Болезнь

Леон дю Валлон всегда умел хранить чужие тайны — должность капитана королевской гвардии обязывала. Если ты случайно увидел или услышал что-то, что не предназначалось для посторонних глаз или ушей, сохрани это в тайне, иначе окажешься в Бастилии — или в ближайшей канаве, с перерезанным горлом. Вот один из главных и непреложных законов, которые следовало соблюдать в королевском дворце. Но никто никогда не говорил Леону, что хранить чужие тайны куда легче, чем свою собственную. Его тайна жила в небольшом домике за пределами города, имела рыжие волосы, зелёные глаза и неукротимый нрав и прекрасно умела заражать людей своим собственным безумием. По крайней мере, именно безумием Леон объяснял то, что уже три месяца тайно от всех он встречался с Луизой де Круаль, некогда носившей громкое имя «второй миледи», а теперь почти забытой всеми. Почти, но не совсем. И Леон, и де Круаль были уверены, что министр финансов, хитроумный Кольбер, помнит свою помощницу, некогда незаменимую и блестяще выполнявшую все поручения, а затем позорно спасовавшую перед детьми мушкетёров. И сами дети мушкетёров наверняка не забыли женщину, столкнувшую их лицом к лицу с монахами, похитившую ларец с королевскими сокровищами и скрывшуюся среди пыли английских дорог. Леон тогда помогал ей в похищении ларца, но теперь его совсем не мучила совесть — возможно, он и забыл, что это такое. Или думал, что забыл, — но совесть внезапно напоминала о себе, когда он глядел в ясные голубые глаза сестры Анжелики. Совесть мучила его не из-за ларца, который теперь был благополучно возвращён королеве, а из-за того, что Леон ни разу не обмолвился ни единой живой душе, куда он отправляется на ночь глядя. Собственно, его никто и не спрашивал. Анри д’Эрбле и Жаклин д’Артаньян были слишком заняты друг другом, Рауль де Ла Фер только-только излечился после ранения, полученного в схватке с монахами, а что касается Анжелики... Анжелика была так молода и наивна, что ей и в голову не могло прийти, что брат по ночам навещает женщину, бывшую их опаснейшим врагом. Леон не очень хорошо умел лгать, и вряд ли бы он смог солгать Анжелике, но в этом не было нужды — сестра ни о чём не спрашивала и не видела ничего подозрительного в его частых отлучках. Разумеется, он понимал, что так долго продолжаться не может. Когда-нибудь, рано или поздно, они всё равно всё узнают, и тогда хрупкое равновесие, установившееся между Леоном и детьми остальных мушкетёров после окончания сумасшедшей гонки за сокровищами, нарушится. И нельзя сказать, чтобы Леон так уж этого боялся. Он — человек не их круга и никогда не сможет стать их другом, как бы ни старалась Анжелика, как бы она ни наводила хрупкие мосты между Анри, Жаклин, Раулем и братом. Разве может быть верным другом тот, чьего отца ты отправил на тот свет, та, которая так яростно пыталась убить тебя? И не лучше ли сейчас признаться во всех грехах, одним ударом разрубить связавшие их цепи и пойти дальше, каждый — своим путём? Но Леону было жаль Анжелики, жаль её стараний, и уж совсем невозможно было бросить её, оставить одну после смерти отца. И из любви к ней Леон старательно хранил свою тайну, придумывал невинные предлоги для того, чтобы уехать из города, и молчал, если в мужском кругу заходила речь о женщинах и любовницах. А затем седлал свою вороную кобылицу и отправлялся по давно знакомой дороге к маленькому домику с розовым садом. Розы там были всяких цветов, но больше всего выделялись огненно-красные, с душным запахом, от которого начинала кружиться голова. Де Круаль как-то переносила его, мало того, он ей нравился. Она поселилась в этом домике после того, как сбежала из Парижа, разыграв безумие. Впрочем, Леону порой казалось, что она и вправду сошла с ума. И он тоже. Он и не помнил, как узнал, где именно поселилась де Круаль. Из обрывков разговоров, из случайно и нарочно подслушанных бесед, из слухов и сплетен соткалась единая нить, которая и привела его к домику с розовым садом. Был уже вечер, когда он впервые приехал туда. Де Круаль как раз шла из сада, и заходящее солнце освещало и розы, и её рыжие волосы, заставляя их пылать огнём. Она улыбалась, и Леон залюбовался ей, но тут она увидела его, и её лицо исказилось. Позже Леон думал, что, будь у неё в руках пистолет, она бы, пожалуй, выстрелила в него. И первый разговор у них состоялся странный. Так не говорят между собой любовники; но так не говорят и смертельные враги. — Вы приехали арестовать меня? — де Круаль стояла на полпути между садом и домом, точно не могла решиться: кинуться ей сломя голову в дом или попытаться скрыться среди розовых кустов? — Арестовать? В одиночку? — он спешился и похлопал заволновавшуюся было лошадь по морде. — Нет, я приехал поговорить. — О чём мне с вами разговаривать? «И правда, о чём?» — отстранённо подумал Леон. Если вспомнить, то ведь тогда, в Англии, они почти и не говорили: она отдавала приказы, он отвечал «Есть» или «Понял», как и положено солдату. — Может, вы всё-таки пропустите меня в дом? — спросил он, видя, как она направляется к двери. Он не ожидал согласия, но де Круаль, остановившись на пороге, неожиданно поманила его за собой. Так всё и началось. Позднее Леон не мог вспомнить ни убранства дома, ни лица горничной, прислуживавшей де Круаль, ни того, о чём де Круаль расспрашивала его. Кажется, она хотела знать, помнят ли ещё её при дворе. Леон ответил чистую правду — о ней уже не говорят, её забыли, ведь на смену пришли новые герои, а жестокий свет не помнит прошлое. Она расстроилась, но пыталась казаться язвительной, насмешливо улыбалась. Жаловалась на то, что Леон сжал ей запястья до синяков, оттаскивая её от ларца. Потом де Круаль заговорила о сокровищах, и её глаза засветились настоящим безумием. — Это было самое прекрасное, что я когда-либо видела, — она мечтательно улыбнулась. — Бриллиантовое колье, как живое, льнуло к моей шее. А подвески! На мне они смотрелись бы куда лучше, чем на королеве. А изумрудные серьги — как бы они подошли к моим глазам! И подумать только, что от всего этого великолепия у меня осталось одно лишь кольцо! — Это и правда болезнь, — Леон поймал себя на том, что рассматривает свою собеседницу с интересом. — Вам не мешало бы полечиться, де Круаль. — И кто же будет меня лечить? — тумана в её глазах стало чуть меньше. — Вы, что ли? — А почему бы и не я? — И как же вы собрались меня лечить? — она презрительно фыркнула. Леон не знал, почему из всех идей, пришедших ему в голову, он выбрал самую сумасшедшую — податься вперёд и поцеловать де Круаль в губы. Ещё удивительнее было то, что она не залепила ему пощёчину, не ткнула ножом, не выстрелила из пистолета, а обхватила за плечи и потянула на себя. И то, что началось в тесной карете в далёкой Англии, получило, наконец, законное продолжение. Тогда Леон остался у де Круаль на всю ночь. И, как позднее он признавался сам себе, это была лучшая ночь в его жизни. И хотя наутро синяков у де Круаль осталось куда больше, и не только на запястьях, она не жаловалась — как и он не жаловался на расцарапанную спину и искусанные в кровь губы. Такие ночи повторялись всё чаще и чаще, и де Круаль действительно начала исцеляться. Она меньше говорила о драгоценностях, зато больше — о Париже, Англии и своих розах. Но кто же мог знать, что, исцеляя её, Леон заразится сам? Как ей днём и ночью виделись сокровища, так теперь ему везде виделась она — вьющиеся огненно-рыжие волосы (непременно освещённые закатным солнцем!), зелёные глаза, насмешливая улыбка, руки, всегда затянутые в чёрные перчатки... Иногда Леон задумывался: а видится ли он ей? Вспоминает ли она его, сидя в одиночестве в своём душном саду? Снится ли он ей ночами? Люди, знавшие его, боялись отпускать шутки на его счёт, но однажды один из бывших подчинённых, не в меру храбрый наглец, позволил себе высказаться насчёт «бастарда, променявшего красную шкуру на голубую». Леон вызвал его на дуэль и, после жаркой схватки, заколол. Сам он тоже был ранен, пусть и незначительно, и отправился он после дуэли в маленький дом с розовым садом. В ту ночь де Круаль промывала его рану, а он лежал, чувствуя себя предателем, и пытался убедить себя, что не поехал к Анжелике только из-за нежелания пугать её. «Пусть лучше она совсем не знает о моей дуэли», — шептал он де Круаль, а она лишь усмехалась в ответ, смазывая его рану целебной мазью. Иногда в ней просыпалась ревность, и она начинала расспрашивать его о парижских дамах, с каким-то особым пристрастием — о Жаклин, которую почему-то подозревала в связи с Леоном. «Я ведь лучше девчонки д’Артаньян, верно?» — шептала она, наклоняясь к нему, изгибаясь всем телом. «Де Круаль, об этом вам лучше спросить у Анри д’Эрбле», — отвечал Леон. Он никогда не называл её по имени, словно это могло удержать хрупкую преграду между ними и не дать ему окончательно сойти с ума. А как-то раз он подумал, что болезнь началась намного раньше его первого визита к де Круаль. Всё началось с рассказа Атоса о своей первой и единственной любви, белокурой миледи с лилией на плече. «Не предавай любовь свою», — заклинал Атос, вспоминая о днях юности. «Не предавай любовь свою», — он предал её когда-то и поэтому теперь отказывался от бессмертия, желая... чего? Понести наказание за совершённый грех? Разделить смерть с той, которая когда-то была его любовью, а теперь стала его проклятием? «Не предавай любовь свою», — это был завет для всех детей мушкетёров, но Леон как-то особенно принял его на свой счёт. Пусть он совсем не похож на Атоса, у де Круаль нет на плече клейма в виде лилии, а Леону пока даже не хочется повесить её на дереве, — история всё равно всегда повторяется. Но, может быть, она изменится, если он не предаст де Круаль, не бросит её. Но тогда он предаст сестру... После таких размышлений становилось не по себе, и Леон спешил залить их парой бокалов старого доброго бургундского. Ему казалось, что он уже предал де Круаль, оттолкнув её от ларца, — и мысль о том, что она предала его ещё раньше, отправив на верную гибель, не спасала. Он ведь не только не погиб, но не получил ни царапины, а она теперь опозорена и унижена. Женщины такое не прощают. И возможно, она когда-нибудь заколет его кинжалом в постели. Но Леон дю Валлон всё чаще ловил себя на мысли, что ему всё равно. И в этот раз, уезжая от де Круаль с горящими губами, унося с собой запах роз, он думал только о том, через сколько дней он сможет снова приехать к ней.