Шото нравится

      Шото Тодороки никогда не думала, что ей будет нравится что-то такое. Кто-то такой. Осознание этого в один момент вытянуло из черепной коробки все нити мыслей и просто разорвало их, стерло в пыль. А Шото стояла и только хлопала глазами, не понимая, что это за странное чувство, почему хочется искать встречи с этим взглядом, зная, что при первом же контакте угли в нём разгорятся в настоящее адское пламя, которое вновь оставит от глупой Тодороки одни лишь лепестки пепла. Она не понимает, что происходит, но ей нравится.       Ей нравится смотреть, как Бакуго дерется, как воздух раскаляется под её ладонями. Она — чистый хаос и разрушение, Шото знает это не понаслышке. Тодороки бы взрывалась на атомы каждый раз, когда Кацуки к ней прикасается, а потом снова собиралась в целостный организм. Но это стихийное бедствие держится особняком и, кажется, кроме как ударить в лицо никак больше не может взаимодействовать. Ну, или просто наорать, если хорошее настроение.       Шото просто замечает больше, чем остальные, и ей это нравится. Она замечает темные круги под глазами, такие же, как у неё самой, замечает сбитые коленки, синяки на этих умопомрачительных бедрах. Такие не скрывает даже огромная школьная рубашка и юбка, явно натянутая как можно ниже, будто бы Кацуки прячется от всего мира, желая построить внутри этих рубашек свой собственный, устроить там диктатуру и никого не подпускать. Тодороки не хочет проверять, как больно этот цербер кусает неугодных, но ей очень хочется заглянуть в мирок Кацуки Бакуго. Она уверена, ей бы там понравилось.       Шото смотрит на то, как пыль кружится в лучах солнца, точно волшебная пыльца, как она оседает на светлых всклоченных волосах, заставляя их сиять в голове Тодороки, и это красиво. Бакуго красивая. Красивая в своей дикости и неистовости, в своей ярости. Ещё больше она красива разве что когда лицо не рассекают морщины от злости, когда на этом лице вообще абсолютно любая другая эмоция. Тодороки Шото очень хочется увидеть, как Кацуки улыбается, даже если бы это её убило. Она уверена, что Бакуго умеет это делать, а если не умеет — то научить и увидеть.       — Я тебя, блять, разорву, сгинь! — Тодороки смотрит, как Киришима с Каминари усмехаются, а блондинка медленно, но очень верно теряет самообладание. Кулаки сжимаются, лицо перекашивает нечеловеческая гримаса. Эйджиро примирительно поднимает руки, что-то говорит, и лицо Кацуки словно в замедленной съемке расслабляется из «Я-выгрызу-тебе-глотку» до «Я-просто-вас-ненавижу». Она хмыкает и кидает в Красного Бунтаря кусок бумажки, а тот лишь улыбается и совершенно не боится. Тодороки тоже не боится, но вот так подойти и заговорить не может. Она не ревнует, нет, ей просто завидно, что на месте Киришимы не она.       Возможно, она даже сумела бы придать этому лицу другие цвета. Веселье, озорство…       …нежность?       Вот только Шото сама такого не показывает другим, что там говорить о том, чтобы научить, показать, как нужно. Она не знает, как нужно, и картинки в её голове так и отпечатываются в сознании, не переходя в фазу воспоминаний.       — Какого хрена ты пялишься? — Шото моргает. Красные глаза напротив — бушующее огненное море, которое хочет утащить Тодороки на дно. По телу пробегает дрожь, сердце заходится в бешеном ритме, а весь класс, кажется, забыл, как нужно дышать.       Слова вылетают изо рта прежде, чем Шото успевает их осмыслить.       — Может, я любуюсь.       Кацуки распахивает в шоке глаза ещё больше, рубцы морщин разглаживаются, а где-то на заднем фоне вскрикивает от удивления Урарака.       Тодороки нравится то, что она видит на лице Бакуго, которое теперь не излучает ненависть. Наверное, ради такого стоит рискнуть.       — Тебе не говорили, что ты красивая?       Наверное, Урарака упала в обморок, потому что даже у Бакуго вид близкий к этому. Загорелые щеки с еле заметными веснушками трогает мягкий румянец, за такой даже взгляд не зацепится, но Тодороки хватает, чтобы желание подойти и шептать на ухо Кацуки, что в ней такого невероятного перерастает в действие, даже если после этого ей сломают челюсть. Почти перерастает, но у учителя Айзавы другие планы, и Шото наблюдает, как блондинка отворачивается и ничего не говорит больше. Наверное, в такие моменты должно становится страшно.       Весь урок дочь Старателя думает о том, а влюблялась ли Бакуго хоть раз? Звали ли её на свидания? Дарил ли ей кто-нибудь подарки на праздники? Если нет, то Тодороки завалит её подарками за все торжества, ей терять уже нечего.       Этот урок последний, а потому ученики сразу же вскакивают со своих мест и бегут в общежитие, и Кацуки вылетает одна из первых. Тодороки остается лишь вздохнуть и гадать, её после такого изобьют или будут игнорировать? Не то, чтобы они сильно общались, но терять эту нить не хотелось, потому что одних взглядов катастрофически мало, хочется услышать голос, который обращается лишь к тебе. В такие моменты Шото кажется, что даже сердце бьется под этот тембр. Скорее всего, ей действительно просто кажется.       Девушка выходит из здания и ей в лицо бьет сухой горячий ветер. Солнце уже садится, окрашивая закат в рыжие цвета, и Тодороки очень хочется подмешать туда красноты, чтобы стало похоже на кровь. На глаза. Она идет в сторону общежития, когда её резко хватают за руку и буквально затаскивают в кусты. Приятного мало, ветки неприятно царапают кожу, да и форму потом стирать придется. Пожалуй, стоит собрать себя в кучу, потому что когда любой может затащить тебя в кусты, а ты даже не осмыслишь это до конца вовремя, то это не есть хорошо для будущего профи.       — Бакуго? — хорошо, таким можно затаскивать в кусты, даже поцарапанные ноги простить можно.       — Какого хуя? Что это было в классе, половинчатая? — Кацуки шипит и крепко сжимает свою ладонь, до синяков и жара под тканью. Но в глазах нет той сметающей ярости цвета крови, на лице гримаса недотянута и оскал дрожит. Шото подмечает каждую деталь, и ей нравится замаскированное недоумение и недоверие.       — Я просто сказала то, что думаю. У тебя с этим проблемы?       — У тебя сейчас будут проблемы, если ты хоть ещё раз, блять, подобное сморозишь, — кожа под чужой ладонью почти горит и девушке очень хочется зашипеть, но она держится, стараясь незаметно снизить жар, чтобы не спугнуть.       — Проверим? — Тодороки хочется закричать, но Бакуго так близко, и ей кажется, что если она не скажет этого сейчас, то не простит себе больше никогда, и будь что будет. — Я сказала, что ты красивая, и ещё сотню раз это скажу. Даже когда злишься, всё равно красивая, безумно красивая. Или это я просто безумная, неважно. И когда хмуришься, и когда сосредоточена. Ты всегда красивая, и мне это нравится.        — Заткнись… — Кацуки начинает рычать, но Шото игнорирует это, потому что жар утихает и, кажется, она снова может дышать.       — Ты удивительная, удивительная в своей неисчерпаемой злости и тупости, в том, как ты закрываешься от всего мира, в том, как рычишь так по-звериному, меня всегда дрожь прошибает. Я вижу то, что ты так тщательно скрываешь. Вижу синяки, чувствую дым от сигарет, когда ты проходишь мимо, вижу, как твои руки дрожат от напряжения, но ты всё равно этого не показываешь.       Наверное, Тодороки пора заткнуться, потому что Бакуго отпускает её и прячет глаза за длинной челкой. Наверное, Тодороки пора подумать, но она продолжает говорить.       — А ещё я хочу увидеть, как ты плачешь, и как смеешься, и умеешь ли ты что-то, кроме злости. Я знаю, ты умеешь.       Шото ещё много чего хочется, но это уже она решает оставить при себе, потому что Кацуки всё ещё молчит. Когда она сжимает кулаки, у самой Тодороки всё сжимается, весь мир останавливается и секунды набатом отдают в голове. Но Бакуго лишь хрипло вздыхает и достает из кармана смятую пачку.       — С какого хера ты такая всезнающая только взялась.       Тодороки нравится, как Бакуго курит. Это вредно, и она обязательно заставит её бросить, но как же ей чертовски идёт.       И чужие губы, искусанные и сухие, отдают никотином, а не клубничным блеском, но как же Тодороки это, черт возьми, нравится.