The Same Taste

Лопасти вертолета вращаются все сильнее и сильнее, и Генри чувствует этот поток воздуха на коже чуть раньше, чем эта гигантская, все еще настораживающая его машина оказывается в зоне видимости. Кажется, что чей-то голос пробивается сквозь этот нарастающий гул в ушах, но Хэнк едва ли слышит (и слушает!), почти обезумевший от всей этой суматохи. Он лишь сильнее прижимает ладонь к глазам, чтобы разглядеть хоть что-нибудь, и бежит к вертолету. Или, вернее будет сказано, к его очертаниям. Второй пилот, отошедший от управления, втаскивает его в кабину буквально на себе. Генри ошарашен. Генри серьезно напуган. В конце концов, он пробежал несколько миль по пылающему лесу, до последнего дерева окутанному удушающим смогом. Он хватает воздух урывками, словно долбанная рыба, выброшенная на берег. Сильнее прислоняется к холодному металлу и провожает взглядом уходящие из-под его взгляда верхушки деревьев. Он чувствует, что это лето теперь выжжено нестираемым клеймом в его памяти. Он устал. Тут всего ничего до границы национального леса Шошони. Он едва успевает вновь вернуть себе твердое состояние духа, прежде чем вновь касается твердой земли. Кивает команде, с благодарностью принимая бутылку воды … наконец-то, и утыкается взглядом в доску объявлений. Доску, с которой когда-то это все началось. Черт бы ее побрал. Где-то над лесом расползается дым, все еще тянет гарью и хочется бежать куда-нибудь далеко-далеко отсюда. Сесть в красный пикап и валить нахрен из этого штата. Хочется. Но он стоит, опасаясь делать хоть какое-либо движение, и сверлит взглядом фанеру с кучей давно вызубренных наизусть правил. - Хэнк. Кажется, у него немного трясутся руки и сильно сел голос. Кажется. - Делайла. *** В ее вышке не было ни одной фотографии, кроме карикатуры на него же. Генри. Маленького наброска, который она нарисовала, кажется, уже на третий день его пребывания здесь. Он приходит к мнению, что, черт, она совершенно не умеет рисовать, но отбрасывает эти мысли в череде прочих, потому что… Потому что, твою мать, важно только лишь то, что впервые за долбанное лето он видит ее перед собой. - Спасибо, Хэнк, - два слова. А он готов убить за них. Вновь броситься в чертов лес, пылающий где-то там. За много-много миль отсюда. Вновь послать собственную жизнь, высасывающее из тебя душу отчаяние. Ее болезнь. Свою судьбу. Отдать душу дьяволу задаром. Потому что это несомненно Делайла. Ди. Именно такая, какой и должна быть. Именно там, где и следует. Рядом. - Хэй. Все будет нормально. - Да. У нее удивительные зеленые глаза. Просто невероятные. Кажется, заглядывающие в самую глубину его души и вытаскивающие его сердце и легкие наружи, иначе как объяснить то, что творится с его основными жизненными показателями прямо сейчас? У Джулии тоже зеленые, как он вспоминает некстати, но само сравнение кажется нелепым. Зачем? Это другое. У нее потрясающая улыбка. Едва тронувшая изгиб искусанных от нервов губ, несмотря на слишком усталый вид и долгие бессонные ночи. А еще, у нее длинные светлые волосы. Густые и, наверное, мягкие. Он не может судить, потому что желание запустить свою руку ей в волосы, провести по напряженной спине и сцеловывать усталость с ее лица явно иррациональное и обсуждению не подлежит. - Хэнк? «Я пропал» - думает Генри. И это правда на все девяносто девять и девять десятых процента. - Я очень рад тебя видеть, - говорит Генри. И это такая же правда. И точно так же не подвергается сомнению. - Я тоже, ковбой. Я тоже. Она обнимает его за шею, и Хэнк наконец зарывается носом ей в волосы, с удовольствием вдыхая едва пробивающийся сквозь отчетливый запах гари, которым они пропахли оба, от макушки до подошвы ботинок, хвойный аромат. *** Его дом пуст и заброшен. Он мог бы подумать, что здесь не было никого уже долгие-долгие годы, если бы не знал точно, что оставил это место всего 3… Пусть 4 месяца назад. Солидный слой пыли слишком ярко иллюстрирует то, во что превратилась оставленная им здесь жизнь. Жизнь другого Генри, к которому так чертовски сложно вернуться. В чью шкуру невозможно вновь влезть. Он чувствует это так остро, что долгие дни пытается возродить это место. Оттереть каждую поверхность. Не оставить ни намека на пыль. Убить любое проявление того, что происходило до этого лета. Его немногочисленные пожитки все так же сложены в рюкзак и потому сияющее чистотой для всех, кроме него, здание выглядит необжитым. Вещей Джулии здесь тоже нет. К концу недели он узнает, что ее родители забрали отсюда все, как только узнали, что он согласился на эту чертову работу, в итоге перевернувшую всю его жизнь. Джулию они, конечно, забрали тоже. Ее родители, пожалуй, - единственные люди, которых она еще помнит, потому что Альцгеймер медленно и упорно отбирает у нее все, что Джулс когда-либо имела или любила. Она давно не помнит Мэйнхема. Генри не уверен, что она помнит его. Он потому и летит в Австралию с упорством упрямца, чтобы убедиться в этом лично. Ее глаза остаются такими же холодными и пустыми, когда он появляется в дверях. И когда говорит такое, казалось бы, дежурное «Привет, Джулс. Как ты, милая?». И когда берет ее за руку. Джулия лишь отстраняется от него, явно не узнавая. Хэнк уверен только в одном, помимо этого - что они забрали ее обручальное кольцо, однако понятия не имеет, что именно должен возразить на этот счет. Да и какой в том смысл? Он лишь оставляет своё на кухонном столе прежде, чем выйти из этого дома, дома, в который больше не собирается возвращаться. Он ощущает себя бесчувственным ублюдком и попросту мудаком сейчас. Да. Но все равно делает это, потому что одно знает точно: документы о разводе уже будут на его столе к тому моменту, когда самолет наконец совершит посадку в штате Колорадо. Генри практически не раздумывает, несмотря на то, что ему действительно больно, ставит размашистую подпись на всей этой хреновой туче бумаг и сводит все в итоге к выводу о том, что по его скромному мнению вся эта история отныне – лишь одна сплошная бюрократия. Он пишет письмо, да, письмо, как долбанный подросток, прекрасно осознавая, что адресата ему суждено найти со слишком малой вероятностью или не суждено вовсе, но все равно вкладывает его к остальным бумагам и навсегда закрывает эту страницу своей жизни. Через 2 недели он окончательно перебирается в Небраску. Через 3 находит новую работу. В альтернативной вселенной, потому что в этой не проходит и недели, как звонит телефон, а он задерживает дыхание, словно дайвер перед прыжком в воду. *** Дерьмовое пиво – дерьмовые манеры, но они все равно продолжают его пить, удобно устроившись на поваленном ветром дереве и запустив босые ноги в траву, по-летнему мягкую и зеленую. Отчасти потому, что Red Eagle - это напоминание о еще не ушедшем далеко лете, их знакомстве и первом этапе совместной работы. Отчасти потому, что бутылка виски только-только оставлена в холодном ручье, текущем неподалеку. В конце концов, пить пиво можно везде и всюду. Она явно расслаблена – быть может впервые за все это время. Быть может впервые за 10 лет. И именно поэтому Генри не видит особого смысла в том, чтобы нарушить это молчание и хрупкий момент спокойствия. Чуть ли не единственный за все время их знакомства. Наверное, следовало бы спросить, почему она позвонила после месяца молчания. Почему вернулась в этот город. Почему просто сидит и пьет пиво. Здесь. С ним. Однако же Генри – всего лишь Генри, и краткое мгновение для него ценнее всего остального. - Ты думаешь громко настолько, что я почти ощущаю, как вертятся шестеренки в твоей голове, Хэнк. - Генри. - Конечно, Хэнк. Он хмыкает и пожимает плечами, потому что на самом деле он давно полюбил это дурацкое сокращение имени только потому, что так привыкла его называть Делайла. И потому только, он, быть может, привык бы к нему и сам, перестал бы и вовсе обращать внимание, не превратись все это в старую добрую игру. Традицию, коли хотите. А Генри принял важное решение бережно хранить традиции этого лета. - Это важная часть моего несравненного обаяния, Ди. Ты же знаешь. - Конечно знаю. Ты же бывший лесник, - она задорно улыбается ему, а Генри только пожимает плечами, впрочем, не сдерживая корявой ухмылки. Сильнее вдыхает прохладный вечерний воздух, крепче сжимает бутылку пива, усерднее наслаждается лесной свежестью и вечерней росой на траве. Он знает, что Ди, в силу характера, первой разрушит этот тихое-мирное, противоречащее самой ее сути существование. - Хэнк? – он прикрывает глаза и молчит. Ждет. А она попросту знает, что эта тишина – всегда открытое приглашение к продолжению разговора, но все равно медлит, отчего-то собираясь с мыслями. Возможно, считая себя недостаточно пьяной, чтобы говорить прямо настолько и, теперь уже, глядя прямо в глаза. - Знаешь, у тебя все еще усталый вид. Что случилось? – он косится в ее сторону, взгляд внимательных серых глаз пересекается с не менее пытливым - зеленых, и Хэнк не видит смысла в утаивании чего-либо, так как вся его жизнь все это время оставалась для нее открытой книгой. Лишь протяни руку. Что же изменилось сейчас? - Она меня не вспомнила, а они не считали нужным напоминать. Я подписал документы. Оставил кольцо. Написал письмо и просто ушел, подобно обыкновенному трусу. Словно и не было всех этих лет. Чувствую себя последним ублюдком, Ди. Она сосредоточенно кивает, а Генри, естественно, от этого не становится легче. - Конечно. И дурак в довесок. - Спасибо. - Это всего лишь слова, - Делайла возражает с таким видом, что сомнений не остается – и вправду дурак, мудак и кем только не назовет, все – истинная правда, хмурится, словно читает его мысли, и убирает выпавший из прически локон назад так, что взгляд его теперь прикипает к мочке уха, скользит до виска, по тревожной морщинке на лбу и несомненно не остается незамеченным. - Кому теперь какая разница, Хэнк? Ты сделал свой выбор и не мне его осуждать. Ты знаешь. - Знаю, но все равно чувствую себя мудаком. Он вздыхает, а она поднимается на ноги со словами о том, что им срочно необходимо распить, наконец, бутылку хорошего виски, пусть это и вандализм, и варварство – вот так вот, из горла. *** Он, наверное, пьян несмотря на то, что в бутылке остается не меньше половины. Он пьян, однако пить дальше не имеет ни малейшего желания. Душа просит немного другого. Быть может, не только его душа. - Пьян? – голос Ди звучит отрывисто и хрипло, а она опять читает его мысли. Так, как той ночью, на девятый день его пребывания в Шошони, когда грозивший нескольким секторам национального леса пожар наконец получил название. Когда впервые серьезно мелькнула эта искра. - Однозначно. - Хорошо, - в ее глазах скользит отголосок веселья, уголки губ приподнимаются в намеке на ту самую улыбку, и весь ее вид буквально кричит о столь манящей его беззаботности. Бутылка давно уже отставлена в сторону. Игра в разгаре. А он – пропал. Снова. Самообладание Хэнка в очередной за сегодняшний день раз основательно трещит по швам, и потому все сильнее они тянутся к друг другу. - Делайла? Она едва успевает перевести пылающий огнем взгляд к его глазам, как Хэнк теперь уже окончательно теряет контроль. Кажется, что на этот раз замирает и ее, и его сердце, потому что в следующее же мгновение губы сминают губы в давно желанном для обоих поцелуе. Они оба, наверное, пьяны.