Разговора не было

Жалкий червяк, раздавленный чьей-то ногой в армейском ботинке — вот как себя чувствует Микки Милкович последние несколько недель. Мерзкая букашка с вывороченными внутренностями, беспомощный безвольный слизень, тупое чмо. Лох. Тряпка. Микки затягивается, стряхивает пепел с косяка и закрывает глаза. Минутки самоуничижения суммарно пару часов в день в режиме 24/7 — это не то, к чему он привык, но, спасибо блядскому Галлагеру, приходится открывать новые грани своего, сука, характера. Дерьмо. Больше всего Микки бесит, что во всей хуйне, которую он крутит в своей голове, как хорошую порнушку, виноват исключительно Йен, мать его, Галлагер. Ещё больше — что все его чувства пиздец какие острые и настоящие, и они болят. Натурально так, хуже отцовской оплеухи. Порция пепла падает на джинсы. Микки шипит сквозь зубы, с силой приложившись затылком об стену. Не помогает. — Сука. — Что, опять страдаешь по своей исчезнувшей любви? — Голос Мэнди скучающий и малость тоскливый — её типичное состояние после того, как старший из братьев свалил в шарагу. Она заваливается в комнату с тарелкой в руках и усаживается по-турецки на кровать. — Нахуй иди, — огрызается Микки, но тянется к тарелке. Вряд ли Мэнди делала тосты ему, но если принесла хавчик, пусть делится, как хорошая сестра. — На твой не пойду, — она хмыкает и отрывает от тоста половину, смотрит тёмными подведёнными глазами и качает головой. — Пиздец ты жалкий, братец. — Тебя ебёт? — Микки сжимает зубы. Ему нахуй не нужна жалость Мэнди. Ничья ему жалость не нужна, ему замечательно и лучше всех, просто выть хочется периодически, а ещё увидеть одного рыжего ебаната — до ужаса. Можно даже издалека. Краем глаза. — Немного. Хоть ты и урод, но всё-таки мой брат, — Мэнди, пожав плечами, кусает тост. Она отвратительно спокойна и делает вид, что всё понимает лучше всех. — Так что, скучаешь по нему? — По кому, блять? — Пальцы комкают хлеб и холодный кусок склизкой ветчины. Глупо, Микки, глупо, но не можешь ты по-другому. Словами через рот получается только всё портить или тотально проёбываться. Искренность, честность, попытка хоть раз сделать, как хочется, — хуй тебе. Большой и толстый, во рту не поместится. — По Йену, придурок, — Мэнди — та ещё мастерица закатывать глаза. — Не делай вид, что тебе похуй, потому что тебе не похуй. Микки хотел бы, чтобы похуй, но не выходит. Потому что больше он бы хотел метнуться на пару недель назад, схватить Галлагера за шкирку, встряхнуть хорошенько, ебнуть об стену посильнее и целовать-целовать-целовать до распухших, как у шлюхи после минета, губ, до поволоки в глазах, до низкого горлового звука, который он издаёт, когда хорошо. И не дать придурку уйти в армию. Держать и не отпускать, потому что с какого хуя он, Микки, должен один разбираться с этими дурацкими чувствами? Не должен ведь. Нет. Вся такая умненькая Мэнди с внезапными задушевными вопросами нисколько не облегчает ситуацию. Он затягивается, отдаёт сестре косяк и качает головой. — Скучаю. — Выходит как-то устало и почти полушёпотом. Негромкая и неуверенная, но признанная правда. Рыжий в армии и, блять, четыре ёбаных года впереди, и Микки нихуя не знает, что делать с собой. Далеко не расклад флэш роял. — А ты? По этому, как его, Липу. Мэнди смеётся. Она выросла настоящим Милковичем, грубая, умеющая выживать, знающая, что и кому говорить, но иногда Микки за маской жительницы Южной стороны видит обычную сестрёнку, за которую и череп проломить не впадлу. Жалко, что ради этого нужно обкуриться, забыться и начать говорить о хуйне, а то в обычное время они друг друга чаще просто бесят. — А ты как думаешь? — она вертит в пальцах косяк и, не притронувшись, отдаёт обратно. Руки у неё холодные. — Слушай, знаешь, сколько раз я отсосала перекупщику краденого, чтобы раздобыть денег на заявки в универ? — Тому сморщенному старому пидриле с гниющими зубами? — Микки передёргивает после кивка. — Ооо, блять, Мэдс... — Не тот член, который хочется сосать за просто так, а? — Мэнди криво улыбается. — Я в принципе члены сосать не любитель. — Да ладно, мне-то можешь не врать. Они переглядываются и синхронно отводят глаза. Микки судорожно докуривает: ему не хочется вспоминать, какой у Йена красивый член и как кайфово вставать перед ним на колени, но воспоминания — суки. Да что там воспоминания, жизнь сама по себе та ещё блядь. Чувства жгут уголки глаз, и это тупо, тупо, тупо. Мэнди думает о своём, вперившись в стену с плакатами, и хорошо, что её дёрнувшаяся было по покрывалу ладонь так и не приблизилась к его руке. — Блять, Мэнди, я не тёлка, чтобы слёзы тут тебе лить, — Микки трясёт головой, как собака, и трёт глаза воняющими травой пальцами, отчего жечь начинает сильнее. Ком в горле слегка придушивает. — Блять. — Я никому не расскажу, — она не поворачивается. — Этого разговора вообще не было, если хочешь. Ты просто спиздил мой тост, и всё. Малышка Мэнди, сокровище семьи Милкович, девчонка с бубенцами из стали пробы повыше, чем у всех братьев, вместе взятых. Микки качает головой. — Ты была права. Я жалкий и тряпка, — он упирается локтями в колени, ерошит ёжик на затылке и вздыхает. — Боюсь отца до усрачки и люблю крепкий галлагерский член в заднице одновременно, но ничего не могу сказать ни одному, ни другому. Ах да, а ещё у меня никому не всравшийся ребёнок от советской шмары будет. Охуительно живём. Мэнди поворачивается, и её выгнутая бровь совершенно говорящая. — А я поверила в счастливое будущее с парнем, который любит потаскуху Джексон, чуть не убила эту мразь, а в итоге всё равно не учла, из какой семейки Лип, — она хохочет, и Микки готов поставить двадцатку, что глаза у неё мокрые. Кажется, они только что поплакались друг другу в жилетку на расстоянии. Если так подумать — почти как нормальная семья. — У них в крови быть ебанутыми, Микки. Нам не везёт на связи с Галлагерами, вот и всё. — Да уж. Отстой. — Отстой. Установившееся молчание бьёт Микки по мозгам. Он смотрит на задумчивое лицо сестры, на свои подрагивающие ладони и сжимает пальцы в кулаки до красноватых лунок от ногтей. Хуйня, всё хуйня. Какого хера про блядскую любовь снимают столько кино, если на самом деле должно быть пиздецки больно всем участникам процесса? Он не подписывался, но оно пришло. Мэнди, наверное, тоже не подписывалась, но вот, сидит рядом и обводит обкусанными ногтями узоры на покрывале. Какого ж хера... Микки вздыхает и поднимается на ноги. — Ты куда? — отмирает Мэнди. — Пойду в "Алиби", надерусь и стану счастливым, — он трёт шею от красной неловкости. — И... я просто спиздил твой тост. — А... да, — Мэнди отпускает короткий смешок. — Говнюк. Микки уходит от проблемы в мир алкогольных грёз, Мэнди — в мир секса со своим чернокожим дружком, и они оба знают, что выбрали совершенно нерабочий способ запудрить себе мозги. Галлагерскую инфекцию не так-то просто вылечить.