Италия и Германия еще ни о чем не договорились. Впрочем, подобные договоры были необходимы одному Людвигу — Италия просто жил, как ему жилось, а рядом с Германией ему жилось счастливо и очень спокойно. Единственная забота — стараться, чтобы Германия особо не возмущался, а обо всем остальном можно было вообще не переживать. Разве не так выглядит счастье, веее? Италия считал, что у счастья голубые глаза.
— Ты такой красивый, — без обиняков говорил Италия, заставляя Людвига смущаться или возмущаться, а порой и вообще сбегать, торопливо придумывая причину своей отлучки. Италия не расстраивался — он был не против, что Германия хочет побыть один.
Но почему Германия ничего совершенно не замечал? Когда Италия был уверен, что тот полностью погружен в свои книги, чертежи и отчеты, он смотрел на него так, как хотел бы смотреть всегда — в глазах Венециано плескались нежность и восхищение, гордость за своего единственного Германию, светлая радость с оттенком грусти… «Я как песик» — безмятежно шутил Италия, и нисколько не переживал по поводу своего «незавидного» положения. Ведь Германия стоил того, чтобы всем сердцем им восхищаться.
А еще Германию можно было обнять покрепче и вдохнуть его запах — Италия не мог разобрать в нем ни одного оттенка. Да и какая была, в общем-то, в этом разница?
Италия даже не думал, что он влюблен — он просто был счастлив рядом с Германией, так счастлив, что внутри становилось тесно, и он ни о чем больше и не мечтал.
Ну, разве что о вагоне пасты, и о том, чтобы Германия не ругался. И еще — чтобы все страны жили в мире, и чтобы, видя его картины, люди всегда вспоминали, что у них есть душа. Ведь порой бывает так важно об этом вспомнить…
Иногда Венециано всерьез казалось, что в тишине он ясно различает стук сердца Германии — это было приятно, успокаивающе, щекотно… На самом деле щекотно — где-то внутри, недалеко от сердца. Жаль только, что Он ничего не понимал… Его Германия был таким глупым и таким горячо любимым…
Италия совсем ничего не видел. Когда Германия был уверен, что Италия слишком занят пастой или картиной, он всегда улыбался самым-самым краешком губ и смотрел на Венециано так, как не мог смотреть каждый раз — он попросту не решался, боясь отказа, страха, непонимания… В потеплевших глазах Германии ярко светились нежность и доброта, которую не видел и не мог почувствовать никто, кроме его Италии… У Людвига сладко-тянуще и одновременно тоскливо сжималось сердце, и он все смотрел и смотрел на Венециано — только затем, чтобы при малейшем шорохе поспешно отвести взгляд.
Они еще не сказали друг другу тех самых слов, когда оба без всяких сомнений поняли — они не научатся расставаться. Не научатся никогда, и эксперименты здесь бесполезны и слишком, весьма болезненны.
Разумеется, они вели себя практически как обычно… Но все это выглядело так только со стороны. Германия методично занимался своей работой, отчитывался Венециано короткими звонками, и только сильнее хмурил брови и становился мрачным и раздражительным. Его сердце ныло и сжималось все нестерпимее, и горячая тоска как будто вгрызалась в душу. Германия оживлялся, только слыша в трубке знакомый голос, но этого не хватало, катастрофически не хватало…
Германия не жаловался ни словом, ни даже мыслью, он не спешил с делами и не сокращал рабочих командировок, но если он думал о чем-то, то только о работе и об Италии. Ему казалось, что Венециано жалеет его, и потому каждую ночь забегает в сны — от них становилось все же чуть-чуть полегче…
А еще он втайне возил с собой его портреты и фотографии. Германия и под пытками не рассказал бы об этом своем богатстве, тем более, что фотографии были добыты нелегально, но они составляли самую бесценную часть его багажа. Ночью, укладываясь в постель в очередной гостинице, Германия доставал из дипломата снимок и легко гладил глянцевое изображение, чувствуя себя последним сентиментальным идиотом — но вместе с тем ощущал, как слегка отпускает сжимающееся сердце.
Ну конечно, Людвиг ходил к врачу, но томографии, кардиограммы и другие многочисленные исследования лишь подтвердили, что Германия полностью здоров, а сердце продолжало ныть каждый раз, когда он уезжал от своего Италии — или наоборот, Италия покидал его. Ему ничего не хотелось делать, спасительный сон не шел даже после лошадиной доли снотворного, но Германия был тверд и суров к самому себе — больно, ну и пускай, не умрет, он когда-то выдерживал не такое…
Италия тоже вел себя, как обычно. Провожая Германию куда-то в аэропорт, он так же жизнерадостно вис на нем, как и в те моменты, когда Людвиг объявлял, что пошел прогулять собак, но когда белоснежный самолет пропадал среди облаков, Италия опрометью несся к себе домой. Там его уже ждали заготовленные тряпки, тазы и швабры, щетки, утюги и другие принадлежности для уборки, и Италия яростно чистил, мыл и разглаживал весь дом, разбирал шкафы, выбивал из ковров всю пыль, мыл окна, двери, стены и потолки, да так, что в обычном доме становилось чисто, как в операционной.
Если его дом (то есть их дом, вдвоем с Германией) подло заканчивался раньше, чем «Дойцу» успевал вернуться, Италия отправлялся домой к братику Романо, а потом и в особняк Австрии, который был совсем даже не против бесплатной рабочей силы.
Вечерами, когда Италия уставал, он шел всегда в одно из двух самых любимых мест. В ясные дни он посещал тихую маленькую церквушку и разговаривал — именно разговаривал со святыми, дружелюбно благодаря их за все хорошее, и предупреждая, что Людвиг находится в отъезде… Он верил, что Санта-Мария и Святой Брендан-мореплаватель позаботятся, чтобы Германия вернулся целым и невредимым.
А чаще всего Италия рисовал — ну естественно, он изображал Германию, впоследствии делая все, чтобы Дойцу случайно не догадался — его портреты появляются именно тогда, когда он, Людвиг, отсутствует дольше, чем пару дней… И Италии было легче, чем его суровому немецкому другу.
…
— Италия, мне плохо, — почти шепотом, через силу признался Людвиг, переступая порог своего дома, по которому тоже успел соскучиться за бесконечный месяц. — Я не знаю, что со мной происходит… Черт возьми, врач сказал мне, что я не болен, выписал какие-то там таблетки… Я… я и сам понимаю, что физически я здоров, но, но…
— Веее, ну нельзя же так, — почему-то совершенно не удивился Венециано, насильно вырывая из его рук легкий чемодан. — Нам так нельзя, Дойцу… Ну, подойди ко мне, — легко улыбнулся он, обнимая его за шею. — Только ты не сбегай и не дергайся… хорошо?
— Дааааа… — почти простонал Германия, едва ли соображая, что происходит. Он вцепился в Венециано, словно в соломинку, и глубоко вдохнул, чувствуя, как едкая жадная тоска сменяется в сердце светлой и ласковой щекоткой, как все внутри сладко тянет, и на лице сама собой расцветает искренняя улыбка…
— Я соскучился по тебе… немного, — неохотно признался он, и Италия с лукавой улыбкой поймал его за обе руки, прижимаясь теснее и переплетая пальцы.
— Вее, Дойцу, ты по мне скучал, — выдохнул он, утыкаясь лицом в его военную форму.
…
— Эта картофельная скотина опять едва меня не убила! — пожаловался Франция, и сморщил нос, с неудовольствием разглядывая расписной чайник с чаем. — Чем ты собрался отравить меня на сей раз, противный Англия?
— Не хочется — не жри, бабник! — немедленно вспыхнул Кёркленд, в очередной раз оскорбляясь за свою кухню. — А насчет Германии… я же ясно все объяснил — не суйся к нему, когда он подваливает куда-то без своего Италии, это неразумно и очень не-бе-зо-пас-но, — четко произнес он, со вздохом вытаскивая печенье из недр буфета. — Или опять скажешь, что ты меня не услышал?
— Я слышал, но ничего не понял, — глубокомысленно пожал плечами француз. — Германия ведь и так не особо лапочка…
— Да соулмейты эти двое, пойми, балбес, соулмейты! Им нельзя друг от друга отдаляться без подзарядки в виде тактильного контакта… — дернув плечом, неохотно поведал Англия. — Ты что же, не видел — когда они рядом, их такое сияние окутывает…
— Мон амур, ты хочешь сказать, что они предназначены друг для друга? — немедленно восхитился Франция. — Какая прелестная магическая вещичка!
— Ну… да, — решив проигнорировать «мон амура», недовольно ответил Кёркленд. — Если бы они эту связь уже закрепили — им было бы куда легче… А так, понимаешь, происходит защитная реакция, чтобы от большого ума случайно не разбежались…
— Закрепили связь? В смысле, если бы они занялись любовью, пылкой и страстной, как ты, мое глубокое сердце? А почему ты не просветишь их в этом вопросе? — Франция многозначительно подмигнул разъярившемуся сэру
Кёркленду.
— Еще не хватало — пускай сами как-нибудь разберутся! Вообще на фрица надежды нет, но вот на Венециано…
…
— Вее, Дойцу, только… не трогай… прядку… Оооо, Дойцуууу… — глухо застонал Италия. — Только не останавливайся…
