«Сегодня ты меня убьешь».

«Потому что все считали, что его желание свести счёты с жизнью не более, чем частью фетиша... …и потому что его усталость от жизни — лишь мизерная причина его смирения с желанием умереть, которую все рассматривают как основную».

***

«Сегодня ты меня убьешь». Холодок был то ли на кончике пистолета, то ли на губах брюнета, сжимающихся в тонкую полосу. Его депрессия, давившая на него столько времени, заставляла его каждый раз бросать мрачные, печальные взгляды в сторону бутылки вина. «Нет, не ты — ты всего лишь сделаешь иллюзию того, что мне легче, подруга». Мужчина с немного волнистыми после душа локонами опустил свой взгляд на пистолет, курок которого поглаживал кончиком указательного пальца. Кто будет жалеть о нем? Сейчас его шутки восприняты больше, как фетиш. Фетиш на самоубийство. Хоть кому-то было важно, что его находят раз в пару дней в состоянии полусмерти, но остававшимся… живым? Куникида уже давно только сетует на это. Почему? Потому. Первое время новички, приходящие в агентство, недоумевают: разве можно желать собственной смерти? Но даже те потом начинают игнорировать тот факт, что сегодня он опоздал, потому что побывал в больнице — чуть не свернул себе шею, как же так вышло? Дазай привык. И эта привычка давила на него сильнее, больнее, хотя он уже давно перестал обращать на неё хоть какое-то внимание. Она просто временами резко взвывает, словно бы ты задеваешь мизинцем на ноге ножку стола. Хотя никакого стола рядом нет. И его шутки, его наигранный смех — скрытая мольба о помощи. Кто-нибудь, спасите его. «Нет». Мужчина понял, что у него не достаёт одной пули из восьми. «Везде я неполноценен, что ли?» Жизнь — не то, чего он так отчаянно хочет в своём существовании. Так есть ли смысл ее проживать? Это уже переходит грани безумия. Он устал от жизни, но это — не единственная причина, по которой он каждое утро тратит на то, чтобы спрятать свои отвратительные шрамы бинтами. Да, он прятал их. Его желание умереть было известно чуть ли ни каждому, потому что оно стояло слишком близко к его имени, к его сущности, но он не показывал эти неприятные порезы на руках, он не показывал искалеченное свежими и старыми синяками грудь и спину, он считал их чем-то личным и недоступным. Чем-то, чем он эгоистично и жадно делиться не хотел даже с теми, кого может назвать хотя бы немного «близкими». У него хорошие отношения со всеми из коллектива несмотря на то, что он раздражителен. Он неплохо общался с Фукудзавой, пусть об этом мало кто предполагал, но Фукудзаве Осаму действительно доверял, и доверял не меньше Куникиды. В целом, ему было достаточно и этого. «Одасаку…» Сердце неприятно и болезненно сжалось от того, как медленно, точно смакуя каждую букву, он произнёс это имя в своей голове. Одасаку, ты был полным идиотом. Но в тебе было столько же глупого идиотизма, сколько и желания к свободе. Глупый раб своих идей, любви и стремлений, который так ни к чему и не пришёл. «Ты мог бы быть великим писателем, Сакуноске». На губах Осаму появилась весьма грустная улыбка, свидетельствующая о глубокой ностальгии, которая поглотила его буквально за одну секунду. Одасаку… Твои идеи поражали Дазая. Уже давно утерян смысл в «правильном» и «неправильном». В Ацуши и Рюноске. Вы справитесь сами. Он не хотел оставлять их обоих, но сейчас Дазай ощущал только угрозу, исходящую от пистолета. От заряженного пистолета. Этот соблазн завершить жизнь, полную небрежных, тяжелых мыслей, той неприятной боли, которая отягощала его каждый вечер, каждую его мимолетную улыбку. Его самоубийство будут помнить и рассказывать о нем, как о гение, завершившем жизнь с опечаленной, но спокойной улыбкой на губах. Наконец-то его веки опустятся навсегда. Наконец-то ему больше не придётся вставать солнечным холодным утром, стягивая со своего ненавистного тела одеяло, направляясь к зеркалу, только чтобы спрятать своё уродство… Тело. А будь он другим? Будь он мальчиком, ходившим в школу, ухаживающим за девочкой, что было бы тогда? Влюбись он, смейся бы и издевайся не из попыток что-то спрятать в себе или не из попыток разбудить в себе те мимолетные чувства, а заливайся он настоящим смехом от глупых шуток своих ровесников? Хотел бы он смерти в таком случае? Гудки раздались в комнате. Осаму положил телефон возле себя, закрыл глаза и поднял пистолет над собой. Он видел только тьму и думал о ней.        — Чего тебе, дурак? — раздался досадливый голос Куникиды. — Ты знаешь, сколько сейчас времени, глупое ты создание?! Дазай даже не улыбался. Он немного помолчал, слыша только редкие выдохи Куникиды, а потом отозвался, открывая глаза:        — Если бы ты был влюблён, ты был бы влюблен сердцем или разумом? Его голос сейчас звучал хрипло, осторожно. Осаму смотрел, как в тёплом свете желтой лампы чёрный ствол становился непонятно-бурого оттенка.        — Ты безуспешно ударился головой об асфальт в сотый раз, чтобы спрашивать у меня подобное в два часа ночи? Дазай усмехнулся. Больно.        — Ну же, Куникида. Парень помолчал, но ответил:        — Сначала разумом, потом — сердцем. Всем… ну, наверное всем, хочется любить сердцем. Человек так прост. Все, что ему нужно, все, чего ему хочется, это лишь взаимности и счастья. Это так легко понять, но так сложно устроить. Счастье — одна ступень, ради прихода к которой стоит пройти тысячи шагов. Почему он просто не может быть, как все? Почему в этом мире, полном неясных чувств и мыслей, он… Нет, он понимал, что он — не все. Что его временами вспыхивающий стыд всего лишь предвестие чего-то нарастающего.        — Наверное, я не успею полюбить сердцем, — мужчина медленно согнул руку в локте. — Ну, или как минимум потому, что я уже давно влюблён.        — Чего? У нас новая официантка?.. Куникида озадачился. Осаму не видел, но знал, что тот, вовлеченный в разговор, который вот-вот закончится, который начат был в последний раз, ищет свои очки, лежащие как всегда на тумбочке возле стакана с водой, потому что Куникида просыпается ночью. И хочет пить.        — Я влюблен в прекрасные изгибы курка, Куникида-сан. Мужчина уткнулся холодным дулом в свой пока ещё тёплый висок.        — Дазай, я не…        — Я хотел бы много сказать за этот вечер! Я чертовски пьян сейчас, ты знаешь? Дазай тихо засмеялся.        — О чем ты говоришь, идиот? — голос его напарника дрогнул.        — О том, что я полон трагических чувств к этому миру. Он должен быть серьёзен сейчас. Он хотел сказать слишком много, но за это он себя ненавидел: за свою способность уходить красиво. Он должен был бы оставить всем после себя прощание, но идея убить себя именно сейчас дала ему столько решительности, что времени, если он, конечно, не захочет упустить эту решительность, просто нет. Он бы сказал много и много бы раз извинился. — Куникида-сан, ты не виноват ни в чем, знаешь? Я пьян и не побоюсь повториться. Но он, полный трагических чувств к этому миру, полный ненависти, самобичевания, ощущений и гордости, полный таких же глупых надежд, какими питал себя когда-то Ода или хотя бы желаниями испытывать то же самое, что ощущал его друг и при жизни, и при смерти… Но он, полный глубокой печали и безумного смеха, которым он смеялся каждый раз для чувства, для мурашек по коже, бегающих у всех, кроме него, потому что за этим самоуверенным и заливистым смехом скрывалась невероятная боль и слезы… Но он, не жалеющий временами слез, не жалеющий своих глаз, хотел вырвать из своей груди то, что названо «сердцем» и лишний раз удостовериться, что вместо его сердца там будет огромная зияющая чёрная дыра, набитая трупными червями. Но он просто надавил на курок указательным пальцем, прерывая реплику Куникиды, начавшуюся с: «Дурак…» Молчание. Он больше не смотрел в потолок. В последнюю секунду своей жизни он сделал вдох, наполнивший его легкие кислородом, опустил веки, вздрогнувшие от пули, прорезающей череп, сохраняя осторожную улыбку. Его не интересовало, останется ли эта улыбка на нем навечно. Он просто улыбнулся и не знал, почему ему захотелось этого. Может, чтобы на него смотрели и думали, что он — настоящий безумец, но ведь на самом деле он даже после смерти не делится этой сквернотой, гниющей внутри него. Будь вы свидетелем самоубийства, что бы вы сделали? Это ужасное зрелище, вводящее вас в состояние шока, в состояние долгого стресса и бессонных ночей… Вы бы, возможно, подумали: «Лучше бы я этого не видела…» Или. «Разве так можно?» А ваши родители бы сказали, что суицид совершают только психически нездоровые люди. Возможно, Дазай был одним из них.        — Дазай? — голос Куникиды был осторожно тих. — Ты… Голос в трубке звучал крайне озабоченно и напуганно, но так аккуратно, словно бы кто-то прощупывал почву перед тем, как наступить.        — Ты не можешь, Осаму, я ведь не… — Куникида выдохнул. Он не любил свою эмоциональность, но она у него была. — Осаму, черт бы тебя побрал! Какой же ты придурок… Голос Куникиды дрогнул и сорвался на безмолвный испуганный крик. Конечно, он надеялся, что это — лишь ложь. Что Осаму выжил. Он боялся обратного исхода. Признаться, его сердце разрывалось на части.        — Ты просто все бросил? Бросил всех? Как эгоистично. Разве «всем» было дело до его желаний умереть? Хоть бы психолога подыскали — было бы больше пользы. Его руки всегда были холодными. Но сейчас они были холоднее и мягче, как снег. Его бездонные ореховые глаза наполнены грустью, пустотой и печалью, но они никогда не светились теми желаниями, теми идеями, он не был так увлечён жизнью, как другие. Возможно, его влекли мимолетные азартные игры, детективные истории, которые он решал по щелчку пальцев. И ему это льстило. Его губы, постоянно широко улыбающиеся или же улыбающиеся в хитрой усмешке, побледнели. И эта предсмертная улыбка стала выражением вселенской печали. Наверное, смеялся он от души всего лишь пару раз в жизни. Или же каждый его смех был «настоящим» настолько, насколько «по-настоящему» может смеяться сам он? Осаму Дазай — гений, не ценивший себя, но знающий, что его ценят другие. Осаму Дазай — человек, который так и не смог найти себе место. Осаму Дазай — тот, кто понимал, что он может все, начиная от создания семьи и заканчивая властью, но кто смирился с тем, что он не в силах справиться с чувством бессилия. Он принимал своё желание умереть с легкостью и беззаботностью, но в то же время он всегда ощущал раздражающую боль где-то в рёбрах. Не было у него больше сил жить. Хриплый, приглушённый голос раздался в комнате, полный неутолимой иронии к самому себе, беспристрастия, которое впервые зазвучало так, словно каждая буква в слове «беспристрастие» наполнена пылкостью и горячими движениями, наполнено жизнью, которую сегодня утратил один человек:        — Холостая пуля…