Потихонечку умереть...

Рейх ещё никогда не чувствовал себя настолько подавленно, как сейчас, в последние дни войны. С каждым днём положение становилось всё хуже и хуже, а на душе всё мрачнее и тяжелее. Ему было сложно дышать в моменты, когда докладывали о очередном проигрыше или продвижении стран антигитлеровской коалиции, а воздуха катастрофически не хватало после заявлений о том, что спасительные отряды не успеют добраться до Берлина, что войска Третьего Рейха зажаты в опасном положении и что оружия, как и человеческой силы, осталось всего-ничего, а этого точно не хватит для победы. Когда-то до войны или в её начале Маттиас, возможно, даже вдохновлялся бы подбадриваниями подчинённых и, воодушевившись, шёл читать речь о незыблемости и непобедимости немецких армий и веру его не возможно было бы сломить. А что с нацистом стало сейчас? Никакой "любви", никаких почестей ему не хотелось даже слышать. Опьянительная слава, с которой он пришёл в Европу, растеряна и растоптана и никто восстановить её не сможет. Есть было так же тяжело как и дышать. Рейх не мог взять в рот буквально ничего из того, что ставили на стол на завтрак, обед и ужин. Смотря на еду, он не испытывал отвращение или тошноты, а, скорее, не испытывал ничего. Немец не был голоден и даже будь на столе максимально сладкое яблоко, что так соблазнительно просило своим сочным блеском откусить хотя бы небольшой кусочек, он бы кинул на фрукт безразличный и, возможно, презрительный взгляд, развернулся, а после вышел из помещения, подальше от этого "подношения". В последнее время Маттиас чувствовал всё сильнее тяжесть чего-то за спиной. Оно волочилось за ним будто бы привязанное цепями к его ногам и, сделав шаг, он вызывал оглушительной громкости звон. А порой даже казалось, что звон может перерасти в гром. Гром во время сильной бури и нацист мог практически слышать его, практически ощущать присутствие его грехов и осуждающих взглядов всех пострадавших от рук немца людей. Рейх не знает, насколько его ещё хватит. Ведь война явно проиграна окончательно, а его жизнь более не имеет смысла с учётом того, что даже если он сдастся самостоятельно, то смертной казни не избежать. Но нацист потихонечку умирает самостоятельно и это пугает его. Он уже настолько близок к смерти, к поражению, что это давит слишком сильно и давит так, что и то, и другое, настигают быстрее, чем должны. Немец не хочет умирать так медленно, глупо, бесславно хоть и никакой чести и гордости у него уже не осталось совсем... *** Союз никогда не любил бункеры. С самого детства, будучи постоянно запираемым в подвале родным отцом после избиения, у него развилась лёгкая клаустрофобия, но она сводилась к простой нервозности, которую, как и все прочие эмоции, ему удавалось скрывать более сорока лет в присутствии посторонних. Сейчас, спускаясь в бункер, что являлся убежищем Рейха в последние месяца войны по информации советских разведчиков, и коммунист даже испытал лёгкое волнение во время вскрытия люка. Правда, перешагнув порог, а после пройдя несколько пролётов каменной холодной лестницы, Павел теряет какой-либо позитивный настрой, что и так давался ему с трудом хотя бы в присутствии солдат и союзников. На входе вдоль стен стоят несколько лавочек и, у противоположной стены, регистратура. Но живых людей здесь нет. Лишь трупы. Они сидят поникше и неровно в вялых и словно сонных позах, а из приоткрытых ртов течёт кровь и русский без труда признаёт в них суицидников, не захотевших или вынужденных сдаться. Он проходит мимо тел спокойно, ровным шагом и смотря прямо. Здесь нечего бояться и пустая угнетающая атмосфера ничуть не смущает его. Многие комнаты пусты, на полах валяются кучи брошенных в спешке бумаг и документов, стеллажи кое-где опрокинуты. Вокруг тихо, а воздух не колеблется ведь Союз шагает бесшумно несмотря на тяжесть усталых ног в сапогах. Единственная комната, которую он осматривает перед уходом, это детская. На входную дверь прибита табличка с надписью "das Kinder" и Павел лишь кидает на неё беглый взгляд сразу же отталкивая от себя ладонью не запертую дверь. Но и тут никого живого нет. Дети выглядят спящими и это коммунист может опровергнуть сразу - лишь на трупы натягивают одеяла так, чтобы головы видно не было. Подойдя к одной из двухэтажных коек, он стягивает тонкое одеяло до плеч девочки лет десяти. Остывший труп лежит к выходу спиной и Союзу приходится взять бездыханное тело за тощее плечико и повернуть к себе. Изо рта течёт кровь, глазки закрыты и брови слегка нахмурены так, как будто бы та мучилась перед смертью или просто была уставшей. Павел выходит из бункера с тем же холодным выражение лица, с каким и заходил. Никаких эмоций не прибавилось и никаких не утекло - ни негативных, ни положительных и внутри, на душе было пусто. Улицы Берлина необычайно пусты. Они погрязли в разрухе настолько, что и различить среди этих развалин, прорытых наспех окопов, брошенных в попыхах боевых и гражданских машин и трупов взрослых, подростков, детей, сложно различить некогда кипевшую жизнь столицу нацистской Германии. Могильная тишина стоит в самом городе, создавая ощущение полной брошенности, но благодаря ей прекрасно слышны все шаги советских солдат, что ищут по всему городу выживших, а Союз лишь мирно идёт по городу. Из трубки с турецким табаком идёт тонкая синеватая струйка дыма. Шагая по одному из переулков, он наугад сворачивает в здание с открытой нараспашку дверью. Союз на секунду выпускает трубку изо рта, чтобы выдохнуть дым, но резко давится им же, а после закрывает ладонью губы. В судорожной попытке прокашляться коммунист не может отвести от трупа напротив входной двери взгляда. Рейх со слегка приопущенной и наклонённой на бок головой и слегка съехавшей фуражкой, со спадающим с плеч плащом, сидит на полу. Руки его на полу рядом с телом, ноги слегка согнуты в коленях словно после секундной судороги. Возле левой ладони, что обращена лицевой стороной к потолку, валяется пистолет. На лице изнеможенная и предсмертная улыбка, а на щеках едва заметные дорожки от почти высохших слёз, которые перестали течь в момент, когда глаза остекленели, потускнели и потеряли какую-либо жизнь во взгляде. По шее, изо рта кровь текла обильным потоком, но уже застыла став на несколько тонов темнее... *** ...Улицы Берлина необычайно пусты. Они погрязли в разрухе настолько, что и различить среди этих развалин, прорытых наспех окопов, брошенных в попыхах боевых и гражданских машин и трупов взрослых, подростков, детей, сложно различить некогда кипевшую жизнью германскую столицу. Могильная тишина стоит в самом городе, создавая ощущение полной брошенности, но благодаря ей прекрасно слышны все самые дальние звуки, а Маттиаса они лишь раздражают. Шагая по одному из переулков, он наугад сворачивает в здание с открытой дверью. Затушив о накинутый на плечи, но не надетый на исхудавшее тело плащ сигарету, Рейх откидывает в сторону её остатки. Сигарета с совсем тихим шорохом падает на пол и, раскидывав вокруг себя несколько угольков, из которых, так же как и от неё, к потолку поднимаются едва заметные в темноте струйки дыма. Немец уже не может сдерживать слёзы боли и усталости. Сев спиной к стене на холодный и грязный пол, он достаёт из кармана на кителе пистолет. Оружие заряжено давно и Маттиас лишь одним лёгким движением подносит его к шее под подбородком. На лице застывает изнеможенная улыбка и он, резко выдохнув, нажимает на курок...