Часть 1
19 ноября 2018 г. в 00:30
Опера была слишком хороша, чтобы зажигать верхний свет. Нет, думал Петербург, снимая пиджак. Достаточно двух светильников над туалетным столиком – пусть мягкий полумрак сохранит отзвуки привезенных с собой мелодий…
Он ошибся. Вся поэзия нот, какая только была, устремилась к свету.
К Москве.
К едва прикрытым полупрозрачным газом плечам, с которых она небрежно совлекла меховое манто. К изящным рукам, медленно расстающимся с мягким блеском лайковых перчаток. К мерцающим древним золотом локонам, которые, кажется, готовы хлынуть из высокой прически водопадом, стоит только Михалине обернуться чуть резвее, чем обычно.
Это, конечно, иллюзия. Мише потребуется вытащить из волос не одну шпильку, чтобы нарушить идеально пойманный мастером момент щемящей душу утонченной красоты – миг между элегантным шиньоном и чудовищным беспорядком.
Не спеша с этим, Москва красноречиво наклонила голову:
- Не желаете помочь, Петр Петрович?
Петербург безмолвно приблизился и расстегнул неподатливый замочек бриллиантового колье Михалины.
Камни огладили кожу теплом ее тела.
Не удержавшись, Петр наклонился и поцеловал точеное плечо.
Внимательно следящие за ним через зеркало глаза совсем по-кошачьи сощурились от довольства, но рука, небрежно опустив колье на столик, с игривым негодованием толкнула его в бок.
- Чертенок! – с напускной строгостью упрекнула Москва, потянувшись к прическе. – Соблазняете как дышите. А наткнетесь в порыве чувств на шпильку – не обрадуетесь.
- Так я подожду, когда вы станете беззащитны, - понизив голос, вкрадчиво пообещал Петр.
Михалина с беззвучной усмешкой отложила на столик первую шпильку и уставила в зеркало невидящий взгляд, сосредоточенно выискивая на ощупь следующую.
Хоть Москва обычно была не прочь побеседовать и охотно щебетала за утренним туалетом обо всем подряд, пока он пьет кофе в постели, Петербург не стал продолжать разговор. После театра Миша всегда становилась молчалива и даже порой рассеяна, словно представление все еще шло, и какая-то часть ее души пребывала в зале. Он не хотел мешать ей переживать свежие впечатления. Вместо этого отошел к окну и, наблюдая за оживленным движением на улице, принялся развязывать галстук.
Хотелось отдохнуть от плотно подступающего к шее жестко накрахмаленного воротничка. Маленькое неглиже для человека и большая роскошь для столицы, позволительная далеко не при всех.
Сняв галстук, а по некоторому раздумью и жилет, Питер с пустым интересом проследил путь потешного господина в нелепой шляпе. Когда прохожий скрылся из виду, все его внимание на время захватил лаково блестящий автомобиль – Петр азартно припомнил модель – но созерцание городской суеты все же быстро его пресытило.
Кипучая ночная жизнь столицы, собственная непоседливая энергичность, только что увиденная яркая постановка – все слилось воедино и требовало выхода. Петру хотелось говорить, действовать…
Творить.
Он обернулся на Москву. Уже простоволосая, она перебирала шкатулку, ища гребень.
Ее такую – окруженную светом, с этим манто, полы которого небрежно стекли к самому полу – стоило рисовать. В модном нынче стиле ар-нуво, что даже в заурядных женщинах раскрывает нимф и богинь.
Да. Гибкий стан, обвитый летящим шелком, рассыпавшиеся по плечам золотые волны…
И на голове, будто причудливая корона слоновой кости – белокаменные кремлевские стены.
Нет! Башни. Лишь их острые вершины вкруг. Без деталей, эфемерно – венцом, солнцем, звездными лучами, нимбом, чем угодно.
И глаза. Тоже лучистые. Совершенно не такие, как у всех. Не меланхолические, не томные, не инфернальные. Без густой подводки, без поволоки фатализма, без мистического огня. Живые, веселые глаза.
Эти глаза видели столько смерти, безумия и отчаяния, что мнительная нервозность абсентового fin de siècle не вызывает в них ничего, кроме снисходительной иронии и легкого интереса. С таким же любопытством Миша поглядывает на стригущихся в каре активисток.
Но порой и в ее светлом взгляде вспыхивает отблеском давно минувших пожаров такая шальная искра, что прожигает до самого сердца. Неумолимо и сладко, как…
Ноктюрн.
Вдохновение юркой пташкой Летнего сада вспорхнуло ему на плечо, и Петербург, боясь его спугнуть, вновь ограничился лишь лампой. Света из-под расписного колпака торшера вполне хватало, чтобы осветить клавиши, когда он поднял крышку пианино.
Начало игры вышло бездумно похожим на партию из ноктюрна Чайковского для виолончели и фортепиано – тихим и мягким, будто поддерживающим чей-то неслышимый, однако решительный голос. Но после музыка окрепла, обрела своеобразие. Завороженный тем, как резонирует то, что у него на душе, с танцем пальцев и их густо-черных теней, Петр не уловил шороха ткани за спиной.
Москва для него появилась рядом беззвучно и незаметно. Вдруг, словно романтическое видение. Устроилась на самом краю скамьи, прильнув к пианино и опираясь локтем о лаковый бортик клавиатуры. Но, в отличие от призрачного наваждения, не исчезла, стоило обратить на нее взгляд, а протянула к нему руку, живую и теплую, и нежно огладила плечо.
Петербург улыбнулся ей, и глаза Михалины с ответной улыбкой заблестели по-особенному.
В них искрилась любовь.