На расстоянии укуса (Half Way There)

Светлые, полупризрачные в лунном свете, облака смещаются высоко над палаточным лагерем. Это окраина одного из национальных парков Индианы, место у самого дорожного съезда — так трейлер их компании сможет сорваться с места за минуту, в случае того, что может принести время после заката. Пока все спокойно — стоянку со всех сторон обдает звуками проснувшейся в сумерках живности, замолкшей бы при приближении неживого. Костер объедает растопку; искры шустро отлетают в черное ночное небо. Большинство спит или пытается спать и, как и каждую ночь, некоторым это удается хуже других. Лежа на боку, лицом ко входу в палатку, Уилл невидяще смотрит, как едва приоткрытая полиэстеровая стенка слабо шевелится от ветра. Он думает о Джеке, в тот момент несущем вахту с крыши трейлера, — о винтовке, лежащей в его руках, о том, каким взглядом тот вглядывается в таящую опасность, кромешную, возможно, что на десятки миль вокруг, ночь. Даже Джек, сталкивавшийся со всяким и, как бы там ни было, умеющий сохранять самообладание в критических ситуациях, боится того, что может выйти из темноты, несмотря на оружие в его руках. Как бы он отреагировал, выйди Уилл и, пожаловавшись на бессонницу, предложи сменить его на посту? ...Уилл мог бы разыграть карту Беллы, тихо иссякающей от рака в их с Джеком палатке, но скорее всего, он бы получил резкий отказ. Как и все в группе, Джек хорошо знает о его состоянии (еще совсем недавно он будил их всех, спавших вместе, набивавшихся в трейлер каждую ночь) и, не клюнув на эту сентиментальную наживку, наверняка послал бы его с не износившейся даже после Конца Света начальственной авторитарностью: пытаться спать дальше, пытаться лучше. От мыслей об этом, голос Джека разносится в уме Уилла заставляющими его зажмуриться, не терпящими пререкательств интонациями: «Ты должен спать, чтобы выживать, Уилл». И, строго говоря, Джек не был бы не прав. Но… Уилл ежится, зябко обхватывая себя за плечи, вглядываясь в угадывающиеся за материалом палатки красноватые отсветы от их лагерного костра. Пока кто-то несет вахту и стережет его безопасность до рассвета, ничто не бережет Уилла от страхов, спешащих сомкнуться над головой, стоит ему только провалиться в сон. …Обычно ему снится то же, что снится всем остальным, только более ярко, более цельно: раззявленные рты, старающиеся вогнать в него ряды потерявших форму гнилых зубов; медленно приближающиеся силуэты в обносках, издалека похожие на ожившие огородные чучела, — только с отслаивающимся от костей гнилым мясом. Но эти сны не больше, чем бодрящий разбег для его кровеносной системы, по сравнению с кошмарами о его собаках, чья судьба после того, как он разогнал их в лесу, остается для Уилла неизвестной. Или с кошмарами о других членах группы и всех тех вещах, которые могут произойти с ними (и даже происходили с другими в прошлом на их памяти). С кошмарами о Хоббсе, который должен был успеть разложиться за почти год со дня своей смерти и, стало быть, не смог бы ожить и терроризировать Эбигейл на его глазах, — но воображение Уилла не учитывает подобные тонкости. В конце концов, оно и Ганнибала предпочитает считать по-прежнему живым. Хотя даже эти обваленные в воспоминаниях порождения его восприимчивого воображения уступают кошмарам о том, что он стал одним из ходячих, шагающим среди других, насколько позволяет одеревеневшее тело, — и это было так предсказуемо с учетом его впечатлительности, и эмпатии, и неотпускающего Уилла вопроса о том, каково им быть в таком состоянии, что они чувствуют, чувствуют ли… все эти неприкаянные существа, умирающие от голода, голодающие вопреки смерти. С самого первого столкновения с ними на ферме в Вулф Трап, Уилл избегал думать об их голоде. И доктор Лектер не перестает пытаться напоминать об этом в тех их терапевтических сессиях, что продолжаются в голове у Уилла тогда, когда его психика отказывается рассуждать от его лица. Но Уилл всегда прерывает воображаемого Ганнибала, потому что запретил себе мыслить в этом направлении. Он знает, отчетливо чувствует, что в той стороне лежит безумие. Усвоил это, лежа тихо-тихо, не смея пошевелиться после тех кошмаров, слушая собственное дыхание, ощущая ход диафрагмы, думая, что он жив, все еще жив, навязчиво повторяя обрывок из Роберта Фроста: «The woods are lovely, dark and deep, but I have promises to keep, and miles to go before I sleep, and miles to go before I sleep». [1] Хотя в этом мире, разумеется, нельзя давать обещания. …Уилл снова ежится — впрочем, скорее все его тело непроизвольно вздрагивает. Он шевелит пальцами на ногах, чувствуя, как коченеют ступни; дышит в ладони, прежде чем спрятать те у себя в подмышках и подтянуть колени к груди. Из всего, через что им приходилось проходить, — сон на голой земле остается одной из вещей близких к невыносимому концу спектра (впрочем, зачастую Уилла даже сильнее раздражает невозможность принимать душ после своих кошмаров, вместо того, чтобы носить на себе запах, дни напролет держащий его подсознание в напряжении из-за ассоциаций с пережитым ужасом; и сковывающий общение; хотя никто из них не благоухает ромашковой свежестью). При этом, они обречены вспоминать свой кемпинг с сентиментальностью, — даже Фредерик, сетующий, что на последнее время пришлось слишком много походничества для целой жизни. Ведь было еще лето, когда все началось, деревья были зелеными. Но ночи продолжают становиться все более серыми и влажными, и теперь в конце дня усталость ломит в конечностях напополам с мерзлостью. Уилл с тяжелым чувством думает о том, что через пару недель они начнут говорить о неизбежном, держащемся в воздухе, не признаваемом вслух. Будет зима. Будет зима, потому что они оказались достаточно удачливы и сообразительны, чтобы всерьез думать об этом, готовиться, строить планы на будущее (словами Беверли: заработали черный пояс по выживанию). Глядя на окружающий мир — сплошь разруха, уродство и смерти — в саму возможность такого исхода, их исхода, едва верится. ...Уилл предпочитает не думать о том, что бы с ним произошло, если бы не все эти знакомые лица вокруг, державшиеся вместе с самого начала, продолжающие двигаться в каком-то направлении, даже если их конечный пункт назначения все еще остается предметом споров. При всей их поддержке, до недавнего времени он чувствовал себя так, будто вместо личности обнаружил себя рулоном, на котором оставались последние приставшие, державшиеся на честном слове клочки. Сейчас у Уилла по-прежнему нет ответа на вопрос о том, как можно справиться с потерей целой цивилизации. Но он может двигаться дальше вместе со всеми. Как и все остальные, опираться на других, и больше всего на Алану, на Беверли, Эбигейл… Мэттью. Уилл прислушивается к его дыханию позади себя. В целях сохранения тепла они спят прижимаясь спинами, под одной на двоих тряпкой (прежде служившей шерстяной накидкой на диван в подчистую разграбленном доме оставшейся безымянной для них мертвой семьи). Сейчас дыхание Мэттью ровное, спящее. Уилл сглатывает. Он эгоистично хочет поговорить. Иногда в таких случаях, когда он окончательно умаивается от мыслей, Уиллу достаточно спиной слушать это дыхание, впитывая его уверенное спокойствие, и если ему везет влиться в ритм, в котором поднимается–опускается широкая спина рядом, он может обнаружить, что задремал, по тому, как с прошествием времени осветятся стены палатки. В другие ночи — плохие ночи — Мэттью не спит с ним. Тогда сознание Уилла не выдерживает, и тело выстреливает, как отпущенная передавленная пружина, и нужно перетерпеть натужную долбежку в груди, жгущее носоглотку захлебывающееся дыхание и стук набатом в ушах; потребность бежать (только куда, если весь мир обратился). И Мэттью с его спокойной неотступностью пастыря, изгоняющего дьявола, — «этовсеголишьсон» — заботливым физическим контактом и цепким, разумным взглядом, помогает ему в этом, пока все не отступит и не останется делить оставшиеся для сна часы в иллюзии защищенного уединения. Уиллу стыдно за все эти рутинные ночные происшествия, ведь Мэттью мог бы ухватывать еще несколько часов сна до предстоящего дозора/подъема. Но его компания безоговорочно приятна, и Уилл все равно не может заставить его делать что-то против его собственной воли. Сейчас Уилл бы был рад одному из их обычных полуночных обменов откровениями, будь то разговор о призраках ушедшей жизни (вся та музыка и телевидение, и книги, и личности, и места, и события) или личная история. Уиллу особенно нравится слушать Мэттью в случаях, когда их обоих одолевает ностальгия: тогда он слышит, как Мэттью скучает по всем тем вещам, о которых рассказывает ему, и это облегчает его собственную потерю, делает ее менее несправедливой на каком-то уровне. ...Все они скучают, конечно же, и это постоянно прорывается в разговорах более праздных, чем обмен наблюдениями и сбор мнений по какому-то стратегическому вопросу. Обычно кому-то что-то вспоминается и за вспышкой узнавания («как там было в той песне Эми Уайтхаус», «ты правда не читала Азимова», «я говорю тебе, Стэн Ли не играл в том фильме», «а помните ту дурацкую марку хлопьев и слоган из ее рекламы») следует угнетенное молчание о вещах, которые потеряли смысл в этом мире. Только оставаясь наедине с Мэттью Уилл чувствует возможность совместно прорабатывать общую пост-апокалиптическую травму. Уилл вздыхает, вдруг принявшись размышлять о том, как много они теперь знают друг о друге, сколькое пережили вместе за такой короткий срок — сколько они встречались перед тем, как мертвые открыли охоту на живых? Месяц, несколько недель?.. Кажется, целая жизнь прошла с конверта «ОТКРОЙТЕ МЕНЯ» на его рабочем столе, со встречи в Вашингтон Юнион Стэйшн, половину времени проходившую по сотовой связи («Я хочу, чтобы вы увидели меня, прежде чем увидите»), с первого странного ощущения сонастройки. —…Твои мотивации озадачивают меня. Где берет начало эта история? Есть поговорка про друга в беде, и ты повел себя как такой друг, прислав мне ухо пристава во время слушания. Но мы не друзья. Мы уже встречались, вероятно, даже не единожды, но между нами до сих пор не было ни одного осмысленного разговора. — Вы уверены в этом. Почему? — Я бы запомнил тебя. Но я не запомнил, что означает, что-либо ты нашел отличное место, чтобы прятаться, либо ты хороший актер. — Или и то, и другое. — Да. И то, и другое. Ты гордишься этим — это твой талант и, скорее всего, один из многих. Но это и то, что тяготит тебя. Изолирует? — Общество заставляет тебя отыгрывать роли. Ты можешь приспособиться к любой, использовать ее против них, пока они думают, что используют ее против тебя. Если хватит ума. Но однажды ты читаешь в газете о ком-то, кто обладает особыми способностями, и спрашиваешь себя: «Можем ли мы дать друг другу понимание?». Так начинается история, мистер Грэм. Уилл еще помнит, как подозрение сидело комом в его горле, мешая наслаждаться едой, когда немногим позже Мэттью заказал им обед, наперекор всем его параноидальным ожиданиям какой-то выходки, дополнительного, опасного испытания; благо, у них было время привыкнуть друг к другу, за другие встречи — всегда на нейтральной территории, подальше от глаз знакомых Уилла, с Мэттью регулярно предлагавшим место по СМС в течение недели так, что они сговаривались о времени рандеву на выходных, чтобы Уиллу было удобно навестить Эбигейл, проходившую тогда реабилитацию. …В парке, в зоопарке, в планетарии научного центра. На выставке исторических кораблей в порту Балтимора. И где-то еще. Со стороны всегда будто бы встретившиеся вовсе случайно. Кто мог знать, что они будут выживать плечом к плечу, а их разговоры станут его личным средством спасения по ночам? Хотя Уилл заметил, что ему нравилось слушать Мэттью уже тогда — он оказался любителем говорить долго, красиво и загадочно, когда чувствовал себя по-настоящему комфортно. В лирической, околопоэтической манере; воспитанно и по-свойски. Уилл ведь даже быстро поймал себя на том, что привык к «скрипучим» моментам в речи Мэттью, — он всегда любил примечать личные особенности других, а в этой был свой необычный шарм. Мэттью тяжело вздыхает и меняет бок, на котором лежит, отчего Уилл рефлекторно откладывает все свои размышления в сторону. Мэттью все еще дышит ровно, но теперь Уилл задается вопросом, насколько смущающе думать о его голосе и манере говорить сейчас, пока Мэттью рядом, но не присутствует ментально. Притом, по ночам они часто сплетничают о других членах группы, и Уилл не чувствует стеснения на этот счет. Он хотел бы называть эти обсуждения обсуждениями, но, как ни крути, по большей части это все-таки сплетничество — и ведь его не так легко вовлечь в такие вещи, — уж тем более, когда речь заходит о его хороших знакомых. Но что-то в том, как они сходятся во мнениях о других, расковывало его с самого начала, и все больше располагает к некоему согласию на грани чувства товарищества (принадлежности, узнавания…). Сперва Уилл сопротивлялся ему, но они действительно просто более вдумчивы, чем остальные. Птицы одного полета, неистребимо другие. Возможно, в чем-то даже превосходящие. Мэттью усвоил это гораздо глубже него, и с такой перспективы, Уилл не может не согласиться, случающиеся время от времени, коптящие его ментальное пространство взгляды со стороны, имеют особый резон… Для мыслей о них у него словно никогда нет времени (а есть ли сейчас, он ведь должен пытаться поспать хоть немного?). Неразборчиво притрагиваясь к размышлениям обо всем этом, Уилл пытался не замечать, что замерзает, пусть его зубы и выстукивают неритмичный мерзлый такт уже некоторое время. Может, может быть ему все-таки стоит выйти на свежий воздух на пару минут. Может быть, шум ветра и треск и колыхание костра постепенно загипнотизируют его… Вопреки своему безоговорочному нервному бодрствованию, Уилл с каким-то запозданием чувствует, что на его трапеции легли ладони, — и дергается, едва не свернув себе шею в попытке оглянуться через плечо. В его лоб будто изнутри ударяет всколыхнувшаяся река. Позади, разумеется, темнота, но у нее знакомый, глухой со сна голос: — Это всего лишь я, — и Уилл ловит себя на том, что просто слышать Мэттью уже само по себе достаточно успокаивающе. — Тебе стоило бы спать. — Я спал. Вас так колотит, что я проснулся. Мэттью не звучит обвиняюще (и Уилл в очередной раз поражается запасам его терпения), но Уилл не может не извиниться: — Прости. — Никаких обид. В интонации Мэттью, чуть скраденной тем, как он переходит на шепот под конец фразы, Уилл различает бодрость. Знакомый, подцепляющий его эмпатию намек на любопытство, которое особым образом проступает в Мэттью перед чем-то сделанным на пробу. — Снова кошмары? Руки продолжают оставаться на спине Уилла, но пока он не видит повода подчеркивать это вслух (выражая скорее недоумение, чем дискомфорт). — Еще нет, — Уилл делает особое ударение на «еще» и соглашается: — Ты верно заметил, что я замерзаю. Но так и живем. В настоящих реалиях дрожишь либо от страха, либо от холода. Мэттью за его спиной невесело усмехается. Уилл вздыхает, почти уверенный, что сейчас состоится один из их обычных отвлекающих его разговоров, и оказывается совершенно растерян, когда все еще легко лежащие на нем руки обертывающим движением захватывают его мышцы и крепко их сдавливают. Уилл охает от неожиданности, Мэттью вслед за этим мигом ослабляет хватку: — Прошу прощения. Слишком сильно? Уилл спрашивает его с тревожным смешком: — Повтори-ка, что ты делаешь? — Согреваю нас обоих. — Пауза. — На что еще это похоже? Уилл растерянно, с подозрением фыркает в ответ. Усталость и недосып определенно ослабили его ограничители, потому что Уилла подмывает высказать предположение о том, чем еще может быть эта ситуация. Он не хочет рисоваться и жалить, нет, его тянет сказать в лоб, просто чтобы факт перестал притворяться домыслом: «Это выглядит так, будто ты ухаживаешь за мной. Как и всегда, только теперь более открыто. И я не знаю, как реагировать на это». И Уилл хорошо может представить, как Мэттью бы наверняка спросил, доверяет ли ему он в таком случае. И тогда, что бы он сделал тогда? Уточнение Мэттью сплошь сдержанность и уважение: — Вам сейчас доставляет дискомфорт, когда я вас касаюсь? Или я могу продолжать? — Но провести Уилла на такой дистанции невозможно — голос Мэттью хрипит по краям от волнения. Больше растерянный, чем действительно сопротивляющийся, Уилл возвращается к словам Мэттью про согрев и признает, что в них… в них и впрямь есть смысл. — Нет. Продолжай… Спасибо. После некоторой паузы касания Мэттью возобновляются. — Всегда пожалуйста, — Мэттью не может не ответить, он всегда продолжает разговор, всегда таким образом дает понять, что доступен. И Уилл правда ценит это, помимо всего остального в их отношениях. Беверли тоже делает это в общении с ним, но по многим причинам Уилл не может отнестись к ее доступности с таким же доверием. А дальше Мэттью мнет и сдавливает его плечи, жестко и бодряще врабатываясь пальцами в трапеции, растирая те ребром ладони, прихватывая и оттягивая так, что Уилл вскоре обнаруживает, что подозрение стало уходить из его напряженных мышц, а на их место вместе с усилившимся кровообращением устремляется расслабленность. Чтобы не сосредотачиваться на смутном ощущении, что они занимаются чем-то противоестественным, Уилл обращает внимание на то, как громко звучит его сопение в замкнутом пространстве палатки. На похрустывание в суставе Мэттью, когда тот сжимает его трапецию почти до боли, но как только отпускает — сразу становится сладостно-хорошо. Уилл пытается определить состояние самого Мэттью, но тот ничем не выдавает себя, выполняя действия в одном ритме, прилежно и с одной интенсивностью; разве что, позже внося разнообразие, когда позволяет себе перенести долю внимания пониже — в район лопаток Уилла. Уилл представляет руки Мэттью, какими он их видит каждый день и какие они, действуя сейчас, — выразительные, подвижные кисти, пальцы, двигающиеся с привлекающим внимание проворством — длинные, мягко округленные. И венозную тыльную сторону с растрескавшуюся от ветра кожей между пальцев, — Уилл заметил это совсем недавно. Надежные. В таких хочется отдохнуть. На исходе этого ощущения, Уилл вдруг понимает, как долго никто его не касался, и особенно вот так — разговаривая с ним прикосновениями, и от этого осознания внутри у него тянет тоской и жалостью к себе. Уилл сглатывает, говоря себе, что уморился. К счастью, Мэттью не дает ему задержаться на этом ощущении, тихой сапой перебравшись на шею. Несмотря на вспыхивающий отблик недоверия из-за усилившегося соприкосновения кожей, про себя Уилл радуется изменению. По сравнению с его собственными, у Мэттью упоморачительно теплые руки — и можно было бы подумать, что дело в том, как они уже натружены, но Уилл по опыту знает, что это просто особенность Мэттью. Одна из аксиом, держащих мир на себе: вода мокра и необходима, мертвяки мертвы (даже если хочется верить иначе), а Мэттью всегда ухитряется быть теплым, когда касается его. Впрочем, попытка этих рук растереть его шею в одном месте быстро вызывает у Уилла шипение. Мэттью в тот же момент отдергивает ладонь и извиняется, спрашивая, в чем дело, слегка напуганным (...что ему придется закончить) тоном. Уилл успокаивает его: — У меня просто сильно обветренная кожа по бокам шеи. — Черт, сочувствую. У меня сейчас так же с… — Пальцами, — зачем-то перехватывает Уилл. — Да, я замечал. Все нормально, там немного пощипывает и шелушится, но ты сейчас можешь просто избегать этих мест. Если еще хочешь продолжать, конечно. Я уже чувствую себя достаточно отогретым. Уилл чуть не поправляет себя, но вовремя поджимает губы, не позволяя себе пояснить, что имел в виду, что Мэттью хорошо справляется, а не то, что он хочет от него отделаться. Мэттью понимает его правильно и продолжает. Чтобы сбавить возникшую было неловкость, Уилл добавляет: — Если верить Алане, то через пару недель всем нам придется вылавливать друг у друга вшей. Его шутка звучит скорее мрачно и задумчиво, чем весело, потому что и не шутка вовсе, и потому что все шутки теперь звучат только так. Мэттью не отвечает ему. Его пальцы замедляются, но не прекращают. И Уилл вовсе не вкладывал того намека… В следующую секунду Уилл шумно вдыхает носом, почувствовав, как одна ладонь укромно проскользнула в его подшерсток; аккуратно обняла за ребро черепа, мизинцем задевая ухо сзади. Уилл успевает уловить импульс одернуть Мэттью, сказать остановиться, но — От первого ласкового массирующего движения по внутренней стороне его бедер расходится гусиная кожа и — ох, блядь, — заманчиво тянет у основания члена. Уилл закусывает губу, остро воспринимая, как задвигалась чужая рука, в процессе дрязняще потирающаяся о тонкий хрящик. Разумеется, он должен остановить Мэттью. И Уилл неубедительно обманывает себя, что прервет происходящее через десять секунд, все не начиная отсчет. И как бы он мог, пока его голову осторожно ощупывают, массируя скальп чуткими маленькими движениями. Его не касались так долго, целую немилосердную вечность. Уговорить себя не обращать внимание на тепло, устремившееся было в промежность, Уиллу оказывается не так сложно, но заставить себя отказаться от такого интимного, уместного контакта, он не может, особенно сейчас, особенно после Конца Света. Когда осталось так мало тепла. И Уилл распознает в том, как двигаются руки Мэттью, что и тот по-своему захвачен происходящим. Глядя в пространство перед собой, Уилл на секунду задумывается о том, что было бы, если бы их сейчас увидели другие. …Плевать на них. Пусть думают, что хотят. Какая может быть разница. Все они сплетничают о них между собой так или иначе. Их с Мэттью отношения не касаются никого больше, как он и объяснил Алане в тот раз. Им не нужно понимать, что между ними, они сами знают. Знают. Через некоторое время, разусердствовавшись, Мэттью пытается расширить зону воздействия, но запутывается пальцами в нечесанных волосах, за недели без особого ухода с нет-нет выдававшимся мытьем развивших собственный характер (а Уилл и в эпоху водопровода часто едва мог разделять пряди после пары дней). Уилл поднимает было руку, чтобы помочь Мэттью осторожно вытащить застрявшую ладонь, но Мэттью уже справляется с недоразумением сам. И хотя это помогает избежать жеста, заострившего бы происходящее еще сильнее, что-то внутри Уилла поникает. Ситуация предсказуемо повторяется и Уилл пользуется ей как поводом негромко велеть Мэттью остановиться на этом. Когда кудри Уилла не без сопротивления все-таки наконец выпускают его пальцы, Уилл вдыхает всей грудью, пропитываясь разгоревшимся внутри теплом, растекшейся истомой, и, приложив усилие, заставляет себя перевернуться на спину. Сменив положение, он поворачивает голову к Мэттью. Потому что говорить из-за спины было бы неудобно и потому что он хочет быть лицом к нему в этот момент (не пытаться замалчивать произошедшее). Уилл вслушивается в свои ощущения — в тяжелую отогретую чувствительность в шее, плечах и верхней части спины, с пробивающимся сквозь тот благостный фон приятным мягким покалыванием. Чувствуя себя раскованнее в прячущей лицо темноте, Уилл произносит: — Это было приятно. — Обращайтесь в любое время. Перелив интонации Мэттью ласков и серьезен, и Уилл впервые думает о том, что все эти любезные предложения, возможно, подспудно говорят многое о том, о чем Мэттью никогда не говорит с ним напрямую. Уилл невпопад жалеет о том, что не может сейчас видеть его глаза. …У Мэттью очень красивая темная обводка радужек, и в целом завораживающий, живой, умный взгляд. В эту секунду ему кажется уместным позволить себе залюбоваться чужим видом, проникнуться им глубоко и искренне, потому что когда еще, если не когда вспомнишь, что можешь. В этом мире всегда так мало времени. Уилл кожей слышит, как между ними проскальзывает еще не оформленная мысль о возможности сближения. Он не определяет, кому она принадлежала изначально, но ему в любом случае все равно. Он вздыхает, вкладывая в этот вздох всю свою всепоглощающую усталость, от которой мнится, что он сможет отключиться для всего мира прямо сейчас, стоит только перестать противиться желанию закрыть глаза хоть на мгновение. И Уилл действительно закрывает их и выдвигается вперед, пристраиваясь к Мэттью впритык, в темноте как-то уткнувшись носом в его линию роста волос. Мэттью — оказавшийся совсем рядом, ближе, чем они когда-либо были, — не просто замирает, Уилл может с уверенностью сказать, что тот вовсе перестал дышать. Рука, легко упертая Уиллом между ними, чтобы выдержать дистанцию, пришлась аккурат на грудную клетку Мэттью и теперь Уилл лежит и слушает основанием ладони, как суматошно стучит сердце напротив. Эмпатия была бы удобным объяснением для того, что Уилл чувствует и как его собственный сердечный ритм ускорился. В паху снова, совсем легко, тянет, но Уилл знает, что это не об этом. Это о том, чтобы быть принятым. Уилл вспоминает о том, как Эбигейл долго чуралась его прикосновений, замирала от ладони, задержавшейся на своей, как пойманная с поличным воровка, напоминая о полицейском прошлом. За этим он упрямо решает, что не отодвинется, если ему об не скажут. Лоб у Мэттью тоже теплее его собственного, когда Уилл негромко спрашивает в него, с некоторым заискиванием: — Думаешь, сможешь заснуть в таком положении? — Уилл правда не хочет отдаляться ни на дюйм (и недоразмышление о том, чтобы спать вот так каждую ночь, наплевав на любые условности, вызывает у него однозначную приязнь). Мэттью требуется время, чтобы собраться с ответом, и Уилл отчетливо слышит, как тяжело он сглатывает перед этим; можно сказать, что от него разит переживанием, и Уилл хочет помочь сбавить его. Голос Мэттью чуть-чуть ниже и как бы затухает к концу фразы, чтобы скрыть хрипотцу, когда он отвечает: — Непохоже, что у меня есть выбор. — Затем тише: — Очень холодно. Нужно было быть идиотом, чтобы не понимать, что Мэттью этим пояснением не хочет загонять его, Уилла, в угол, и от проявленной им заботы Уилл одновременно слегка стыдится (потому что она уместно дальновидна) и чувствует еще более крепкую привязанность — да, он будет называть это так, — к Мэттью. Уилл принимает это короткое наносное оправдание, подыгрывая Мэттью для обоюдного удобства: — Ты прав. Через некоторое время Мэттью кладет руку ему на плечо. — Раз выбора нет, я устроюсь поудобнее. До Уилла со всей ясностью доходит, что он и Мэттью естественно… флиртуют. Лежа в неловком и неумелом, но безоговорочно теплом и психологически комфортном объятии. И это ощущается хорошо. Нормально. Приятно. Непривычно, если задуматься, но Уилл не собирается задумываться. Просто они с Мэттью в очередной раз обнаружили, что они близки друг другу, и в этом нет ничего нового. Конец Света сделал их союз более отчаянным, но лежа на расстоянии (укуса) невозможного доверия, Уилл понимает, что мало в чем был когда-либо так уверен в жизни, как в правильности этой связи. Уилл соображает, что бы сказать, чтобы закончить разговор — все пожелания спокойной ночи или приятных снов остались в другом времени. В конце концов, он находится: — Постарайся отдохнуть. — Вы тоже. Завтра мы осилим новые мили. Уилл, не таясь, улыбается Мэттью в лоб. Еще какое-то время они не спят, а просто, не говоря ни слова, не думая, лежат в обнимку, окутанные нежным вниманием друг друга. Когда наступает рассвет, обоим снится, что они дома. Где бы этот дом ни был. the end.