///
Ядовито-желтый свет без конца мигающей лампы раздражает роговицу, заставляя плотно зажмурить глаза. Звенящую тишину нарушает лишь ленивые лязги воды, что разбиваются о кафельный пол, а истошный рёв толпы, заглушают бетонные стены чего? Острая боль отзывается разрядом тока в каждой клеточке кожи, как только Мануэль пытается приподняться на локтях. Осознание случившегося постепенно возвращается к нему. В кожу въедается терпкий запах красного Мальборо, а ситцевые клубы дыма скрывают высокую фигуру, нависающую над ним, оставляя заметными только блестящие, налитые кровью глаза. Под диафрагмой тянет новым, неведомым ранее чувством и Мануэль буквально ощущает, как беспомощность сковывает его по рукам и ногам. — Ты же знаешь правила, — насухо, без прикрас и прелюдий голос — холодный, пробирается под кожу, раздирая плоть. — И какое же у нас главное правило? Мануэль молчит — кровь стынет в жилах, покрываясь тонким, колючим льдом. В голове всплывают картинки, непрошенные гости, просящие вспомнить, какого чёрта, мать его, какого чёрта. В первую ночь здесь мексиканец ожидал увидеть кого-то, вроде Тайлера Дердена, перекрикивающего толпу своим самодовольным — «Добро пожаловать в Бойцовский клуб!», но реальность поглотила, переживала и выплюнула его представления об этом месте, смешав их с рвотой, кровью и запахом разбавленного пива. Отмыться от этого дерьма — можно только содрав с себя кожу, оголив кости. В тот день его выталкивают на ринг снова и снова: прожектора слепят до разноцветного калейдоскопа, а рёв озверевшей толпы давит на перепонки — Мануэль готов поклясться, что не слышит собственных мыслей; перед глазами лишь теряющее очертания лицо псевдо-рефери, яростно пытающегося что-то докричаться до обессиленного бойца. «Грех.» — раздается голос в голове, перекрывая гул, отдаваясь болью в висках и больше с той ночи он ничего не помнит.///
Мия появляется в его жизни внезапно — по-хозяйски заполняя собой все уголки сознания. — Куда собрался, боец? Мануэль замирает в дверном проёме, когда маленькая ладошка цепко хватается его локтя — пол-оборота и неизбежное столкновение с игривым блеском синих глаз, в которых он тонет, тонет, как мальчишка. «Ибо возмездие..» - не замолкает голос в голове, когда Мия находиться возле него. Он боится признаться ей, как себе, что думает о ней на рассвете или ночью, видит в каждом прохожем. И город, словно влюблённый, рисует её из исчезающих теней — в витринах магазинов, в мерцающих огнях вывесок — и без разрешения, в подкорку головного мозга выжигает её имя. Зудит, кровоточит и чешется, но не исчезает, а лишь крепнет — имя её в голове и образ. — Тебе не стоит переживать о мнении толпы, — шепчет Мия ему тихонько на ухо, обжигая кожу горячим дыханием, когда они впервые остаются одни после первого же боя. Девушка запрокидывает голову Мануэля — она внимательно разглядывает его, а тонкие пальцы отточенными движениями скользят по щетинистым щекам и острым скулам, огибая запекшуюся кровь под носом и синяк под глазом. — Сейчас они хотят тебя казнить, но стоит тебе победить и эти же люди будут готовы тебя короновать. Мануэль уверен, что именно тогда впервые увидел её — миниатюрную фигуру в большой, не по размеру майке, небрежно оголяющей одно острое плечо. Белокурые волосы наспех собраны в высокий хвост, открывая взор на длинную шею и острые ключицы под бледной, полупрозрачной кожей. Мануэль помнит, как впервые украл её поцелуй: истерзанный, обездвиженный, он лежал на кушетке, а Мия, едва касаясь, спасала его заплывший кровью глаз и растоптанное нутро. Он целует её боязливо — с опаской и оглядкой, касается губ несмело. И запах её духов — словно солёное море в разгар бури, окутывает его, отдаляет, превозносит. Она тёплая, живая, словно спасательный круг в разгар бури — не помогает, но теплит в душе огонёк надежды на спасение. Мия запретила говорить слово «навсегда», словно оно было проклятьем, а потому у них были только считанные на пальцах минуты наедине и извечная борьба с предательски убегающим временем. Он предлагал ей сбежать вдвоем каждый проклятый раз, но она лишь отмахивалась, шепча, что от семьи не убегают. Усмехалась с надрывом и внутри всё сжималось в кулак от возрастающего чувства беспомощности. Агиррэ рассказывал ей о своей семье, о родине и невероятной красоте диких, безлюдных островов. Распивая дешёвое вино на крыше, наблюдая за мерцающими звёздами и согреваясь лишь разговорами, обнажающим душу, Мануэль мечтал лишь о том, чтобы эти ночи никогда не кончались и рассвет не наступал. С неизбежностью спорить сложно, а потому солнце всегда подымалось над их головами. Мия же целовала его на прощанье всегда первая, но в тот день, он прижался к ней сам. Её хмельное дыхание обжигало кожу, щекотало шею: а потом её пьяное, вялое, лживое: «Ты заслуживаешь быть чьим-то единственным выбором» разбивало его на осколки и стирало в пыль.///
Его подталкивают в спину, заставляя пройти в тесное, тусклое помещение. — Это Мануэль? — Продирающий до озноба скрипучий голос раздаётся из тени: глаза ещё не свыклись с отсутствием света и обилием сигаретного дыма. — Слишком щуплый, зачем мне такой? — Он выносливый, — быстро заговорил невысокого роста мужчина, что провёл Мануэля внутрь. — Блас лично его натренировал. Мануэль молчал: они обсуждали его, как товар на мясном рынке, а потенциальный покупатель не спешил расставаться с деньгами. Франко Колуччи — главный держатель псарни, где ради удовольствие достопочтенных толстосумов и толстозадов, перегрызают друг другу глотки, продавшие жизнь за монету и хлеб, мальчишки. — Блас говоришь.. — Узорчатые клубы дыма рассеиваются, открывая взор на морщинистое, сухое лицо с чёрными глазами-пуговками, внимательно следящими за Агиррэ. — Ему я, конечно, доверяю, но проверить тебя всё же стоит. Выйдешь сегодня. Сегодня — это слишком быстро. Мануэль нервничает. Мануэль не готов. На лбу появляется лёгкая испарина, костяшки пальцев ноют в страхе, но он молчит и повинуется. Ком не озвученных слов сдавливает горло — Агиррэ лишь слегка кивает головой, когда они обсуждают его семью и количество нулей возле единички, что будет получать его мать за каждый выигранный бой сыночка. — Ты хороший парень, Мануэль, — говорит Франко, от чего все внутренности парня просятся наружу, а никотиновая удавка всё туже затягивается на шее. — Но запомни, что с этого момента ты — мой. Я тебе отец, царь и Бог, так что грехи твои не останутся незамеченными. Дерешься, когда я скажу, где скажу и с кем скажу. — Страх вместе с сигаретным дымом оседает на лёгких, от чего Мануэль слегка кашляет. — Правило у меня простое: выигрываешь бой - матушка твоя получает деньги, а проигрываешь - будешь должен выстоять два бесплатно. Дверь открывается и в помещение врывается светлый луч, разрезая тени. — Отец! Голос звонкий, пробирается всё ближе к перепонкам, и Мануэль непроизвольно оборачивается. Франко вальяжно поднимается, направляясь к выходу, но останавливается возле Агиррэ, выдыхая витиеватые клубы дыма в лицо парня. — К дочери моей не подходить - это главное правило для тебя, — Франко опускает левую руку на плечо Мануэля, снова затягиваясь, хотя сигарета почти истлела и пачка Мальборо, извечно красного, опустела. — «Ибо возмездие за грех — смерть».