The Sacramental Silence

       Безмолвие.        Оно наполняло все пространство между ними, когда они, устав обсуждать свои цели, устав жадно спорить о Дарах, молчаливо замирали друг напротив друга, позволяя себе окунуться в столь желанную, уютную тишину.        Рыжие волосы мягко вились после ванной, высыхая от жара, исходящего от потрескивающего камина. Он запомнил навечно, что Гел не любил, когда он сушил их при помощи магии, запомнил жесткие, грубые пальцы, властно вплетающиеся в мокрые, спутанные волосы и расчесывающие их на пряди.        Лежать на его коленях, смотреть в его разного цвета глаза, замирать от грубой, ленивой, машинальной ласки тогда казалось самым правильным, что только может существовать на всем свете. Да и сейчас, на самом-то деле, кажется. — Геллерт… — позвал случайно, забывшись. Потянулся в отчаянии, желая достичь, вломиться в мысли, кружащиеся с грозовым вихрем за окном где-то очень, очень далеко. Столь преступно далеко, что не дотянуться, как ни пытайся.        Холодные, влажные пальцы накрыли рот, призывая молчать, молчаливо прося помочь сберечь тишину. Блаженное безмолвие, которым, Альбус знал, Гел всегда наслаждался куда сильнее его.        Разноцветные глаза остановились на его лице. Тонкие губы дрогнули в намеке на улыбку. Гел вернулся к нему, оставив беспокойные мысли где-то там, наедине с дождливым вихрем за стенами дома.        Согревшиеся от его дыхания пальцы мягко очертили дрожащие губы, и Ал с судорожным вздохом мягко прикрыл ярко, счастливо сияющие глаза, наслаждаясь лаской и безмолвием, разделенным на двоих.       Жадность.        Геллерт всегда был слишком жаден. Жадность сподвигла его искать Дары. Подтолкнула к исключению из Дурмстранга. Жадность же позволила зубами выгрызть внимание того единственного человека, которого он посчитал равным себе и по уму, и по силе.        Альбус знал о его жадности. Знал о Геле абсолютно все. Знал, как он нелепо щурится по утрам, пытаясь зализать непослушные волосы назад. Знал, как он шипит, глотнув спросонья слишком горячий кофе, или плюется ядом, перепутав их чашки. Знал, что Гел ненавидит сладкое, не терпит привкус нерастаявшего сахара на языке и пьет только горький черный, никогда не разбавляя молоком.        Альбус знал о его жадности, но никогда бы не подумал, что, оказывается, ничего не знает о своей. Не знает о том, что внезапно захочет, чтобы Гел смотрел только на него. Чтобы он пил кофе по утрам лишь с ним, ни с кем больше. Не знал, что способен возжелать… этот искривленный злостью рот. Что захочет разомкнуть плотно сжатые губы, чтобы…        Альбус не ведал о собственной жадности, но о ней был прекрасно осведомлен Геллерт. О чем и сказал однажды утром. — Если хочешь — бери, Альбус, — и, наткнувшись на испуганный, недоуменный взгляд, ершисто, раздраженно добавил, — Я твой, как и ты — мой. Жадность — хорошее качество, что бы там ни говорили другие.        И поцеловал.        Говорят, первые поцелуи всегда нежные. Преисполнены светлых, чувственных эмоций. Так пишут в тех книгах, которые Ал когда-то читал. Геллерт сделал все по-своему, послал к черту все то, что Ал знал о первых поцелуях.        Его первый поцелуй был переполнен жадностью. И его собственной, и Гриндевальда. Впрочем, не только первый, но и все последующие. Не то, чтобы Альбус был против.       Ревность.       Он знал о том, что будет вынужден отказать Дожу даже до того, как об этом узнал Гриндевальд. — Ты никуда не едешь, — заявил он непререкаемым тоном, при этом впившись в беднягу Элфиаса тем самым жутким взглядом, от которого вечно воротило Аберфорта.        Альбус и не думал спорить. Легкая, мечтательная улыбка легла на его губы, вызвав ступор и удивление Дожа. — Прости, Элфиас, — без грамма вины произнес он, слепо ища ладонь напрягшегося Геллерта, крепко сжимая ее.        Дож вышел за дверь, как-то забыв попрощаться, но почему-то не сомневался, что эти двое даже не обратили на это никакого внимания. Перед глазами стояла смутившая картинка пальцев Альбуса, пробравшихся под манжет рубашки и нежно оглаживающих запястье этого странного, сердитого блондина, распоряжающегося временем Ала и решающего за него.        Помотав головой, Элфиас аппарировал, и лишь услышав хлопок аппарации, Геллерт позволил себе скупо выдохнуть сквозь зубы. Альбус мазнул губами по крепко сжатому рту, отчего-то решив, что все это слишком мило, чтобы всерьез злиться. — Я приготовлю обед, — сказал он, сделав вид, что не слышал последующих слов Гриндевальда. — Увижу еще раз — сотру в порошок… — тихо шипел Гел себе под нос, машинально потерев запястье, еще хранящее тепло чужих пальцев.       Желание.        Пот пропитал тонкие простыни, давно переставшие холодить разгоряченные тела. Он утопал в своем и чужом желании, путая их. Сгорал в своей страсти и своих чувствах, отдаваясь во власть вечно грубых рук, всегда оставляющих после себя багровые синяки.        Скрип матраса давно не резал слух, заглушенный шумными вздохами на ухо, влажным дыханием, со свистом вырывающимся из горящих легких. Оглушающе громким, бешено бьющимся в груди сердцем, казалось, готовым пробить ребра вот в эту, нет, в следующую же секунду. И стонами. Рваными, шипящими, просачивающимися сквозь до скрипа сжатые, оскаленные зубы.        Гел всегда стонал так. С неохотой. Не позволяя себе издавать громких звуков в постели. Едва слышно шептал его имя, целуя каждый миллиметр его тела, и Ал сгорал, плавился под его прикосновениями. Поджимал пальцы сведенных судорогой ног, цепляясь за чужие плечи в горячем отчаянии. Царапая их, оставляя налившиеся кровью ссадины и утопая в желании.        Это было его самым сокровенным желанием. Самой страстной, неосуществимой мечтой. Сплетаться телами, быть единым целым всю оставшуюся вечность, разделив ее на них двоих. Это была его нежность, его жизнь, сама суть, смысл бытия. — Хочу… Гел… хочу всегда… — молил он, сотрясаясь в сильных руках своего любовника. Своего возлюбленного. — Я знаю, Ал… Я тоже хочу…        Короткий всхлип перерос в счастливый смех, тут же заглушенный, запечатанный жадными, солеными от пота губами.       Забота.        Его мучил невыносимый жар. Кашель разодрал горло, и не существовало на свете ни единого зелья, способного облегчить эту проклятую болезнь. Он так глупо простыл, попав под снегопад без шапки, поскользнувшись, нелепо рухнув в сугроб. Извалялся в снегу, пытаясь выбраться, и, промокший, был вынужден добираться до дома пешком — слишком много магглов решили развлечься, выйти на улицу, поиграть в снежки и слепить снеговиков.        Горячая вода кружила голову, и он позволил себе откинуться на грудь тут же обвившего его торс Гриндевальда, прижимаясь к его обнаженному телу. Затылок осторожно лег на влажное плечо, и Альбус свернулся клубком в узкой ванне, отогреваясь.        Теплые губы коснулись макушки, прижались к виску, сцеловывая, забирая головную боль. — И как умудрился, — недовольно хрипнул Гел, крепче смыкая руки вокруг него. Колено согнулось, сдвинулось вбок, позволяя Алу устроиться поудобнее. — Поспи. Я тебя держу, — предложил он, и Альбус тихо рассмеялся себе под нос. Только Геллерт мог предложить поспать в ванне.        Извернувшись в дрогнувших в протесте руках, он нежно, невесомо коснулся кончиками пальцев чуть покрасневшей от горячей воды груди и попросил: — Поцелуй меня. Поцелуй — и все пройдет… — Это не так работает, — недовольно шепнул Геллерт, но, непривычно мягко улыбнувшись, прижался к его губам своими, втягивая его в долгожданный поцелуй.        На следующее утро веселящийся Дамблдор был абсолютно здоров, чего нельзя было сказать о заразившемся от него, злом, как сто чертей Геллерте. Целуя его сухие губы, Ал размышлял, не сделать ли лечащие поцелуи их маленькой традицией.       Обреченность.        Он стоял у старой могилы матери и совсем свежей — сестры, не находя в себе сил ни поверить, ни смириться, ни залечить свой разбитый, сломанный нос. Вина терзала разум, терзала сердце, выворачивая нутро наизнанку. Он не хотел верить. Не хотел мириться. Не хотел и жить.        Знакомые шаги больно ударили по нервам, режа слух, царапая барабанные перепонки. Альбус криво усмехнулся, и не подумав обернуться. Ариана там совсем одна. А ведь малышка так боялась темноты… и так любила… не его, Аберфорта. — Альбус, — раздался едва слышный, испуганный голос за спиной. Совсем над ухом. — Я такой дурак… такой дурак… — Ал упал на колени, пачкаясь влажной, грязной землей. Зарылся в волосы и резко дернул их в отчаянии, впервые расплакался, позволяя себе выплеснуть с горькими слезами всю обреченность, сковавшую его заледеневшее сердце. — Я! Такой! Дурак! — завыл он, размазав слезы по щекам дрожащими, слабо сжатыми в кулаки пальцами.        Плечи обвили до тошноты знакомые руки, и он вырвался, отшатываясь. — Альбус… — вновь позвал Гел, и, наконец, обернувшись к нему, решившись посмотреть в его глаза, Дамблдор замер, задохнулся, погребенный, похороненный плескавшейся в чужих зрачках всепоглощающей болью. — Альбус… — Это был ты? — хрипло, едва слышно спросил он осипшим голосом. — Ты или я?        Геллерт вздрогнул, отводя взгляд. Альбус подался вперед, хватая ткань его мантии, тряся за грудки. Крикнул с отчаянием: — Ты или я? Отвечай! Ты или я?! — Альбус… это… — Гел замолк, поперхнувшись, будто был не в силах вытолкнуть застрявшие слова из своей глотки.       Пальцы разжались. По щекам вновь заструились прозрачные, безмолвные слезы. Он понял, считал ответ в глазах разного цвета, даже не услышав его. — Это… был… я… — выдавил Гриндевальд, прокусывая губу до крови. — Я, Ал… это был я… — Убирайся, — велел Альбус, отворачиваясь. Прикрывая глаза, лишь бы не видеть искаженного болью лица этого глупого лжеца. Лишь бы вынуждать себя поверить в его лживые слова, забыв сводящую с ума правду, прочтенную минутой ранее в его обреченных, сожалеющих глазах.        Хлопок аппарации ударил по нервам, отрезая его от прошлой жизни, от былых стремлений, от смелой, страстной, глупой мечты разделить вечность на двоих с тем, кто, щадя его чувства, пытался взять его грех на себя.        Альбус взвыл, поняв, что с этой самой минуты обречен на одиночество.       Любовь.        Он сумел выйти из этой дуэли победителем. Сумел одолеть того, с кем избегал встречи все эти долгие десятилетия. Он сумел одолеть Гриндевальда, но так и не сумел победить самого себя. Не сумел вытравить из памяти ни единый миг их общих, проклятых воспоминаний.        Палочка Гела дрожала, скользила в его окровавленных пальцах. Он смотрел в эти глаза разного цвета, смотрел в это постаревшее, изменившееся лицо, смотрел на белоснежные, поседевшие волосы, видя перед глазами лицо столь же юное, как и десятки лет назад. Видя светлые, солнечные волосы, зализанные назад. Видя острые скулы и губы, шепчущие… — Я не против, если это от твоей руки, — произнес вдруг Гриндевальд, скривив рот в усмешке. — Убей меня, Ал. Или я выберусь. Я смогу, ты знаешь. Я выберусь и убью тебя… — Я так любил тебя, Гел, — оборвал его Дамблдор, опустив вниз волшебную палочку. — Мерлин Всемогущий, я так тебя любил…        Грудь сдавило. Дыхание сперло. Усмешка пропала с тонких губ, стерлась бесследно, сменившись полной горечи улыбкой. Он прикрыл глаза, смирившись. И внезапно глухо, едва слышно выдохнул: — А я люблю. До сих пор люблю. Всегда любил… — Замолчи, — оборвал его Альбус, отшатываясь. — Люблю твою привычку пить эту сладкую дрянь, — сумбурно, жадно, взволнованно выпалил Геллерт, не сводя с него усталых, смирившихся глаз. — Я с тех пор стал пить сладкий кофе… добавляю, как дурак, четыре ложки. Терпеть не могу эту гадость, а все равно пью… — Замолчи, — повторил громче Дамблдор, не желая знать, не желая слышать… — Люблю, как ты порывисто бегал туда-сюда, когда вычитывал что-то интересное в книгах и спешил поделиться со мной. Люблю, как ты улыбался, встречая меня на пороге. Люблю, как ты целовал меня. Как нежно, медленно переплетал наши пальцы. Люблю, как ты цеплялся за меня. Как прикрывал глаза, а я смотрел на тебя, не отрываясь. Люблю, как ты звал меня по ночам во сне, а я наблюдал за тобой, спящим… — Силенцио, — бросил Альбус, обрывая разрывающие, отравляющие мозг признания.        Разрушающие обливающееся кровью сердце, разбивающие его на осколки, перемалывающие в крошево не прошедшие, лишь усилившиеся с годами чувства.        Он вынудил молчать того, кого желал бы никогда больше не слышать, кого хотел слушать всю оставшуюся вечность, раз за разом погибая, восставая из пепла, сгорая от этой проклятой любви и возрождаясь от нее же, благословенной. — Я люблю тебя, — едва слышно прошептал он, запирая камеру Нурменгарда.        Запирая в ней свое сердце, давным-давно отданное в руки жестокого Бога, и забирая с собой в Хогвартс его кровоточащее сердце взамен.        Белые ресницы дрогнули, и разноцветные глаза умиротворенно прикрылись.       Он услышал…