В цирке разума

Палатку заполняло негромкое перешёптывание; тёплые слова и случайный смех смешались со скрипом столовых приборов о тарелки. Этот шум не прекращался уже целый день, бубня и гудя, как осколок в уме Криденса. Эти шушуканья взволновали его: левый глаз у него подёргивался, когда он сидел с опущенной головой и смотрел на тарелку, что стояла перед ним. Он чувствовал, что эти люди говорили о нём. Их приглушённые голоса и пристальные взгляды следовали за ним, куда бы он ни пошёл. Криденс потряс головой, пытаясь избавиться от этих мыслей. Теперь это был его дом. Конечно, они заботились о нём больше, чем его предыдущая семья. И всё же они ещё чувствовали себя отдалёнными, отделёнными от него и его «состояния», как он решил это называть. Единственный, кто, казалось, понимал его, была молодая девушка, сидящая рядом с ним. Её глаза двигались от одного лица к другому, наблюдая, как двигаются их губы, когда они говорили и смеялись. Криденс потянулся под столом и достал из кармана продолговатый кусок дерева. Обед был забыт, когда он перевернул палочку в руках. Иметь это означало, что он должен был получить некоторый контроль над своей магией. Но управлять ею было не так просто. Не с трепещущими в груди остатками обскура, чьи тёмные щупальца словно извиваются под кожей, угрожая ускользнуть. Он даже не понял, что его трясёт. Эта палочка была свободой и подавлением — всё в одном. Это были и «грех» и спасение, закреплённые в особой структуре, красиво вырезанные, богато оформленные, с алмазным узором на ручке. А в центре — звезда, круг, в котором заключён символ его предков. Были ночи, когда Криденс лежал без сна, проводя пальцами по этим узорам, не веря, что это действительно наяву, что он, наконец, стал частью волшебного мира. И всё равно народ весело болтал и улыбался. Иногда казалось, что их голоса были повсюду, каждый из них издевался над ужасом, которым стал пришелец. «Они смеются надо мной», — подумал Криденс, вздрагивая и опять поглядывая на людей напротив. Из урода, стоящего на углу улицы и раздающего брошюры для церкви своей матери, он превратился в циркового урода, выступающего перед широкой публикой. Он знал, кто он, и что он заслужил всё, что получил. И всё-таки негодование и ярость похоронены под растущим желанием заставить их замолчать раз и навсегда. — Криденс? С его губ сорвалось рычание; тьма просачивалась из пор и цеплялась за скамейку. Она легко текла по трещинам в дереве, напоминая хозяину, как легко её отпустить. — Криденс, нет, — прошептал испуганный голос. — Не здесь. Он уже встал со своего места, когда понял, что она сжимает его руку в попытке удержать его от нападок на своих коллег-артистов. Она сказала ему, что он не был монстром, за созерцание которого люди платили, чтобы глазеть на него, прыгая от возбуждения и цепляясь за ткань палатки. Криденсу было трудно поверить, что это правда. И всё же каждый раз, когда он смотрел на неё, видя эту знакомую смесь страха и привязанности, этого было достаточно, чтобы заставить его сесть назад. Негромкие шушуканья возобновились, как только он занял своё место. — Извини, — шепнул Криденс в ответ, склонив голову, когда она прижалась к его плечу и обхватила его рукой. Он дрожал, боясь потерять контроль над собой, и на мгновение ему стало стыдно за то, что он чуть не устроил скандал. — Всё хорошо, — пробормотала она нежно. — Не думаю, что кто-то заметил. «Конечно же, нет, — с грустью подумал юноша, взглянув на циркачей, прежде чем оглянуться на неё. — Никто никогда не замечает меня».