о магии, терпении и лапках

      Если бы Криденса попросили назвать первую ассоциацию, приходящую на ум при слове «любовь», он бы ответил не сразу. Конечно, смутился бы этой паузе, ведь обычно на ум человеку в тот же миг приходят очевидные цепочки: любовь-семья-счастье. Но в его голове едва ли нашлось бы место подобному.       Мальчик подумал бы минуту. Постарался забраться в самые дальние закрома своей памяти, чтобы вытянуть оттуда все до единого моменты, когда его слух цеплялся за это слово; оброненное ли всуе без должного смысла, или же возведённое в статус священного на проповеди. Он осмыслил бы всё «от» и «до», чтобы ответ можно было считать достаточно взвешенным и взрослым, как и положено в его возрасте. А затем всё же решился: «любовь — это боль».       Действительно, как иначе?       Жители страны, в которой он провёл всё своё безрадостное детство, горды самозабвенной любовью к государству: ради неё они идут на войну, калечатся, калечат, убивают и погибают. Во имя своей любви они готовы сравнять с землёй любого, кому не посчастливилось родиться в другой части земного шара и иметь от природы иной цвет кожи или разрез глаз.       А покойная Мэри Лу измеряла свою жизнь любовью ко Всевышнему. Стоит отдать ей должное — это мировоззрение она смогла привить и детям. Вместе с сёстрами Криденс доказывал свою любовь к богу долгими молитвами; наизусть, благоговейным шепотом — коленки долго саднили потом от лиловых синяков — иногда он стоял перед алтарём часами, зажимая бусинки розария, одну за одной, и прислушиваясь к себе, к Нему — в надежде получить ответ. Но откликом служил лишь глухой удар бляшки собственного ремня о тело, обжигающий незаживающими отметинами, и жестокий голос приёмной матери: «ты не заслуживаешь божьей любви».       Криденс знал любовь такой. Но лишь до поры.

***

      Дом Ньюта наполнен шумом и суетой, а сам Ньют — солнцем. Солнце в медного цвета волосах, вечно растрёпанных и в особо плохие дни напоминающих танцующий в камине огонь. Солнце в его глазах — пусть зелёных, а не по-летнему медовых, но от того не менее лучистых: смешливый взгляд до того наивен и чист, что иной раз так и видишь перед собой не взрослого мужчину, а восторженного школьника. Солнце в неугасающей улыбке. Солнце в бархатном переливчатом смехе.       Солнце в нём.       Он и есть солнце.       Иначе не объяснишь ту тягу, с которой всё живое стремится окружить магозоолога. Рядом с ним сама природа расцветает. Не только та, что спрятана в его бесценном дорожном чемодане. Он и дождливый Лондон, и ветреный Париж, и равнодушный Нью-Йорк наполнит жизнью.       Жизнь в нём.       Он и есть жизнь.       Пожалуй, Криденс не смыслил в этой жизни совсем ничего. Потому что никак не мог понять, каким магическим в буквальном смысле образом этот мужчина заклинает всех своих многочисленных питомцев, которые не просто не боятся его — ластятся сами, глядя в лучистые глаза с по-человечески осознанной преданностью. В один момент обскур почувствовал, что эта неведомая магия начала действовать и на него — когда первая мысль, приходящая в голову с утра, неизменно была о Ньюте — о нём же и последняя.       Именно в этот пугающе прекрасный момент он и осмелился задать свой нелепый вопрос. — Это просто, Криденс. Всё живое тянется к любви, — в привычной себе манере, искренней и незамысловатой, отвечает мужчина, то и дело поглядывая на обскура с улыбкой, но не отвлекаясь от расчёсывания жмыра, который, вертясь на одном месте, пытался потереться об руку хозяина, — ты можешь обмануть человека, но зверя — никогда. Он всегда чувствует твоё отношение. И всегда отвечает взаимностью. Так что секрет до беспредела прост: хочешь приручить кого-то — полюби его.       Криденс молчит. Он привык переосмыслять буквально всё, прежде чем выдавать какую-то реакцию или делать выводы. Пастор, ведущий занятия для мальчиков в воскресной школе, так и говорил о нём матери: «Юноша вдумчивый, даже чересчур. В его голове много мыслей. Слишком много для его возраста». Если не изменяет память, это досадное обстоятельство Криденсу тоже пришлось искупать. Не стоило брать на себя слишком много; всё, что было нужно, уже обдумал Всевышний, его дело — принимать как данность. Наконец, будто своим же мыслям в ответ, он шепчет то, о чём думал многими днями ранее: — Любовь — это больно, — обскур чувствует некоторую неловкость, говоря об этом. Подобные темы всегда казались ему слишком далёкими и личными. Но с Ньютом можно говорить обо всём.       Тот чутко прислушивается к его словам. На секунду замирает, на что взлохмаченный пятнистый жмыр недовольно бьёт его хвостом по руке, сжимающей набитую линяющей шерстью расчёску. — Нет, Криденс, — голос Скамандера звучит с непривычной серьёзностью, и это ещё больше сбивает обскура с толку. Но уже в следующее мгновение красивое веснушчатое лицо вновь озаряется солнечной улыбкой, — любовь — это радость. Временами она причиняет боль, но это проходит. Всегда проходит. Остаётся только счастье. Почему-то от этих слов Криденсу становится радостно. Он понимает, как много не смыслит в этой жизни. Как много всего ему предстоит узнать. Как много Ньюту предстоит рассказать ему.       Они болтают о любви, без надрыва и опаски, а через пару минут каким-то образом магозоолог уже с восторгом рассказывает о том, как отбивал сломавшего крыло гиппогрифа у двух браконьеров, и едва ли сам Скамандер может объяснить, как разговор вообще свернул в сторону вездесущих магических зверей, которыми он бредит.       А Криденс слушает и тихо смеётся, поглаживая озорную шишугу с пятном в виде морского конька на боку. Та беспокойно семенит короткими лапами, то и дело пытаясь укусить себя же за один из хвостов, и настырно тычется в его раскрытую ладонь. Курчавые волосы Ньюта на закате отливают всеми оттенками золота, а звонкий голос заглушает тревожные мысли, наполняя нутро обскура теплотой бесконечного лета, которым пропитано всё, чего коснулась рука мужчины — теперь и он сам.       Он смотрит. И не может наглядеться. И с каждой секундой понимает всё восторженнее, всё явственнее:

приручил.