В их комнате в Луккенвальде

      Четыре стены, пол, потолок.       Скрипучие доски, подтеки, запах сырости, сквозящее окно.       Узкая кровать, грубые простыни из простой ткани, темнота после отгоревшей свечи, запертая на замок дверь.       Их убежище от всего остального мира.       Их комната в Луккенвальде.       Двенадцать квадратных метров – на двоих. Старый комод в углу – для обоих, как и расшатанный письменный стол, как и ящики с тумбой в нем. Постели две, но они зажимаются на одной, и дыхание тоже делят на двоих, задыхаясь в каждом пылком поцелуе.       Стоны – их обоих – отражаются в холодных стенах, тонут в раскатах грома, и чувства – непонятные, яркие – взрываются в голове мириадами слепящих вспышек, размазывают по поверхности, оставляя после лишь обнаженную суть. Клаус берет ее всю, без остатка, не боясь пресытиться, боясь того, что жизни не хватит, чтобы упиться полностью, а без – словно задыхаясь.       Кружится комната – или все-таки голова? – и перед глазами плывет темным пятном, громадной чернотой захватывая все вокруг, оставляя видимым лишь главное. И руки сами тянутся к мощной челюсти – на подбородке блестят, скопившись, капли пота, – взъерошить светлые, словно колосья в поле, волосы, вплетаясь дрожащими пальцами, натягивая до приятного укуса в ключицу и ласкового поцелуя следом, сцепить пальцы за мощной шеей.       Вдох – уткнувшись в чужое сильное плечо, на которое всегда можно опереться доверчиво, уже без опаски.       Выдох – рваный, с влажным следом на ухе, с невесомым касанием мочки самым кончиком языка.       Выдох – воздуха не остается, только жар, пляшущий по коже, распаляющий с ног до головы.       «Таки…» — колкими мурашками по всему позвоночнику, до сладкой дрожи.       Выгибается, раскрываясь, отдаваясь до самого конца. Отдаваться Клаусу было неправильно, сводило в ничто все то, к чему Таки готовили с самого рождения, но хорошо, боги, как же ему это было нужно, так хорошо, что казалось, будто все-таки это было правильным. Отдаваться так, что теряешь контроль и рассудок, на скрипучей койке, на которой едва ли удобно одному, с которой у Клауса то и дело соскальзывают колени, и потому они придвигаются ближе, теснее, чтобы не осталось ничего, даже дыхания – которое они делили одно на двоих, в их небольшой комнатушке в армейской академии, где больше никого.       И дождь стучится в окно просяще, настойчиво, будто думая достучаться, но в комнате пахнет прелостью и сыростью, принесенной с улицы, сексом и почему-то цветами, и так не хочется ни о чем думать. Только шире развести ноги, сжать бедрами чужие ягодицы, пяткой подтолкнуть в спину, потому что хочется только больше и голод от проявленной слабости не отступает, и Клаус не отступает тоже. Только растворяться в удовольствии, ныряя в такие незнакомые и будоражащие ощущения с головой, утопая в них. И хочется только, чтобы эти неуловимые мгновения длились вечность, чтобы не кончалась ночь, укрывающая их от всего остального мира немного дольше в их собственном ничтожно маленьком мирке, который сейчас все и больше.       «Кра…усу…» — срываясь в родное произношение       И Клаус срывается, двигаясь быстрее, выжимая из него звуки, которые, Таки не думал, что может издавать. До боли сжимает ягодицы сильными руками крепче прежнего, то чуть отстраняясь, то вбиваясь до упора, и остается только стонать, впиваясь в широкие плечи, подаваясь навстречу бедрами, и сходить с ума вместе с ним, когда на ухо шепчут его имя, с таким благоговением, с такой любовью, так, как не произносил его никто и никогда и вряд ли еще когда-либо произнесет. Таки стонет его имя в ответ, снова и снова и снова, сплетаясь с ним пальцами, и где-то в крошечном уголке мелькает мысль, что он чувствует все то же самое.       И ничего не остается, растворяясь в белом шуме, духоте и стихающей грозе.       И у них в этот момент есть все.       Хотя бы сейчас.       Хотя бы до тех пор, пока не настанет утро.       Хотя бы в их комнате к Луккенвальде.