослушными пальцами поворачивает пуговицу кармана, даже сквозь плотную ткань жилета чувствуя неестественный жар. Альбус одёргивает руку. Сжимает ладонь в кулак, не смотря на неё. Боится увидеть ожоги. Много позже, когда уходит Ньют, когда гаснут свечи в окнах замка, когда Альбус остаётся в темноте и одиночестве… Только тогда он позволяет себе достать флакон из кармана. В окружающем мраке отчётливо видны плотные, тоненькие нити, серебряной паутинкой окружающие резное стекло, часть из них обвивает цепочку, прячется за причудливыми металлическими сплетениями, опаляет огнём. Несколько долгих минут он просто смотрит, как-то отстранённо, безразлично отмечая забытые детали: вот тут металл оцарапан, а вот эту завитушку он не помнит, — ещё бы, сколько лет-то прошло! — да и крышечка почему-то другой формы. Кончиком палочки он аккуратно касается первой попавшейся нити, и магия, их с Геллертом магия, раскидывается перед ним, как огромный лабиринт из петелек, изгибов и поворотов, ведущих в никуда. Только выхода нет. Выход можно только прожечь. Как это похоже на Геллерта, думает Альбус, проходя вдоль раскидистой, как громадное дерево, магии. Тот всегда колдовал так, будто был художником и творил громадными кистями, а холстом ему служил весь мир, и магический, и маггловский, и чей бы он там ни был. «Сможете уничтожить?» — спросил у него Ньют несколько часов назад. Собственный ответ звенит у него в ушах, когда он принимается за тяжёлую работу. Разумеется, она займёт не неделю, не месяц даже, а может, и не один год. Но Альбус Дамблдор никогда не умел врать себе. Другим — да. Себя обмануть невозможно. И Альбус с ужасом ждёт того дня, когда витиеватое, могучее заклятье осыпется прахом под его пальцами, и флакон треснет, будто обычная маггловская безделушка. Он плетёт сложнейшие чары, как паук, плетущий свою паутину, тщательно перекручивает свои нити с нитями магии Геллерта, и смотрит с усталой обречённостью, как длинные ветви прекрасного дерева усыхают, стираются, осыпаются бесцветной пылью к его ногам. Когда до стекла остаются считанные витки, когда начинает тоненько, отчаянно дребезжать цепочка, Альбус не выдерживает. Он обрывает своё заклинание, опускает палочку — она дрожит у него в ладони — и отступает от флакона. У него ещё есть время. Рубеж ещё не перейдён, должно было остаться хоть что-то, — мысли путаются, словно паук запутался в собственной паутине — ещё можно переиграть, исправить, поговорить… Флакон, нетронутый, остаётся лежать в его кармане. Стекло уже давно не обжигает его руки неестественным жаром.

***

Когда они встречаются много лет спустя, Альбус, к своему стыду, не сразу его узнает. Вздрагивает от неожиданности, встречаясь взглядом с разноцветными глазами. Геллерт выглядит старше, уставшим, если к нему вообще можно применить это слово. В нём нет почти ничего от того человека, чью кровь Альбус связал со своей, но флакон обжигает его сильнее, чем когда-либо. Они поднимают палочки, ничего друг другу не говоря: Геллерт себя не утруждает, у Альбуса же слова застревают иглами в горле. — Я, знаешь ли, сторонник идеи, что никогда не поздно передумать, — Геллерту не нужно повышать голос, чтобы его услышали. Мгновение-другое — потому что больше по-прежнему нельзя — Альбус позволяет себе помечтать, что было бы, если бы он мог согласиться. Потом его видение заволакивает тёмной пеленой. То дым, поднимающийся над разрушенными городами, по которым стелются чёрные шелковые покровы. Услышь он эти слова раньше, хоть на десяток лет раньше, он бы засомневался — и Мерлин сохрани весь мир от последствий его решения. Сейчас он не может позволить себе ничего. Два движения. Разбуди его посреди ночи, он смог бы воспроизвести эти взмахи с идеальной точностью. Их кровь, их преданность, их — их всё держится на двух движениях волшебной палочки. Сейчас Альбус завершит заклинание, оборвутся последние нити, и следующую вспышку он швырнёт уже в Геллерта. И она достигнет своей цели. — Мне принимать твоё молчание за согласие? — режет сердце насмешка в резком, лающем голосе. Он не отвечает — не нужно. Они оба знают, что эти фразы — лишь декорация, изящные завитушки по краям их противостояния. Рубеж пройден давно, убегать больше некуда. По стеклу флакона бежит первая трещина.