Соль, полезная для ран

Настоящее проклятие этот Диксон. Сущее наказание, сплошное недоразумение. Рэд давно бы уехал из этой глуши. Да, наверняка отправился бы посмотреть на места поинтереснее. Рэд давно бы завёл подружку. Да, конечно завёл бы, что ему стоит? Однако он здесь, в Эббинге. И его единственный роман — служебный и всё крутится и крутится на стадии обмена взглядами украдкой, улыбок, смешных любезностей и полного довольства друг другом. Памела чудесная и красивая, но, как и все в городе, уверена, что Рэд — гей, и именно поэтому, должно быть, так беспечно и бескорыстно дарит ему свою заботу, доброту и ласку. А он и рад и принимать, и возвращать, и так же беззаботно в ответ любить её и всех людей, и весь этот город, да и зачем уезжать? Всем молодым, конечно, грезится Нью-Йорк или хотя бы Сент-Луис, но сердце подсказывает, что милее и роднее места, чем Эббинг не найти. Да и потом, доставшееся Рэду дело идёт ни шатко ни валко, но всё-таки ответственность лежит на нём одном и он может быть уверенным в завтрашнем дне. Может быть уверенным, что и завтра, как и сегодня, как и вчера, устав читать и бездельничать, он поднимется из-за стола, спрячет руки в карманы, сделает несколько скучающих шагов и выглянет на улицу. Посмотрит на здание напротив. Боковое окно первого этажа забрано створками жалюзи, но иногда они бывают подняты. И тогда виден стол, вперемешку заваленный тем, что может понадобиться полицейскому, и тем, чем развлекает себя агрессивный нерадивый подросток. Порой можно углядеть и бестолкового хозяина этого стола. Порой его голова покоится на раскрытом комиксе. И разве от этой удачи сердце сжимается — совсем легонько, но всё же? Разве пробегает по животу холодок? Ещё чего. Сплошное недоразумение этот Диксон. Очень забавно бывает наблюдать из своего окна, как он, покинув участок, куда-то направляется. Походка у него — обхохочешься, особенно если он исполнен деловитости. Переваливается, словно уточка, прихрамывает, загребает руками, а тяжёлый полицейский пояс на нём как балетная пачка, которую он боится задеть локтями. Глядя из окна очень просто упустить из виду, что этот глуповатого вида увалень вооружен и опасен, более того, неадекватен и, скорее всего, зол. Лучше не попадаться ему на пути. Лучше совсем с ним не встречаться. Но Рэд исправно попадается и встречается, и если знает, что где-то можно будет Диксона увидеть, то непременно — нет, скорее всего — нет, наверное — да, с вероятностью процентов в двадцать — будет там. Будет повторять мысленно, как мантру, что от себя не убежишь и не прикажешь сердцу, будет сетовать на судьбу и её же со смесью раздражения и покорности благодарить, когда почувствует на себе тяжёлый осоловелый взгляд. «Опять этот придурок пялится!» — устало сказать себе это, и вечер сделан. Диксон пялится, ну конечно. Он вообще мимо Рэда Уэлби пройти спокойно никак не может. Если он на другой стороне улицы, то дело может обойтись каким-нибудь не особо приличным жестом или высокомерным кивком профессионального задиры. Если они столкнутся в магазине, на почте или где-нибудь ещё (к сожалению (или к счастью) мест, где они могут пересечься не так уж много), то Диксон заденет его, якобы случайно толкнёт, нахамит или плоско пошутит на гейскую тему. И вряд ли Рэду удастся выйти из перепалки победителем — как ни крути и сколько книг ни читай, он ещё молод и ему никак не научиться постоять за себя, хоть Диксону он и кажется умником. Рэд способен придумать остроумный ответ задним числом, но когда Диксон рядом, волнение сбивает мысли в кучу. И что это за удивительный страх — он гуляет в груди холодными волнами, сбивает дыхание с ровного, сдавливает горло, заставляет пальцы мелко подрагивать и уши краснеть. К счастью (или к сожалению), Диксон не замечает этого, потому что он либо пьян, либо слишком увлечён распусканием своих драных перьев, либо же просто по собственному скудоумию не видит дальше своего носа. До чего же он жалок — ограниченный, грубый, самовлюблённый и неловкий неудачник, живущий с мамой и закомплексованный по самую макушку… И разве после мимолётной встречи с ним в груди у Рэда что-то сдвигается? Что ж, если и так, то оно лишь возвращается на положенное место, после того как оборвалась при чувстве опасности. Но разве хочется вслед Диксону посмотреть? Уж не рехнулся ли Рэд? Определённо нет. Что ж, если на Диксона и хочется обернуться, то только с досадой. А если и хочется улыбнуться, то только горько и презрительно, и только потому, что всё до смешного очевидно: Диксон латентный гомосексуалист, только и всего. Отсюда большинство его проблем. Никакая это не тайна — все над ним посмеиваются, конечно, за глаза и потихоньку, но тут к гадалке не ходи. Его желание во что бы то ни стало казаться крутым идёт от страха перед тем, что над ним станут смеяться. Раздутой агрессивностью Диксон скрывает чувствительность своей натуры, ранимость сердца и уязвимость души, а неудачами в жизни перекрывает одну большую неудачу в принятии себя. Он не может через себя переступить, поэтому делает вид, что ему на себя наплевать. Конечно, виноват здесь не он, а среда, в которой он рос и из которой ему не вырваться. Конечно, всё можно оправдать и даже предположить, что в глубине души, под налётом грязи, скуки и беспросветного бессмысленного существования, кроется человек честный и добрый, и этот человек никогда бы не дал Диксону стать преступником, насильником или убийцей, к чему у него имеются все предпосылки… Но область предположений темна и неизведанна, а Рэд ещё слишком молод и неопытен, чтобы судить других. Куда проще посмотреть вслед Диксону со снисходительной усмешкой и в очередной раз приложить воображаемую руку к учащённо бьющему сердцу, сказать ему, что зря оно так стучит и торопится — нет в этом Диксоне ничего, из-за чего стоило бы колотить по прутьям грудной клетки. Не стоит того. Всё до смешного очевидно, всё на поверхности: Диксон к Рэду неровно дышит. Диксон никак не может оставаться спокойным и никак не может не проявить свою смехотворную мужественность и независимость. Диксон злится, потому что ему не хватает смелости быть, чёрт побери, педиком, в то время как Рэд выглядит как самый завидный педик в Миссури, хоть таковым не является (да только кто в это поверит). Диксона к Рэду тянет магнитом, ведь Рэд — единственный и самый очевидный гей в его поле зрения, более того, Рэд отвечает большинству надуманных гейских стандартов о том, чтобы быть вызывающе ухоженным, смелым и очаровательно сволочным. Диксон наверняка хочет Рэда трахнуть, да только боится себе в этом не признаться. Вот бедняга. Он, быть может, влип по-крупному, несчастный, да, наверняка Рэд — тот, в мыслях о ком он не спит по ночам. Впрочем, нет. Всё намного прозаичнее. Налиться под завязку пивом, наесться всякой солёной и острой дряни, належаться до одури на диване, испытывая на себе всю тяжесть земной атмосферы — таким образом выбиться из сил, и, стараясь не произвести лишнего звука, презирая себя и оттого почти не получая удовольствия, подрочить перед сном, а после, не вытирая рук и слёз, уснуть мертвецки крепко. Что за жизнь. Впрочем, лучше ли она у Рэда? Он, конечно, не пьёт и следит за собой, а выбиваться из сил предпочитает на вечерней пробежке. Он в своей одинокой, но чистой и уютной, как на картинке, квартире может производить какие угодно звуки и нисколько этого не стыдится. Но итог тот же. Диксон — тот, в мыслях о ком он не спит по ночам. Избавиться от дурной бессонницы очень просто. Свои руки Рэд конечно же тщательно вымоет и слёз лить не станет, но всё-таки итог тот же. Уж не запал ли Рэд? Определённо нет. Самые интересные встречи происходят в баре, куда Рэд регулярно заглядывает по вечерам, давая Диксону повод регулярно там напиваться. И разве этого исполненного задавленной болью, ревностью и неизъяснимой тоской взгляда Рэд ожидает? Только один человек может смотреть на него таким образом. Рэд готов поверить, что во всём этом славном городе всего один гей. По крайней мере, всего один гей способен заглянуть в этот конкретный бар. И с одним этим геем Рэду ничего не светит. Вернее, это Диксону ничего не светит, покуда он остаётся таким придурком. Так зачем же Рэд сюда ходит? Ради кого наряжается и исправно служит своей холодной кленовой красоте? Зачем ухаживает за кожей и укладывает волосы, точит ногти, будто он и правда какой-то смазливый педик? Можно ответить — ради себя, да только это чушь. Ради того, чтобы нравиться. Он весь для этого создан. Для этого его неискоренимо приветливый нрав, любовь ко всем ближним, мягкое сердце и безгрешная молодость. Для этого талант ко всепрощению и всепониманию, ведь геи так же терпимы к чужим недостаткам как ангелы. И так же уязвимы. Для того, чтобы нравиться — его уязвимость, неспособность постоять за себя, пугливость и робость. О да, он был бы ужасно робким и чутким, если бы только влюбился… Для того, чтобы влюбиться, у него всё есть. Для того, чтобы быть любимым, у него есть симпатичная мордашка, ложащиеся чудесными колечками рыжие кудряшки и блёкло-золотой песок, щедро обсыпавший его всего. Для того, чтобы быть желанным, он такой высокий, стройный и гибкий (и наверняка грациозный, чертовски сексуальный, разве нет? Разве нет? Придурок Диксон слюнями исходит — как пить дать), очаровательный. Да уж, Рэд мог бы давно уехать из этой глуши и где-нибудь в Нью-Йорке или хотя бы Сент-Луисе подцепить потрясающего парня, доброго, заботливого и ранимого. Конечно подцепил бы, что ему стоит? Геи так же уязвимы как ангелы, а двум уязвимым существам всегда проще существовать вместе, чем по отдельности. Однако Рэд здесь, в Эббинге. И единственная его влюблённость абсолютно бесперспективна, бессмысленна и печальна. Вот уж действительно нашёл себе доброго и заботливого — истинный идеал. Истинный идеал из-за барной стойки буравит Рэда ненавидящим взглядом и неторопливо доводит себя до кондиции. Только когда Диксон едва держится на ногах и перестаёт соображать и удерживать себя от опрометчивого шага, то подходит. От него скверно несёт пивом, сигаретами и всей его дешёвой немудрёной жизнью. Он пытается выказать свой интерес, вернее, сам себе пытается его оправдать, и потому из его рта выбираются бессвязные оскорбления и шутки, в которых фабула и развязка критически не совпадают. Что за мешок с грязью этот Диксон, он просто жалок, и он был бы просто отвратителен, но… Но он шатается и это даёт ему полное право наваливаться, прижиматься к Рэду, а то и вовсе на него вешаться и распускать руки — и, к сожалению (или к счастью), он слишком пьян, чтобы это было намеренным. И всё-таки это его руки. Всё-таки это он. Всё-таки у Рэда перехватывает дыхание, он пугается, он закусывает губы, старается выглядеть неприступным, изящно избегать прикосновений и смотреть свысока, но чувствует, что падает. Чувствует, как дрожат пальцы, предательски краснеют кончики ломких ушей, а на дне живота растекается расплавленным золотом обещание — невыполнение обещание наслаждения и неосуществимая угроза насилия. Надо же было природе распорядиться именно так. От Диксона разит зверем. Но что это за волшебное животное… Все мужчины — животные и Рэд имеет основания полагать, что и ему одним из них суждено стать. Но пока он из тех, кто животным с восхищением покоряется, вернее, из тех, кто с головой захвачен невыполнимой и неблагодарной идеей их приручения (может, он и впрямь педик, чёрт знает). Рэд пахнет мёдом и молоком, он молод и чист, он обсыпан солнечным песком и его мягкое сердце создано для нежности и восторга, а светлый ум для того, чтобы сходить. И так уж угодно было сложиться звёздам или проклятым генам, или впечатлениям, подхваченным в глубоком несчастливом детстве, что впоследствии формирует личность, одним словом, надо же было попасться в эту бесхитростную ловушку — застрять в Диксоне, так же как Диксон застрял в доме своей мамаши. Именно этот зверь внушает Рэду счастье быть желанным и неподдельный трепет. Уж не влюбился ли Рэд? Определённо нет. Но в Диксоне ему безумно нравится эта непреоборимая сила, эта звериная тоска и это глухое упорство, и неспособность преодолеть себя, помноженная на неспособность пойти против своей натуры. Вряд ли в тёмную голову Диксона залетают смысли о том, чем Рэд его привлекает, а если и залетают, то Диксон наверняка, матерясь и отплёвываясь, гонит их прочь. Но от себя не убежишь и сердцу не прикажешь. Разум затуманивается алкоголем и управление в свои руки берут звериные инстинкты. И то, что Диксон кружится, хохлится, распускает драные перья, словно тетерев на току, очень глупый, да ещё и слепой и глухой в любовном своём самозабвении — это тоже инстинкт. Что-то такое Рэд вычитал в одной сомнительной книжке о флюидах, о растворённых в воздухе веществах, влияющих на психику. Якобы именно это зовётся любовью с первого взгляда. Якобы в период токования флюиды подсознательно выделяет влюбившийся или, в обход сознания, его организм, которому лучше известно, что и кто ему требуется для продолжения рода. Поток флюидов создаётся и направляется ради кого-то конкретного, и этот конкретный вряд ли, очень навряд ли может устоять против такого зова и ответить на него чем-либо, кроме готовности. Здесь уже ничего не решают ни красота, ни сила, ни положительные качества. Здесь и любви-то нет, есть только сорванная крыша, острое желание пуститься на край света за обещанием поцелуя и жениться на едва знакомой девчонке, лишь бы только затащить её в постель. Ты просто не можешь противостоять чужой энергетике, которая опутывает тебя… Видимо, этим-то балбес Диксон Рэда и околдовал. Этим, вольно или невольно, приковал к себе и опутал, заставив поверить в то, в чём весь город давно уверен. В сотый, в тысячный раз Рэд раз досадует на судьбу. Она распорядилось так недальновидно и этому ничтожеству Диксону дала так много и ещё больше — не дала. В принципе Диксон даже красив — черты лица у него очень даже породистые. Стереть бы с этого несомненного мужественного лица, которое наверняка подошло хорошему полицейскому и печальному детективу, глупое выражение, заставить нахмурить брови и положить на него пару благородных шрамов — цены бы не было. Если бы Диксон был хоть на пяток сантиметров повыше. Если бы он сбросил лишний вес, подкачался и перестал напиваться, если бы он не читал за своим столом комиксы, не игрался бы в игрушки, не танцевал в наушниках и не психовал как девочка. Если бы он охранял улицы, как хищник свои владения, пусть даже здешние, мирные и тихие улицы, но патрулировал бы, служил и защищал закон и порядок, и ходил при этом не своим дурацким утиным шагом, а пусть тяжело, пусть грузно, но уверенно, как полицейский. Рэд бы тогда из окна выпал, его высматривая. Рэд влюбился бы в него без памяти и думать не думал ни о каких добрых и заботливых парнях ни в Нью-Йорке, ни в Сент-Луисе. Рэд влюбился бы как сумасшедший и, если бы Диксон продолжал его окучивать, пусть даже максимально неумело, то Рэд, так уж и быть, сдался и стал бы педиком. Он и так от этого не далёк. Природа дала Диксону счастье быть диким зверем, но не дала свободы. Однако хищник, даже запертый в клетку плохого зоопарка, даже выращенный в неволе на всех условиях деградации, даже раскормленный, даже сломленный, даже потерявший остатки ума и хитрости, даже вечно пьяный и сонный, всё равно хищник. Всё равно его волей руководят древние силы природы и от него разит зверем. И его шкура всё равно шёлковая и роскошная, драгоценная шерсть лоснится, когти тяжелы, лапы смертоносны, полосатый хвост, рождённое в жаркой глубине мощной груди рычание — не отнять. Пусть это животное неухоженное и неповоротливое, пусть позабыло, вернее, никогда толком не знало, чем является на самом деле, оно все-таки великолепно. Хищникам, как ни крути, идёт, когда они сыты и покорны судьбе… В конце концов, Рэду даже нравится смотреть на Диксона свысока. И его глупая походка Рэду нравится и до щемления в сердце нравится изредка видеть эту дурную голову покоящейся на открытом комиксе. В этом-то вся и беда. Диксон хорош даже таким. Даже будучи таким придурком, он уделывает всех парней из Нью-Йорка и тем более из Сент-Луиса. Всегда уделывал. Даже тогда, когда Рэд был пацаном и, впервые задавшись вопросом собственной ориентации, стал заглядываться на взрослых парней и больше всех ему нравился Диксон. Хоть уже тогда Джейсон был посмешищем. Но от себя не убежишь и сердцу не прикажешь… Не прикажешь, но Рэд никогда не был очарован им. Рэд никогда не возводил радужных надежд, даже в самые бессонные ночи не обманывал себя, не приписывал Диксону качеств, которых у того не могло быть, и не мечтал о несбыточном. Разве что самую малость. И то, только потому, что стоит быть добрым и терпимым к чужим недостаткам, нужно прощать, прощать и не отрицать возможности, что за толстым слоем грязи и грубости кроется что-то хорошее. Прощать и прощать своим мягким сердцем. Рэд конечно простил его. Простил, хоть до того, как Диксона ввезли в палату, злился и жалел, что не подал на этого психа в суд, как настаивала Памела. Конечно приятно было воображать, что Диксона засадят в тюрягу и там-то он наконец совершит чёртов камин-аут, но Рэд всё-таки не был зол на сто процентов. Всё-таки сердце у него было чересчур мягкое и он понимал, что, хоть и стал жертвой обстоятельств, всё-таки и на нём лежит часть ответственности за случившееся. Однако он пребывал в полной уверенности, что уж теперь-то точно пошлёт всё к чёрту и уедет из этого сумасшедшего города… Но злость и обида растаяли, как первый снег, стоило Диксону извиниться и впервые повести себя по-человечески. Господи, да ведь Рэд и правда влюблён в него без памяти, раз достаточно такой малости! Да у Рэда и впрямь вместо сердца кусок вишнёвого торта, Рэд и впрямь отчаянный бесхребетный педик, раз с ним провернули такой ужас, а он простил, значит позволил… Достаточно было увидеть Диксона страдающим и сожалеющим, и ещё быстрее, чем злость растаяла, ещё быстрее, чем выровнялось дыхание, ещё быстрее, чем Рэд понял, что творит, он уже дал Диксону шанс. И наверное стоит запастись терпением и ещё сотней шансов и прощений, ведь чёрта с два Диксон так легко возьмёт и перестанет быть придурком. И всё же он на верном пути.