Там, где дом.

Иногда Минхён думает, что для Ченле он совсем не хён. Потому что, ну серьезно, где это мир видел таких вредных донсенов? С ним даже Донхёк с его вечными подколами никогда не сравнится. Потому что шутки Донхёка для всех, а слова Ченле только для него, для Марка. И колет он сильнее, и нежности вызывает больше. Минхён привык всегда быть с Донхёком. Детская дружба оторванных от дома малышей в начале карьерного пути. Одна комната на двоих, почти одни и те же юниты, одна жизнь на двоих просто. Пока Ченле не появился. Когда гордый, но милый маленький китаец появился в компании, Минхён отнесся к нему немного с подозрением. Ченле общался почти с одними китайцами — его уровень знания корейского был почти равен нулю. Марку и так было с кем общаться — вокруг него всегда было достаточно людей. И он как-то упустил тот момент, когда все по-другому стало. Упустил тот момент, когда у них с Ченле появились только им двоим понятные шутки и подколы. Упустил тот момент, когда Ченле стал называть его «Марк-и» чаще, чем «хён». Упустил тот момент, когда начал все это ему позволять. Не помнит, когда они друг для друга стали самой большой поддержкой и опорой, когда он стал доверять странному маленькому китайцу больше, чем Донхёку и Джонни. Но он отчетливо помнит, как Ченле решил вернуться обратно в Китай. Точнее, его мама решила. Она сказала, что дома у него было больше успеха, больше развития. Что ему так будет лучше. Марк хорошо помнит, как с опущенной головой Ченле собирал свои вещи. Помнит, как хлопал его по плечу и подбадривал, мол, иди, не оглядывайся на нас, семья важнее всего на свете. (Но кто для тебя — семья?) (Кто для меня — семья?) Помнит, как вкладывал в свою солнечную прощальную улыбку весь свой актерский талант, лишь бы Ченле не понял, что он не хочет отпускать его, отрывать от себя, ведь он для канадца если не вся жизнь, то как минимум её добрая половина. (Его половинка) Марк улыбается, но он уже далеко-далеко в себе, и даже не слышит, о чем галдят мемберы, провожая Ченле, кидая ему вслед кучу пожеланий и напутствий. Они скучают по своим родителям и друзьям детства, и они бесконечно за Ченле рады и даже по-доброму завидуют. А Марк… Внезапно его осенила мысль, что их расставание — к добру. Что Марк и так скоро навсегда ушел бы из дримов, а Ченле дебютировал бы в китайском юните. Их пути и так расходятся — совсем. И чем раньше они перестанут быть одним целым и отпустят друг друга — тем лучше. Так ведь? Марк очень гордится собой, ведь слезы выступили лишь тогда, когда дверь за Ченле захлопнулась. *** Марк чувствует себя полностью опустошенным. Похоже, они с Ченле и вправду были половинками. Только не как 1+1, левая и правая, одинаковые, а как внешняя и внутренняя, разные, но дополняющие. Марк определенно был внешней — защищал от постороннего воздействия и невзгод, и выражал их общие мысли миру вокруг. Ченле же был наполнением, душой, смыслом, красками. Он заставлял Марка смеяться, заставлял Марка расслабляться и успокаиваться, заставлял его чувствовать себя настоящим и живым. А теперь заставлять Марка чувствовать себя живым некому. Осталась только пустота. Это замечает сразу же Донхёк. Сначала старается не лезть, но пару дней спустя все же спрашивает. Марк понимает, что от ответа зависит будущее, зависит, смог ли он его отпустить. Но не выдерживает, не находит, что сказать, и тихо шепчет, не поднимая глаз: «Ченле». Донхёк умный. Он больше не задает вопросов. Он просто решает быть рядом постоянно, как раньше и всегда, чтобы хёну некогда было думать. Чтобы хён на него отвлекался постоянно, сбивал мысли с печального курса и не уходил в себя слишком надолго. У Донхёка получается. У Марка съемки с иличиль, можно забыть о дримах, но о Донхёке — ни в коем случае. И Марк по-настоящему смеется. И Марк начинает забывать. Делать вид, по крайней мере, получается все лучше. Даже для самого себя. Он верит, что отвлечься помогает. Он верит, что улыбается друзьям — искренне. Он пытается. Но все вокруг — мешает. Каждое слово раньше имело второй, известный только им с Ченле, смысл. В каждом месте они были вместе. Любое действие настолько было наполнено воспоминаниями, что забыть, хотя бы на секунду, было просто нереально. Все вокруг он видел острее, чем прежде, в «Ченле-фильтре». Вот в это зеркало в зале для практик они делали селфи, вот на этот коврик в общаге дримов они пролили колу, когда дурачились, прилетев поздно ночью из Лос-Анжелеса. Марку хочется убить себя, или хотя бы выжечь напрочь из своей (к сожалению не пустой) головы все, что связано с Ченле. Потому что теперь это прошлое. Теперь это якорь, и он неумолимо тянет его на дно. Ченле пытается ему писать. Марк не может его игнорить, но старается отбиваться односложными ответами, на которых невозможно построить общение. Но Ченле пишет, пишет, пишет. Как прошел день, о чем он думал. Пишет что-то полезное, что-то умное, потом какие-то глупости, вроде нового фильма о супергероях или захвате человечества енотами с помощью зефирок. Пишет, как сильно скучает. Марк умирает от каждого слова. «Не надо писать, так хуже только» — пишет Марк. «Чем больше мы общаемся, тем сильнее скучаем» — добавляет. «Мы же разошлись навсегда» — снова. И Ченле искренне не понимает, почему они не могут вечно общаться вот так, через соцсети, и поддерживать друг друга, как раньше. Делает вид, что не понимает. Самого его ломает не меньше. Оторванный от людей, которые уже успели стать семьей. Оторванный от места, которое уже стало домом. Оторванный от привычного и любимого уже образа жизни. Оторванный от привычного и любимого Марки-хёна. Просто разорванный на части. Ченле психует. Без охлаждающего его китайский пыл, без успокаивающего и усмиряющего его хёна он стал похож на оголенный нерв — нельзя коснуться. Нельзя сказать лишнее слово, нельзя подумать при нем не о том — он срывается. Ченле хочет домой. Он ищет Марка — пишет без остановки ему в сети. Тот не отвечает почти, но Ченле хватает того, что он его письма читает — значит не безразлично. Это он, Ченле уехал и оставил Минхёна в другой стране, но почему он тогда чувствует себя таким брошенным? «Спаси меня, хён» — пишет Ченле, но не отправляет. Знает, что у старшего и без него проблем хватает. Чувствует, даже будучи от Марка за миллион километров, что тот так же, как и он, бьется в тихой истерике, самоуничтожаясь от грызущей тоски. Тоски по дому. (Для Минхёна дом — Ченле, для Ченле — Минхён) *** Для корейцев Рождество — праздник далеко не главный. Они празднуют его, но так, по приколу, не придавая ему такого уж значения. Но, несмотря на это, почему-то СМ в этом году распускает в этот день всех по домам. Появляется пара выходных, и вся группа разлетается-разъезжается по своим городам и странам. Компания редко делает такой щедрый подарок — возможность провести пару дней с семьей. Марк не едет. Наверное, это жестоко по отношению к маме и всей остальной семье — они же скучают. Но он не хочет. Само выражение «вернуться к семье» вызывает в нем боль, и он, сославшись на длительность перелета, загруженность и усталость, просто остается один в целом дорме — отсыпаться. Если станет одиноко — приезжай к нам, приглашает Донхёк с беспокойством во взгляде, но Марк отказывается, говоря, что давно мечтал о ленивом выходном в тишине. И он остается один на один с самим собой — умирать. Ментально разлагаться. Самоуничтожаться. СМ дает им невероятно много времени — 3 дня. Некоторым лететь — 10 часов, сутки — туда-обратно, объясняют менеджеры. В Рождество надо подольше побыть с родными. Для Марка же эти три дня — вечность. Он старательно ищет, чем себя занять, и спустя полдня понимает — надо было лететь. Но уже поздно, праздники — все билеты надо бронировать за несколько дней, и в эти выходные ему уже не попасть в Канаду. Он спит — пытается, но по привычке встает чуть свет, а снова заснуть никак не получается — привыкший к бесперебойной работе мозг снова и снова возвращается к проблемам. Марк готовит — специально медленно, медленно ест, медленно моет посуду. При всех колоссальных стараниях это занимает полчаса. Марк танцует, смотрит видео на ютубе, еще раз кушает, разбирает какие-то вещи, занимается спортом. Идет по магазинам, закутавшись с ног до головы, чтобы не узнали. На улице даже погода не рождественская — ни снежинки, не то что в родной Канаде, где сейчас, скорее всего, уже сугробы размером с самого Марка. Он долго гуляет по холодным улицам, наполненным суетящимися людьми, делает пару селфи в проулке, где его никто не видит, пьет кофе в кофейне, долго слушая спокойную незнакомую музыку и глядя в окно. Даже заходит в библиотеку — берет пару книг — полистать дома, и возвращается. На часах — едва минуло два. Марк ложится в кровать и открывает принесенную книгу. Глаза пробегаются по первой странице, покрытой ровными корейскими «иероглифами», и он невольно вспоминает, как учил Ченле быстро читать (он все равно так и читает медленно). Перед глазами тут же встает образ: они лежат вот так же, как он сейчас, только вместе, и голова китайца покоится у него на груди, он постоянно отвлекается и звонко по-дельфиньи смеется. Марк живо видит его узенькие лисьи глаза-щелочки и оскал от уха до уха, и такое родное «Марк-иии». Он бы душу дьяволу продал за то, чтобы снова это услышать. Откидывает книгу и утыкается носом в подушку, пытаясь успокоиться и прогнать такие ненужные сейчас воспоминания и слёзы. Они в разлуке всего пару месяцев где-то, и Марк уже совсем не чувствует себя живым. *** За вечер Минхён накручивает себя так, что хоть вешайся. Он решается отпустить себя — позволяет воспоминаниям топить его с головой, позволяет себе плакать, бить стены кулаками и думать, думать, думать о нем. Он старался эти мысли все блокировать, но с каждым днем они давили все сильнее, и теперь эта плотина наконец прорвалась, не выдержала тяжести потери всей жизни. И Марк бесится. Сначала он пишет — он исписывает целую тетрадку кривыми строчками на поллиста, пытаясь выкинуть всю свою боль в тексты. Вряд ли компания когда-то выпустит такую песню, но все же выражать чувства вот так — вполне для Минхёна привычно. Потом он пытается заниматься спортом. Юта советует бегать, когда злишься или нервничаешь. Марк бежит по спортзалу со всех ног, со всех сил, со всех эмоций. Так быстро, что не видит мелькающих стен вокруг, поскальзывается на повороте, падает и катится куда-то в угол. Потом он просто лежит там, еле дергаясь от слез, и не думает, что когда-то в жизни ему понадобится вставать — в его жизни нет смысла. Желания жить — нет. Потом он все же встает и уходит в свою комнату. Он не хочет, чтобы кто-то нашел его и волновался. *** Марк вроде как все еще спит, но сквозь сон слышит какое-то шуршание и сопение. Он ворочается, выпутывается из одеяла и еле-еле приподнимает заспанные веки. Он видит Ченле. От неожиданности он широко распахивает глаза. Картинка перед его глазами похожа на сказку. Яркий-яркий белоснежный свет из окна заливает комнату и слепит глаза. В комнате свежо, слегка прохладно и легкий ветерок колышет невесомые занавески. А прямо перед ним, прямо перед самым лицом — лохматая блондинистая макушка Ченле. Солнечные зайчики бегают по его бледной коже, яркие утренние лучи играют, путаются в его не менее легких и светлых волосах, образуя над головой китайца ангельский нимб. Он вообще похож на ангела: такой же белый, светлый, легкий, чистый, так же, как они, он пришел спасать душу Марка из тьмы. Марку немного грустно — он очень скучает по Ченле. Но в тоже время как-то спокойно и легко — сегодня это не один из тех бесконечных кошмаров, в которых старший пытается его найти, догнать, спасти. Сегодняшний сон светлый, и он может просто полюбоваться на него несколько секунд, прежде чем проснуться. Минхёну хочется протянуть руку, но он боится развеять мимолетное прекрасное видение, и он просто лежит и не двигается, даже дышать перестает почти. — Марки-хён? — тихо шепчет китаец, придвигаясь ближе и с любопытством и какой-то нежностью заглядывая старшему в глаза. Кажется, у Марка останавливается сердце, когда он слышит до боли родной голос. Ему хочется кинуться к младшему, прижать его близко-близко, крепко-крепко, так сильно, как он его любит, придушить его в объятьях. Но он остается неподвижным, с любовью и собачьей преданностью глядя на донсена. Марк смотрит на светящегося утренним солнышком Ченле и быстро-быстро хлопает ресницами, смаргивая непрошенные слезинки. — Ну хён, ты чего? — тянет Ченле и обнимает хёна, прижимается своей теплой щекой к его, придавливая к кровати всем весом. Марку становится трудно дышать от навалившегося младшего и от слишком внезапного осознания, что теплый светящийся китаец в его кровати — живой и настоящий, а совсем не сон. Он обнимает Ченле в ответ и еле находит в себе силы прошептать: — А как же семья? Дом? Ченле чуть отстраняется и смотрит Марку в глаза — в душу. Его глаза — немного хитрые и счастливые, он улыбается широко и треплет старшего по волосам: — Там, в Китае, я понял. Мой дом — ты, Марк-и. Он снова обнимает своего хёна, и теперь Марк крепко-крепко прижимает его к себе в ответ. Кладет подбородок Ченле на плечо, все еще немного не веря, счастливым спокойным взглядом ведет у него за спиной, и удивленно вскрикивает, замечая за окном движение. Словно в сказке, за окном в неизвестном Марку вальсе кружились первые в этом году резные снежинки. Марк тихо смеется и продолжает обнимать Ченле, довольно закрывая глаза. Ему очень сильно захотелось жить. Ченле, он и снег — Марк наконец-то дома. Теперь Рождество по-настоящему наступило.