Куколка

Пустые глаза, обездвиженные тела, фарфоровые, идеальные лица без выражения каких-либо чувств и эмоций, — этим всем обладали настоящие мои друзья в детстве, по-своему бурной юности и даже сейчас, в зрелости, выражающейся в лёгкой седине на висках и поблекшем взгляде. Хотя, по правде говоря, эти глаза потухли ещё тогда, когда та милая девочка в розовом платьице, — кажется, милая Лиза Брэдбери — сказала чёткое и по-детски звонкое "нет". У меня тогда был великолепный вельветовый комбинезон, купленный матерью на последние деньги, но этого оказалось мало, чтобы купить расположение девочки с красными бантиками на белобрысой макушке. Не понимая, чем я не угодил всему миру, я каждый день приходил домой расстроенным, проклиная жизнь с малого детства, но никто из взрослых, даже та самая добродушная маменька не мог понять, что не так с их самым любимым и единственным сыночком. А потом умер отец. Стоя у могилки с крестом, без указанных имени и фамилии, без фотографии — это слишком роскошно для тех, кто коротал деньки в тюрьме — и только с датой смерти, высеченной на деревянном кресте, который уже намеревались сжечь, я почему-то не проронил и слезинки, хотя моя самая близкая родственница была убита столь огромным горем напрочь — зато у нас было пособие по потере кормильца. Мой "папа", коим я никогда не величал дядьку, приходившего поддатым под утро, в юности собирал кукол и материалы, из которых они были созданы, которыми очень интересовался я. Мать сокрушалась, моля меня о том, чтобы я продал эти "безделушки", ведь это, да и пару подушек, оставшихся от прабабушки со времён первой отечественной, было единственным, что стоило хоть грош в нашем доме. Но я не сломался. Я любил эти малюсенькие фарфоровые пальчики, я целовал их перед сном — так же, как и целовал бы пальчики Лизы Брэдбери в своих мечтах, и от одного прикосновения к её рукам во мне что-то дрожало. Я представлял себе, как её щёчки заливались краской каждый раз, стоило мне лишь прикоснуться к этой идеальной коже, как она неумело сопротивлялась, но я стоял на своём, целуя её руки, целуя их и попадая в рай. Я дорожил своими кукольными друзьями всю свою жизнь, сколько себя помню, и мечтал стать не кукольником или кукловодом, а самой куклой — идеальным фарфоровым мальчиком с опустошёнными глазами и прекрасными, пышными ресницами, ровными бровками и пухловатыми свежими губками. Я бы всю жизнь дарил счастье людям одним лишь своим видом, а вот будучи человеком я совершал совсем обратные вещи, даря окружающим разочарование и ненависть. С одной стороны это было неправильно, но с другой.. Как мне ещё надо было поступать с теми, кто не любит меня просто так? * * * В школе меня не любили — я часто дрался с мальчиками и своего возраста, и с теми, что были старше меня на несколько лет. Их поведение выводило меня из себя и я ничего не мог поделать с собой, таким одиноким и никому не нужным. Я просто бил их в ответ — бил сильно и беспощадно. Однажды я наградил зачинщика нападения на меня окровавленным глазом и разбитым носом, но я никогда не жалел об этом — его несчастный вид доставлял мне огромное удовольствие, и когда он, обессилев и лишившись своих товарищей, сбежавших во время нанесения роковых ударов, упал на пол, захлёбываясь слезами, я улыбался. Мне было так приятно от того, что он страдает, что это я управляю его эмоциями, что это я заставил его так унизиться. Я был причиной его слёз — мальчик, лёжа на полу, просил у меня прощения, а я гладил его по голове, награждая нежнейшими поцелуями в лоб. Я хотел прочувствовать его боль изнутри, но всё закончилось тем, что зачинщик сбежал, воспользовавшись отвлекающим манёвром. С тех пор я влюбился. Я влюбился в эту горечь и боль, доставленную мною этому прекрасному мальчику, похожему на куклу — у него было фарфоровое лицо, не выражающее никаких эмоций, и лишь слезинка, скромно скатившаяся из его очей, напоминала о том, как больно сейчас этому горе-зачинщику. Мою мать вызвали в школу, но я не признавал своей вины. Когда мы вышли из кабинета директора, я сказал ей, что эти ублюдки напали первыми, но она не верила. И мне было, если честно, всё равно — из моей головы не выходил образ того беспомощного мальчика, лежащего на полу. * * * Я вырос, мать постарела и усохла, и только куклы оставались такими же хрупкими и элегантными. В их опустошенных глазах отражался мой влюблённый взор — понимали ли они, как сильно я люблю их кучерявые локоны, блестящие на солнце? Я верил, что понимали — именно их взгляд был самым тёплым для меня. Я любил своих куколок. Мои куколки любили меня. И мне больше ничего не было нужно. Однажды, прогуливаясь по одной из богом забытых улиц родного города после успешной сдачи всевозможных зачётов, я и не надеялся вкрутую изменить свою судьбу, но, видимо, так нужно было — я нашёл работу своей мечты. Один из маленьких домов, скосившихся от старости, привлёк моё внимание — у него были красивые и большие окна, из которых было бы видно моих кукол. Я решил открыть собственную лавку, где продавал бы небольших фарфоровых пупсов, которые не значили для меня абсолютно ничего — так же, как и маленькие дети, идентичные им. Но даже пупсы были симпатичнее. После смерти отца у нас осталась некоторая сумма. Мать говорила, что это пойдёт на моё будущее жилище, но я решил потратить их на кое-что более ценное — на свою мечту. Вскоре вместо вывески "Пивовар" над огромными окнами красовалась табличка "life is your creation" — честно говоря, я не мог придумать ничего лучше, чем взять известную мне фразу, которой я однажды вдохновился, создав несколько париков для моих любимых куколок. Отделка здания стоила довольно больших денег, поэтому я не стал заморачиваться и просто перекрасил стены и прибил несколько массивных полок. Теперь лавка моей мечты выглядела куда лучше, нежели богом забытая пивнушка, в которую раз в сто лет приходили пьяницы, оставляющие большие деньги за потравленное пойло. Глупцы. Чтобы привлекать внимание покупателей, я выставил на витрины своих самых прелестных кукол, которые остались мне от отца, но не продавал их и не разрешал трогать — фарфор — очень хрупкая вещь, которая может испортиться от любого неаккуратного движения того человека, который не вызывает у меня никакого доверия. А доверял я только самому себе. А творил и продавал я пустышек — пупсов, сделанных из тех же материалов, но не вызывающих у меня горячую любовь и привязанность. Между прочим, создавать их я начал с отрочества, как вспомню — по-моему, причиной этому послужил тот рыдающий мальчишка на полу. Стоит мне вспомнить об этом, и дрожь проходит по моему телу. Как-то раз мать спрашивала у меня, чувствовал ли я когда-то что-то вроде.. влюбленности. Я отнекивался, конечно, но безрезультатно: ей казалось, что не может любит только самый чёрствый и жестокий человек. Поэтому в отрочестве мне пришлось придумать легенду о том, что в моём сердце хранится место для девочки с великолепными чёрными локонами, которая украла у меня душу, этакая чертовка. Мать обрадовалась и отстала. Какая же она, всё-таки, до жалости доверчивая. Вернёмся к моей лавке. С каждым днём улица расцветала из-за восклицаний маленьких чад, в особенности — девочек, которые тащили своих недовольных родителей, трижды проклинающих меня и кукол с витрины. Пупсы раздавались на ура — скрючившиеся лица и пустые глазищи отдавались владелицам таких же скрючившихся лиц и таких же пустых же глаз. Я лишь усмехался, наблюдая за реакцией родителей на цены в моей лавке, но с каждым днём они становились всё выше — и прибыль была всё выше. Однажды я увидел, как возле моей лавки остановилась дорогая машина, аж переливающаяся на солнце. Меня озадачила эта ситуация. Через несколько мгновений в помещение вошли несколько до жути капризных девочек и глава семейства — такой строгий и деловитый, что я еле сдерживал смех. Разумеется, эта семейка требовала кукол с витрины, а в случае моего нежелательного отказа отец барышень угрожал расправой со мной и моим "нелегальным" бизнесом. Я молча вызвал полицию. Больше они не появлялись, и так же тихо и мирно прошло порядка двадцати лет. * * * Я редко видел мальчишек в этой лавке, но порой они приходили сюда с сестричками и подружками, покупая родственницам и будущим сожительницам кукол. Те вопили от радости, и было неважно, сколько им было лет. Пару раз ко мне заходили взрослые женщины и благодарили за такие качественные работы, сделанные с душой, но не мог же я ответить им, таким милосердным и добродушным, что я терпеть не могу этих чёртовых пупсов — мои идеалы стояли там, на витрине, никем не тронутые. Все считали этих кукол моими трофеями, а я лишь мило улыбался в ответ на просьбы продать им пышноволосых красавиц. И отказывал. В один прекрасный день ко мне зашёл мальчишка, не похожий на моих обычных покупателей: весь какой-то потрёпанный, хулиганистый на вид, но с идеально ровной кожей без единого изъяна и огромными, лучистыми, голубыми глазищами. Клиент привлёк моё внимание и я пристально наблюдал за тем, чтобы этот ангелок с оторванными крыльями не ухватил ничего лишнего с полок. Ну и, конечно, диву давался, разглядывая личико мальчика. — Извините.. — тихо проговорил он, но никого в лавке больше не было — был поздний вечер, поэтому я всё расслышал и внимательно переключился на разговор с покупателем, — У вас такие красивые куклы. — Спасибо, юноша, — ответил я, ухмыляясь. "Сколько раз мне это уже говорили?" — но обычно это были не дети, а взрослые. — Вы уже определились с куклой? — Нет, сэр, не определился. Вряд ли у меня хватило бы денег хотя бы на пальчик каждой вашей куклы. — Тогда зачем Вы пожаловали, сэр?.. — улыбался я. Любой другой продавец бы уже давно вспылил на моём месте, но я оставался спокойным, словно удав, потому что особо домой не спешил — моим домом и была моя лавка, я проводил здесь всю свою жизнь. — Я хотел научиться делать таких же великолепных кукол, сэр, — робко проговорил мальчик, то и дело переводя глаза с витрин на меня и рассматривая моё достаточно грубое, ухмыляющееся лицо. Наверно, это выглядело весьма пугающе, но юноша не спешил уходить, чем меня очень привлёк. — О, юноша, Вы ведь понимаете, что это займёт очень много времени? Не каждому дано.. — Я знаю, сэр, — настойчиво перебил он, озадачив меня. Что-то мне нравилось в этом упорном мальчике, но тогда я сам не понимал, что — зарождающийся волевой характер или кукольная внешность? Во всяком случае, я выслушал мальчика, прислушиваясь к каждому его слову — оказалось, он хотел сделать подарок умирающей сестрёнке. Я оценил его щедрость и самоотдачу, хоть и не понимал, как это — привязаться к человеку. Я взял его в ученики. * * * Я заметил, что у мальчишки были не по-мужски элегантные руки, созданные для ювелирной работы — это восхитило меня, сорокапятилетнего мужчину, как самого настоящего ребёнка, впервые увидевшего снег. С первых же занятий, на которых я учил его работе с материалом, из которого были сделаны пупсы и даже некоторые куклы, юноша показывал отличные результаты. — Как тебя зовут-то, мастер-на-все-руки? — улыбался я, глядя на то, как мальчик пытается прошить волосы пластмассовым куклам. — Дэниел, — улыбался мальчик в ответ, радостный от моего внимания. Мы отлично поладили, и человека, что был мне ближе этого мальчика, я никогда не находил. Нам было весело вместе — и, наверно, это были самые лучшие годы моей жизни. Дэниел рос, я — старел, и только наши совместные работы оставались такими же прекрасными. Он приходил ко мне каждый день после уроков, и, так как учить его было уже толком нечему, мы просто общались за кружкой чая. ну а я — за стопкой чего покрепче. Когда Дэниел опаздывал или вообще не приходил, я сильно переживал, ведь даже не знал, где живёт этот мальчишка, покоривший меня своим упорством. Но каждый раз, на следующий день, юноша приходил вновь и мы общались снова, будто самые близкие люди на этой земле. О чём, спросите вы, могут разговаривать дядька, доживающий пятый десяток и ученик старших классов далеко не самой престижной школы в городе? Да обо всём. Его сестра была на редкость сильной и серьёзной девчушкой с красными, будто пылающими огнём щёчками, ничуть не похожей на куклу, но той ещё симпатяжкой. Они приходили ко мне хвалиться тем, что болезнь отступила. Но куклу Дэниел ей, всё-таки, сделал — замечательную красавицу с каменным личиком.. Я бы хотел, чтобы и у меня была когда-то такая же очаровательнейшая младшая сестрёнка. * * * Вскоре я похоронил свою мать. Её унёс рак головного мозга — эта женщина перенесла все стрессовые ситуации на своих двух, в придачу таская и меня на своих хрупких руках до поры до времени. Сильнейшая из сильнейших, казалось бы, угасла за безумно короткий срок — врачи не дали ей двух месяцев, но она обманула судьбу ровно на неделю. Это страшно, когда ты видишь, что от сильного и отважного человека остаётся лишь фотокарточка на старом стеллаже, пыльная и поблекшая. Она мечтала о внуках, но я ни разу не влюблялся за всю свою жизнь, хотя говорил матери обратное, убеждая её в том, что даме моего сердца нет дела до создания семьи, ведь её (наша) цель — добиться хоть чего-то в этой жизни помимо бессмысленного продолжения рода. В этом была доля правды, потому что я придерживался такого принципа всю жизнь — зачем размножаться тому, кто из себя ничего не представляет? А тех, кто из себя ничего не представлял, можно было резать и резать, но количество биомусора бы не уменьшалось. Мир погряз в бессмысленных вещах и людях. Это и есть причина, по которой я никогда не хотел иметь детей. Я бы их не воспитал адекватными и разумными, просто подарив ещё одному разумному существу билет на поезд в ад. Лучше бы они никогда не появились на этот свет, нежели мучились бы на протяжении всей жизни, задаваясь вопросом, который каждый из нас когда-то себе задавал. Зачем я, чёрт побери, среди этих ублюдков. Дэниел поддержал меня. Нет, он не сказал мне пустых слов вроде "держись, всё будет хорошо", этот юноша лишь протянул мне руку и пригласил прогуляться по ночной аллее, утонувшей в свете задорных огоньков. Я согласился. Это было лучшее решение в моей жизни — никогда за пять десятков лет я не чувствовал себя лучше, выходя на улицу. Дэниел был преисполнен весельем и задорной юношеской глупостью, что превратило нашу спокойную прогулку по засыпающему городу в целое путешествие по улицам, на которые я не обращал раньше должного внимания — я вдруг оказался в совершенно другом городе, в совершенно другом теле, в совершенно другом разуме. Я был другим в ту ночь. Как жаль, что я упустил возможность стать этим "другим" насовсем. * * * Мы были со всем миром, мир был без нас — он просто сосуществовал где-то вне нашего сознания, будто очередная спонтанная проекция какого-то сумасшедшего человека, предвидевшаяся ему в виде галлюцинаций. Промёрзший воздух был пропитан свежестью и какими-то веселящими препаратами (наверно, неподалеку снова кто-то подкурнул). Мы с Дэниелом шли бок о бок, плечо о плечо, как старые товарищи — хотя так оно и было. Этот мальчонка был пониже меня, хотя и считался половозрелым — у меня были более длинные ноги и широкие, раскинутые плечи. Мы болтали обо всём, что приходило в голову. Дэниел был прекрасным, просто изумительным (какая пошлятина) юношей, которому я желал только добра. Мне он напоминал куклу — самую настоящую, фарфоровую, элегантную и наивную. Этот мальчонка был самым чудным и одновременно чудесным человеком, которого я только встречал на своём жизненном пути. Его пальцы, восхитительно тонкие, ровные и аккуратные, порой сжимали мою руку и по моему телу пробегал холодок. Именно такие я и хотел целовать в своё время, когда был влюблён в некую Лизу Рэдбери (о нет, это была не любовь, так казалось мне лишь в детстве), но её белобрысая макушка уже давно уступила прекрасным кудрям Дэниела. Я поймал себя на мысли о том, что восхищаюсь юношей не как великолепным мастером с гениальными идеями, которыми было полно его точное сознание, а как.. своим, родным сердцу, милым мальчуганом с кукольной улыбкой. Единственное отличие его от фарфоровых красавцев были глаза — здесь моему мальчику уступали куклы с опустошёнными глазами. Дэниелу же был характерен задорный взор и искрящиеся очи, заставляющие меня самого гореть изнутри. Я корил себя за эту привязанность, я корил себя за то, что гублю жизнь и себе, и юноше, у которого вся жизнь впереди. Но он не спешил уходить, хоть и видел мой печальный взгляд, падающий на очертания его кукольного личика. Моя куколка. — Дэниел, как ты смотришь на то, чтобы мы встретили вместе этот заспанный рассвет? — ухмыльнулся я, "случайно" прикоснувшись своей ладонью его руки, печально опущенной вниз. Мой мальчик удивлённо нахмурил брови, но через некоторое мгновение уголки его сладких на вид губ расплылись в не менее сладкой улыбке. — Я смотрю, Вам уже лучше, — рассмеялся юноша. — Да, конечно, сэр, я не имею права Вам отказать, тем более, я сам давно хотел прогуляться с таким мудрым человеком. * * * Я не помню, как это было, но помню одно: мой мальчик нахмурился, смотря на меня то ли с сожалением, то ли с явным непониманием. Мне захотелось исчезнуть с лица земли, слиться с чем угодно — хоть с ливнем, хоть с асфальтом, хоть с деревьями, но сливался я разве что с кирпичной стеной, будучи красным, как свежесваренный рак. Да, как мальчишка! Дэниел пробудил во мне не только детство, но и мой заснувший много-много лет назад юношеский разум. Хотя нет, скажу вам так: он и не просыпался, не позволяя мне вести себя весьма неблагоразумно. С какой-то стороны это хорошо, а с другой — это безумно скучно и я начинал понимать это только сейчас, когда вся жизнь, казалось бы, была позади. Всё сейчас зависело от моего мальчика — его "да" озарило бы моё сознание и я бы уехал хоть в Штаты, хоть в Австралию, лишь бы быть рядом с юношей, которого хочу целовать всю жизнь. — Сэр, Вы ведь понимаете.. Что-то во мне вздрогнуло — это единственное моё воспоминание, датирующееся тем солнечным днём. Дальше всё расплывчато, как в тумане: и то, что предшествовала нашему откровенному разговору, и то, что было дальше.. Ах, нет, кажется, припоминаю.. — Я не такой.. Время застыло вокруг, виски пульсировали, мысли скомкались и предстали несвязной, склизской кашей в голове. — Да и разница в возрасте.. Я помню, когда у меня начались первые галлюцинации: я играл с некими голосами в своей голове, которые убаюкивали меня в ночь перед смертью отца. Пение незнакомцев навевало на меня представления о церковном хоре, и тогда, когда я был ребёнком, мне казалось, что у каждого человека в голове свой храм, который, по истечению некоторого времени, сгорает вместе с совестью и верой в эту жизнь. Голоса сопровождали меня всю жизнь, от детства до становления личности (никто не говорил, что я ею обязательно стал в почтенном возрасте), и я считал, что это нормально — по крайней мере, так говорили моей матери в моём отрочестве. Конечно, она не удосужилась проконсультироваться со специалистом, но ей было достаточно слов блудного "батюшки" с крестом на боку, что это "есть нормально — иметь церковный хор в башке, вот бы так было у всех, тогда мне бы не пришлось доплачивать за поющих куртизанок".. — Простите, сэр, но нет, — по Дэниелу было видно, что он озадачен и обеспокоен сложившейся ситуацией. Больше всего в жизни мне хотелось пригреть его, обняв и прижав к себе, такого кукольного, хрупкого и восхитительного. Я резко встал с каменным выражением лица и вдруг скривился, почувствовав дичайшую боль в голове и остановился, облокотившись о первый попавшийся стол посреди кафе. Дэниел, ошарашенно шелохнувшись, быстрым шагом подошёл ко мне и попытался предпринять хоть какие-то меры, держа мою дрожащую руку. — Сэр, с Вами всё хорошо? — я сто раз просил называть меня Стефаном, но этот излишне интеллигентный юноша постоянно забывал о моей просьбе. — Д-да, Дэниел.. Просто голова.. Снова. — Снова? — Да. Помоги мне дойти до лавки, пож.. — не успел я договорить, как вдруг меня будто огрели чем-то тяжёлым по спине, ноги подогнулись, а сам я пошатнулся, упав на пол. * * * Я не помню, как оказался в палате, но Дэниел был рядом со мной. Его холодные руки были самым главным источником моего тепла, которого мне так не хватало сейчас. Мне хотелось расцеловать каждый пальчик моего мальчика, но резкая боль во всём теле, словно удар током, не давала мне даже разогнуться и нормально сесть. Я лишь разглядывал юношу, который смотрел на меня с жалобным видом. Его резко, но робко опущенные вниз глаза говорили о том, что не всё так хорошо, как мне изначально казалось. — Сэр, это из-за меня? — Ты ни в чём не виноват, мой мальчик, — улыбнулся я. Я свыкся с тем, что всю свою жизнь я прожил в несчастии, а значит, было несложным шагом принять такую же несчастную смерть, хотя вряд ли бы я умер в тот вечер — врачи говорили ждать только лучшего и не волноваться, но я не мог не волноваться. Слёзы, которые я так тщательно, но тщетно пытался скрыть, одним мгновением выступили на моих глазах. Мне было безумно стыдно, но Дэниел заметил слезинки раньше, чем я попытался их смахнуть. — Простите, сэр. Я рядом, — он закрыл глаза и глубоко вздохнул, что показалось мне крайне благородным жестом. Неужели он хотел потратить свою догорающую молодость на меня, старого и больного?.. По его лицу было ясно, что прожить жизнь ради счастья какого-то там старика, которого он, может быть, уважал, но считал старшим товарищем или отцом, а никак не своим возлюбленным. И мне было жаль. Я обладал крайне бесполезным умением портить всем жизнь даже тогда, когда моя находилась под угрозой. * * * Мой мальчик самым преданным и благородным образом дожидался моего выздоровления, но галлюцинации и извечная боль давали о себе знать в самые подходящие моменты. Его сестричка умерла, о чём он с грустным видом, сидя в лавке, повествовал мне, изрядно напившись. От юноши за пару километров несло перегаром, но я, ничуть не смущаясь, выслушивал все его истории, давившие, как оказалось, на сознание и разум Дэниела всю его жизнь. Я сидел рядом и обнимал его за плечи, пока он, выдавливая из себя порой нечленораздельные фразы, плакал на моих коленях. Я вдруг почувствовал его невесомость — мой мальчик был таким лёгким и.. воздушным, что я представил на мгновение, будто на моих коленках слезами обливается не живое существо, а кукла, сделанная из лёгкого материала. И это не мешало картине быть прекрасной. — На кой чёрт Вы живёте, сэр? На кой чёрт живу я? На кой чёрт живём мы все?! — всхлипывал Дэниел. — Неужели небесной канцелярии нельзя было дать ей ещё несколько лет? Она ведь даже не дождалась начала старшей школы.. Хотя так мечтала и присматривала себе платья, делала что-то невообразимое на своей светлой голове.. — я обнял отчаявшегося юношу ещё крепче и медленно, нежно гладил его плечи, шею и голову. — Я никогда не увижу свою сестрёнку радостной и улыбающейся, сэр! — закричал мой мальчик, захлёбываясь слезами. Я обнимал его крепче с каждым новым рывком, и, когда картина совсем помрачнела, я позволил себе докоснуться своими губами его макушки — юноша не протестовал, лёжа на моих коленках и всхлипывая — именно в этот момент он показался мне самым красивым и чудесным мальчишкой на свете. Вскоре дело дошло и до ушек, которым я, конечно, уделил должное внимание, целуя каждое по несколько раз. Медленно мои губы касались и шеи Дэниела, тонкой и элегантной, как ничто другое на всём белом свете. Юноша всё меньше рыпался и всхлипывал, стоило мне заходить дальше и дальше, покрывая сладкими поцелуями всё его тело. — Убейте меня, сэр, — задрожал мой мальчик, перейдя с крика на шёпот. — Прошу Вас, сделайте всё, чего Вам вздумается и убейте. Я хочу смотреть на нашу улицу с Ваших витрин, сэр, будучи даже мёртвым, — юноша в последний раз прижался ко мне, как маленький новорождённый котёнок прижимается к боку своей матушки, намереваясь согреться и насытиться. Я нежно поцеловал его, снимая с него рубашку — Дэниел задрожал, но поддался ласкам, когда я, плавно сойдя с шеи, перешёл на торс. Юноша не дёргался и не рыпался, спокойно воспринимая сей процесс, как нечто должное — как дань моему счастью, потому что по-настоящему счастливым стать из нас мог только один, и этот выбор пал на меня. * * * Его обнажённое тело было прекрасно, и, даже надругавшись над этим шедевром, я продолжал восхищаться им. Мой мальчик не двигался, изредко напоминая о том, что до сих пор жив, постанывая в такт грязному действу. — Я выполню твою просьбу, — ответил я на безмолвный вопрос юноши, когда тот, с опустевшим, кукольным взглядом посмотрел на меня. Я взял ножик и, медленно пройдя по внутренней стенке бедра, расцарапал кожу на ногах Дэниела. Тот вздрогнул, и я, поняв, что сделал своему мальчику больно, нежно поцеловал предмет обожания, согревая окоченевшие от холода обнажённые конечности юноши. Царапины получились маленькими, но очень глубокими, что сразу проявилось, стоило мне лишь немного наклонить тело Дэниела — кровь потекла ещё большими ручьями по его ногам. Я стремительно шёл выше, всё стремительнее сходя с ума с каждым резким движением. Виски пульсировали, а разум был затуманен — все тормоза перестали сосуществовать вместе с желанием заполучить тело моего мальчика. Юноша окинул меня потерянным взглядом и простонал, стоило мне провести ножом по его телу в районе грудной клетки. Именно это место всегда было прикрыто у кукол красивыми платьями и кружевами, поэтому я спешил перенести все свои эмоции на рукоять ножика как раз здесь. Вновь посмотрев на Дэниела, я поцеловал его в лоб, словно успокаивая, и почувствовал, как по моему телу пробегают мурашки. Мой мальчик закрыл глаза, но я всё равно продолжал смотреть на его спокойное лицо, лишённое каких-либо чувств, с глубоким интересом, совершая последний удар. Я полюбил Дэниела, а Дэниел возненавидел эту жизнь, и в этом мы были схожи.