Неполноценно

      Дождь за высоким окном до невозможности редкий. Его капли ударяются о стекло с раздражающим дребезжанием. Нет ни молний, ни грома — молчаливая и густая темнота безлунной ночи и беззвёздное, заволочённое тучами небо. Только капли рассекают эту тишину, заставляя её истекать кровью на пару со сжавшимися осколками сердца Лео.       Дождь, он как Лео — слабый и неполноценный. Называть это дождём — как назвать Лео по имени. Непростительная ложь.       Но Лео врёт.       Он просит Баскервилей звать его «Лео». Это имя приносит много боли, но вместе с тем и некую радость: так его звал Элиот. Не «это ничтожество», не «воспитанник», не «служка» и не «господин Глен».       Лео.       Только эти три буквы и многочисленные воспоминания остались от прошлого, истинного Лео. Всё остальное ушло за Элиотом.       Звякает о железо фарфор, почти не проседает под исхудавшим телом кресло.       Лео концентрируется на звуке потрескивающих в камине дров — только бы не слушать отражающий всю суть Лео дождь. Свет от огня падает на стол, и расписной сервиз красиво переливается красками. Это — сервиз Найтреев. Когда проблемы с Бездной были решены и Оз — фактически единственный, кто мог хоть на долю верно понять Лео — исчез, то Лео привёз сервиз, как ещё одну память об Элиоте. Они пили из этого сервиза ото всех в тайне, на брудершафт. Лео всегда получал от этого острое удовольствие, но большее — от любовного и длинного поцелуя с Элиотом, что всегда следовал после.       Чай в заварнике такой, каким его любил Элиот — без единой ложки сахара, крепкий до той степени, что сводит скулы. В хрупкую узорную чашку налито — из неё поднимается тягучий и унылый пар. Вторая чашка пуста и перевёрнута вверх дном. Чая хватит на двоих, Лео заварил с расчётом на Элиота, но пить — некому.       И чашка тоскует. Вместе с Лео.       Ещё немного — и по щекам Лео потечёт дождём. Ещё немного, и он, право слово, сам станет дождём, чтобы потом высохнуть и исчезнуть под утренним солнцем.       Лео разъедает изнутри одиночеством. Адски жжёт. Ещё немного — и Лео умрёт, потому что одиночество станет настоящей кислотой и разъест Лео физически, явив миру круглую дыру размером с грудную клетку, где однажды жил Элиот Найтрей.       Лео — не хорошо воспитанный аристократ по имени Баскервиль, но примерный личный слуга Элиота. Он должен стараться и выглядеть примерно, ведь позорить Элиота нельзя, и поэтому спина Лео ровна.       Была.       Теперь её держать не для кого.       Теперь её держать банально нет сил.       С самого нутра Лео поднимается усталый вздох. Он выходит наружу чем-то безмерно искалеченным — это похоже на стон умирающего человека.       Лео до боли сильно сжимает зубы и жмурится. Он откидывает голову на жёсткую и бездушную спинку баскервильского кресла, и ныне короткие волосы рассыпаются по его обивке. Кресла, на которых сидел Элиот, были намного мягче и приятнее. На этом болит спина.       Лео открывает глаза, видит пустую и неосвещённую камином тьму потолка и закрывает глаза обратно. Ресницы его слипаются влагой выступивших слёз. Он долго думает об Элиоте: вспоминает его лучезарную улыбку и искрящийся смех, хмурость его лица в моменты тревоги и недовольства, изрядно темнеющие, но всегда любимые радужки глаз в моменты злости, незабываемые поцелуи Элиота и жар его тела.       Самоотверженную смерть.       Проходит время и Лео чувствует особенное пограничное состояние между сном и реальностью, когда ещё не там, но уже и не здесь. Лео находится где-то на задворках подсознания, он ощущает себя где-то внутри своей головы — там, где всегда находятся выпавшие из столетнего цикла души прошлых Гленов. Лео не слышит, но ощущает их неразборчивый и редкий шёпот. Лео не слышит и не видит, но ощущает, что Леви тактично молчит, только заинтересованно, саркастично улыбаясь: «А как сильно этот мальчишка готов себя закопать, как сильно готов уничтожить себя изнутри? Он не справится с миссией Глена, он слишком слаб. Очень жаль, очень жаль».       Лео не ощущает, но отчётливо слышит — не разумом, ушами — безмятежный и заставляющий неверяще напрячься, голос:       — Паршиво выглядишь, Лео.       Лео больше не на границе миров. Он на той границе, переступив которую сходят с ума.       Лео не верит, он думает, что это ветер подул в окно и упали в камине прогоревшие дрова, что дождь усилился и что ему показалось. Он просто соскучился настолько, что сумел расслышать в наборе случайных звуков слова.       Лео страшно открывать глаза. Он не хочет вновь видеть собственное одиночество.       Но любопытная надежда сильнее.       Лео так сильно хватается за подлокотники кресла, что пальцам рук становится больно. Веки его открываются с большой тяжестью, но когда в щель между ресниц попадает свет, когда веки размыкаются до конца, то становится страшно не смотреть — моргать.       Перед Лео целый и невредимый Элиот. На нём нет фрака или сюртука с жилетом — только брюки на подтяжках и белоснежная рубашка, под воротником которой неловко повязана голубая лента. Лео хочется её поправить и ощутить, как раньше, дыхание Элиота у своей чёлки. Элиот выглядит уютно и улыбается так, словно не было смерти, словно они с Лео не расставались ни на день, ни на час, словно... Словно всё как раньше, и Баскервили с приёмом у Исла Юры — лишь страшный сон.       — Да, — неуверенно и запоздало соглашается Лео. Неуверенно не потому, что думает будто выглядит хорошо. Неуверенно — потому что не знает, соглашается он с Элиотом или с пустотой. — Совсем зачах.       Слова его — неровные, рваные, а уголок губ поднимается в нервной улыбке. Лео чувствует знакомую боль под глазами — это слёзы подкатили сильным напором. Лео хочет плакать, потому что одновременно верит и не верит в происходящее. Лео не ищет объяснений, он смотрит на Элиота и хочет коснуться его, но крепко держится за подлокотники.       — Мне нравится твой новый стиль, — добавляет Элиот.       Лео ухмыляется.       — Нужно было подстричься раньше. Я не позволил вдоволь насмотреться на мои глаза.       Сейчас Элиот смотрит в них. Его собственные глаза собираются в уголках мимическими морщинами — Элиот не перестаёт улыбаться. Эта улыбка должна быть ободряющей и успокаивающей, но Лео непонятно и страшно.       — Я всё равно видел их больше остальных, — произносит Элиот.       — Не теперь, — опровергает Лео. Это выходит хрипло и неровно, Лео заикается. Приходится прочистить горло. — Хочешь, я отращу чёлку вновь, и больше никто не увидит их? Только ты.       — Не хочу, — резко говорит Элиот. Потом смягчается: — Не хочу. Тебе очень хорошо так. Ты красив. Не прячься больше. Только... — Элиот окидывает взглядом всего Лео, и улыбка на его губах почти исчезает. — Ты так исхудал, Лео. Весь ссутулился. Я волнуюсь за тебя.       Лео кусает губы, садится ровно. Старается для Элиота, точно как раньше, с самого первого дня.       Повисает молчание. Лео нечего ответить. Он знает, что виноват, но поделать ничего с этим не может. Ему не мила жизнь без Элиота. Он ничего не хочет, кроме Элиота. Он только исполняет обязанности Глена, но это... Что это? Едва ли жизнь, особенно если знаешь исход.       Лео нечего ответить именно на это, но он так о многом хочет поведать. Лео хочет провести с Элиотом целую вечность, но внутри нет даже малой части уверенности о том, что всё это истинно.       Элиот тяжело вздыхает, и беззвучным, осторожным эхом вздыхает Лео. Ему страшно даже дышать свободно: что, если Элиот распадётся, как карточный домик?       Лео не выживет, если ему придётся убить Элиота ещё раз.       — Прости меня, — говорит Лео. Фраза эта даётся с трудом.       — Ты не виноват, — мотает головой Элиот. — Я рад, что всё так. Я... Рад, что смог побыть с тобой дольше. Тот контракт не был ошибкой.       — Мне нужно было постараться спасти тебя от него.       Лео глотает тугой ком и часто моргает, избавляясь от слёз. Это страшно, потому что в те мгновения, пока глаза Лео закрыты, Элиот может пропасть.       Они немного молчат, и Элиот тихо говорит:       — Чувствуешь это?       Он отменно меняет темы разговора. Это – сарказм. Но Лео рад, что Элиот хотя бы не злится и не говорит пламенных речей.       Хотя это было бы так в его духе.       Лео переполняют чувства самого разного характера. Но он знает, о чём именно говорит Элиот. Как и почему — не объяснить.       — Тепло? — спрашивает он.       — Да.       — Это так похоже на ностальгию.       — Только это сейчас, а не когда-то. И от того ещё больнее.       Элиот делает несколько спокойных шагов по направлению к столу. Свет от огня в камине играет на его одежде и волосах. Лео неистово напрягается, чтобы услышать звук шага Элиота — его шага, уверенного и смелого, его, Элиота — и слышит.       Элиот наклоняется и бережно, с тихим звоном дна о блюдце берёт фарфоровую чашку. Без самого блюдца. Движения Элиота совсем не аристократические — такие, какие Элиот позволял себе только наедине с Лео. Он дует на поднимающийся пар, и тот растворяется, больше не поднявшись. Элиот вдыхает запах и загадочно смотрит на Лео.       Лео кивает:       — Такой, как ты любишь.       В ответ Элиот задумчиво и с какой-то грустью хмыкает. Негромко говорит:       — Ты тоже близок мне, Лео. Я тоже люблю тебя. — Лео ощущает на своих щеках непростительную и резко там появившуюся влагу. — Но тебе нужно отпустить меня.       Элиот ставит чашку на место. Она звенит вновь, и с этим звоном разбивается Лео. Он сипло, безнадёжно отвечает:       — Я не могу.       И слёзы рвутся из глаз с пущим напором. Элиот быстро подходит, чтобы потом упасть перед Лео на колени. Руки его тяжелы, они давят своим весом на исхудавшие колени Лео, и Лео этому рад.       Иллюзия и видения не имеют веса.       — Ни разу я не видел, чтобы ты плакал так сильно, — растерянно говорит Элиот. Лео знает, что делает ему больно своими слезами, Лео ощущает пальцы и ладони Элиота на своих щеках — тот пытается утереть бесконечные слёзы. — Это ужасно. О, Бездна, Лео, ужасно! До самого сердца... Прошу тебя, перестань.       Лео не может взять себя в руки. Слёзы мутной пеленой ложатся на глаза, и Лео кажется, что отныне он слеп. Он кладёт руки на руки Элиота и жмёт сильно-сильно. Руки Элиота — к щекам. Руки свои — к рукам Элиота. Они тёплые и сильные. Нежные, как всегда. И правая ладонь шершавее левой.       Это всё так по-настоящему.       — Ну за что ты такой благородный, Элиот? За что?..       Лео не сомневается и не думает о своих действиях — он просто сползает к полу, чтобы сесть к Элиоту на тёплые колени, чтобы прижаться грудью к груди, а потом порывисто и сильно обнять.       Элиот обнимает в ответ — объятия эти успокаивающие и солнечные. Лео щупает Элиота, хватает за одежду и прижимается так, что становится больно. Лео целует Элиота в волосы, лоб и уши, Лео целует в шею, родинку и нос, Лео целует в ресницы, а потом украдкой касается губ. Лео целует совершенно везде, не переставая плакать.       Элиот прижимает его к себе.       Лео так сильно соскучился по Элиоту: по его запаху и голосу, по его дыханию, по незаменимому ощущению присутствия, равного которому нет.       «Элиот рядом, он здесь, его можно коснуться, с ним можно поговорить».       — Прости меня, Элиот, — меж поцелуями шепчет Лео. — Прости. Я так слаб. Я обещаю — я стану сильнее. Только не бросай меня снова, прошу. Я хочу быть с тобой. Забери меня, Элиот, прошу, забери меня из этого мира, забери меня от Баскервилей, позволь быть с тобой.       Лео цепляется за Элиота, утыкаясь ему в плечо.       — Это ты меня прости, Лео, — говорит Элиот. — Я… Не в силах.       Он прикасается тонкими и тёплыми губами к щеке Лео, но скоро это прикосновение становится невесомым. Под бёдрами больше не ощущается ног — только жёсткий и зачем-то дорогой ковер. Лео с дрожью ресниц открывает глаза. Элиота больше нет. Он исчез и оставил за собою лишь вихрь золотого света.       Свет этот искрится, шепчет многочисленными голосами. Среди этих голосов Лео выхватывает единственно нужный, пропитанный теплом и не присущей Элиоту Найтрею беспомощностью шёпот. Его последний вздох: «...Но я знаю, ты справишься».       Без возможности поймать хоть одну искру, Лео обнимает пустоту. А когда свет растворяется, ему приходится обнимать собственные плечи.       Боком Лео ложится на жёсткий пол и от водопада слёз ковёр под лицом становится мокрым. По пустой, смердящей одиночеством комнате разносится наполненный безысходностью скулёж.       Лео не думает, что он сможет зажить без Элиота. Но он знает, что постарается хотя бы выглядеть живым, потому что пообещал. А нарушать обещание, данное Элиоту, он не собирается.       Элиот бы хотел, чтобы Лео старался. И чтобы был счастлив.       И Лео попробует это сделать – только лишь ради Элиота.       Но сейчас в Лео нет ни жизни, ни сил.       Глены в голове едва слышно перешёптываются:       «Глупый Лео».       «Нет. По-настоящему любящий».       О стекло высокого окна неполноценно стучится дождь. В камине лениво тлеет дерево, уже совсем не хрустит. А на столе тоскует холодный, крепко-несладкий чай.