Эрвин Смит и мертвые

— Знаете, командор, — сказала Петра, — не для того меня папа растил, чтобы я там валялась с раздавленной головой. Спасибо, что хоть подробностей ему не рассказывали, человек пожилой, сердце уже нездоровое. Эрвин Смит потер шею под воротником, расстегнул верхнюю пуговицу, но дышать легче не стало. Чертовщина какая-то, раньше они хотя бы не болтали, а молчащих их он уже научился игнорировать. — И жене, — буркнул Эрд, поправил пропитанный кровью плащ, когда-то зеленый, а теперь просто грязный и оттого без конкретного цвета. — Знаете, как она плакала? Я у нее первая любовь. Удачная, между прочим, не то, что у некоторых. Комментарии о личном оставляли бы при себе, подумал Эрвин, тем более о личном старшего по званию. Припомнил эрдову жену, плакала, да, но все они плачут, каждого запоминать — свихнешься. Что он, очевидно, и сделал, иначе как объяснить все эти разговоры? — Ты хотя бы жениться успел, — сказал Оруо Боссард с нескрываемой завистью, пошатал сапогом камень, тот покатился, нога ухнула вниз, и Боссард прикусил язык, даже не поморщился. Крови не было. Им теперь хотя бы не больно, уверился Эрвин. Хоть что-то… Так легче? — Легче, — ответил Гергер. — Но выпить все равно хочется. Особенно того коньяка, что у вас во фляге был, за седло зацепленной. Вы и не пили оттуда никогда, на хрена возили, спрашивается? Пил иногда, сказал Эрвин мысленно. Если они все слышат и так, зачем лишний раз рот открывать? Наоткрывался уже, горло саднит, и еще наоткрывается сегодня. Пил, когда не видел никто. Только Майк потом знал, по запаху. Дита Несс потянулся рукой, будто трогал лошадиную морду, и сказал мечтательно: — Лошадь у вас хороша, командор. Эрвин, ни на секунду не задумавшись, ответил в голове: забирай. И сразу стал уверен, что заберет. Жалко лошадку. Ну да что тут жалеть о лошадях. Ерунда. — Не ерунда, — сказала Нифа веско, — кони — наши друзья и спасители на поле боя. Помните, чему учат в самом начале? Пока ты верхом — имеешь преимущество в скорости перед титаном. А оставшись без лошади… — она повесила голову. Целую. Не держала в руках отстреленную половину, как пишут об этом в бульварных романах о явлении мертвецов. Хорошо, легко согласился он, и лошадей жалко, но людей во много раз сильней. Как всех вас, правда. — Мы знаем, — сказала Нанаба тихо. Глаза у нее были прозрачные, не насыщенно-серые, как при жизни, а совершенно потусторонние, только такими глазами, наверное, и можно читать невысказанные мысли. — Но жалость тут ни к чему. Думай о другом, тебе есть над чем думать. Они несколько лет уже были на «ты», но субординацию она всегда блюла строго, не позволяла себе при жизни поучать. — А я не поучаю, — отозвалась она, нахмурившись. — Я дело говорю. От жалости твоей нам уже ничего не будет. Сделай, что можешь, для живых. — Я делаю! — сказал Эрвин все-таки вслух, не выдержал. — Мало! — строго и громко сказал Майк. Отодвинул Нанабу плечом, закрыл собой. — Сделай так, чтобы стало спокойно. Нам. Как угодно сделай. Обрубок правой руки загорелся огнем, жег под бинтами, как битого стекла насыпали и вдавливали теперь в почти зажившую рану. — Сделай, — упорствовал Майк. — Придумай — как. — Пока успеваете, — сказал Моблит. Подошел, коснулся плеча, и боль тут же утихла. Эрвин поднял лицо. Моблит стоял совершенно обычный, выбритый, выспавшийся, только плащ на нем обгорел, обуглился воротник. — И ты? — выдохнул Эрвин с ужасом. Моблит не ответил, огляделся, не нашел, кого искал и складка на лбу у него разгладилась. — Но все равно поторопитесь, пожалуйста. Майк оттеснил и Моблита, встал прямо, загородив обзор и солнце, рука у него была пудовая, не должно быть таких тяжелых рук у мертвецов. — Мы здесь не ради твоей совести, Эрвин, — сказал он, и все закивали. Эрвин встал, прошел сквозь Майка, как сквозь сгусток тумана, обернулся. Они стояли все тесно, и глаза у них перестали быть сизыми, а горели огнем, будто отражали свет красной ракетницы, и руки у каждого на клинках, откуда только взялись клинки? Наверное, запасные. Он спросил все так же вслух, но вполголоса: — А с вами… У вас хорошо? Майк, нахмурившись, как хмурился, когда сердился и не мог толком этого выразить, погрозил ему кулаком.