Забудь обо всем, чему нас учили, Мы не в ответе за тех, кого приручили. Пока не сбита спесь и наглеца, Дело движется, и спорится. Все мнения поровну, Ты, кажется, в пору мне, Нравится твой норов. На танцполе нет боли, Мы танцуем, как боги. АлоэВера — Как боги
Эта легкость, которая появляется в его теле — словно бы напускная, но нет. С напускной легкостью просто не сумеешь так. А он умеет. Он берет и делает. Он словно взмывает, как будто никакой гравитации и в помине не существует. Кто такая? Откуда взялась на планете? Зачем нужна? Мы таких не ждали и не заказывали, уберите. А мы тут полетаем еще век-другой. В пластике нет ни жил, ни дыхания. Он — одно сплошное движение, плавное, естественное, по-другому и быть не может. Его легкость очаровывает, его сила поражает. В нем нет ничего лишнего или ненужного. Он просто весь слишком идеальный, и так и должно быть. Широта с трудом отрывает взгляд от кандидата на роль Рудольфа. По-хорошему, парню бы пойти танцевать в балет, а не вот это вот все. Но где у них это пресловутое «по-хорошему»? Широте вон самому не до танцулек, а поди докажи. Режиссер сказал «танцуем», и они танцуют. Дыхание спирает от мысли, что танцевать придется с ним. С вот этим полуангелом-полубогом. С вот этим вот, чьи руки даже при пожатии двигаются как-то по-особенному. С вот этим вот, который подходит и, кланяется, черт бы его побрал. И имя свое называет. А потом протягивает ту самую руку для пожатия. Мол, «ну, чего мы как древние-то, все давно уже здороваются за руки, и ничего, не умерли». И улыбается так, что не улыбнуться в ответ — никак. С Ютой у Широты теперь все — «никак».***
— Ребята, давайте еще раз, — режиссер их уже ненавидит, и ясно, за что. Репетировать одну и ту же сцену сотый раз подряд ни у кого сил нет. — Широта, ты берешь руку Рудольфа, прости, Юты, подтягиваешь к себе и обхватываешь за талию. А потом вы вместе делаете поддержку. Ну, парни, учили же, сколько можно! Широта виновато тупит взгляд и в тысячный раз потягивает Юте руку. И тянет. Но обхватить не может – мажет неловко мимо талии, задевает бедро, отшатывается и извиняется. — Стоп! Режиссер уже не просто кричит, он орет. Потом устало трет виски. Чертова работа в театре его доконает. Музыку опять останавливают. — Так, сегодня мы уже ничего не добьемся. Все по домам, завтра переработаем график. — Он машет рукой помощнику, который сразу же ориентируется. По мутным глазам видно, что и он тоже вымотался за восемь часов непрерывного ада. — А вы двое, особенно ты, — режиссер пристально смотрит на Ю, — чтобы остались тут и до завтра эту часть сделали идеальной. И пока не сделаете, домой даже не думайте уходить! Он едва ли не рычит. А Широта тяжело вздыхает. У сестры день рождения, он и так уже опоздал. Фурукава, впрочем, тоже не выглядит довольным, но ничего не говорит. Когда зал пустеет, Юта спускается со сцены и подхватывает непочатую бутылку воды с режиссерского стола. Отпивает. Переводит дыхание. Одним глотком он опустошает поллитра минералки. В глазах, там, где, ясное дело, должна плескаться ненависть, пусто. Широта наблюдает за ним, не замечая, что почти перестал дышать. И когда Фурукава поднимается к нему, возвращается на сцену, Ю буквально захлебывается кашлем. Это смешно и глупо. Вот так — увидеть и пропасть. Но он делает. Влюбляется и не замечает, как все пошло наперекосяк. Как он, самоуверенный и беспардонный, так просто сдался? Фурукава и не выглядит хищником, прости господи, какой из этого щуплого паренька хищник? Но его движения, его руки, его голос — все в нем завораживает. И Широта знает, что пропал. Какое иначе объяснение? Он откашливается и старается не покраснеть. Придурок. — Ты как, порядок? Вне сцены Юта всегда говорит тихо и как-то переливисто, что ли. Ю замечал, что японская речь в принципе режет ему слух, мелодичным кажется английский, испанский, а японский всегда берет разве что смыслом, но у Фурукавы что-то не то со связками, потому что нельзя так красиво говорить, не коверкая слов до неузнаваемости. Но Юта говорит, черт бы его побрал. — Ага, что-то не то попало. Фурукава понимающе кивает и подходит ближе, предлагает: — Давай еще пару раз прогоним, а завтра пораньше придем, на свежую голову повторим? У меня просто планы на вечер были. Широта кивает, соглашаясь. — Ага. Тоже были. Планы, в смысле. Ну, у меня. То есть, я имел в виду... — Да понял я, понял. Вот давай и закончим поскорее. Он включает музыку на телефоне и кладет на край сцены. Протягивает руку Широте. — На счет три обхватываешь за талию и делаешь поддержку, я оттолкнусь сам, тебе нужно только приподнять и сделать вращение. Они снова отходят на шаг, Широта тянет Фурукаву на себя, даже закручивает правильно, но не может обхватить талию. Рука дрожит буквально на секунду, но Юта не останавливается, перехватывает его ладонь, уверенно кладет к себе на живот и невысоко подпрыгивая, тянет своим телом. Как глупо это выглядит со стороны, даже представить сложно. Наверно, что-то вроде «Я тут сам себя вокруг тебя потанцую, а ты стой пнем». Широта злится и прерывает танец. От прикосновения к талии пальцы горят, а в голове каша. Юта выключает музыку и оборачивается. — Ну и что это было? — он вздыхает. — Я же видел, как ты репетировал эту же сцену со вторым Рудольфом, все отлично выходило. Дело во мне? Я тебе настолько противен? Что, уже успели поделиться слухами, и ты теперь даже касаться меня не хочешь? Он оседает на сцену, по-турецки подбирая ноги, и с вызовом смотрит в глаза. — Что, прости? — Широта от усталости, может, и туговато соображает, но сейчас дело явно в каком-то недостатке информации. — С чего это ты должен быть мне противен? Какие слухи? — То есть, ты не знаешь? — Юта удивлен, зато, кажется, уже поуспокоился. И продолжает он тихим, но вполне адекватным тоном. — Да были слухи, когда я играл в мюзикле по дворецкому, что меня застали в неуставных отношениях с коллегой. А эта сфера — сам понимаешь, — он делает неопределенный жест рукой. — Не слышал, но даже если так, то в чем проблема-то? Юта потирает переносицу и говорит еще тише: — Это парень был. А у нас такое, мягко говоря, не приветствуется. — И поэтому мы тут ставим гомоэротичную сцену с самоубийством кронпринца Австро-Венгрии? — Широта усмехается. Вообще-то, его очень интересует правдивость этих слухов, но вовсе не из-за какого-то там отвращения. — Ну, это же на сцене, — Юта устало пожимает плечами и отворачивается. — Слушай, мне плевать, правда. Вернее, не плевать, но тебя это не должно волновать. Ты не обязан подстраиваться или оправдываться, — Широта как-то неловко всплескивает руками для убедительности и тут же вытирает вспотевшие ладони о штанины. Смущенно тупит взгляд в пол, но тихо спрашивает: — А это правда была? Про отношения? Фурукава передергивает плечами. Очевидно, что тема уже оскомину набила, и теперь не столько задевает сама по себе, сколько то пристальное внимание, которое по-хорошему, конечно, должно бы быть направлено на его актерские способности, а уж явно не на то, с кем он там спал (или нет, Широте все ещё интересно). — Тебе это и правда так важно знать? Это что-то изменит? В том, как Ю пожимает плечами, – вся искренность мира. Ничего не изменится. Вообще. Если Широта и залипает по полчаса на то, как Фурукава собирается после репетиций, то это его, Широты, личные проблемы. — Вообще нисколько. Просто любопытно было, но ты можешь не отвечать. Я пойму. Фурукава что-то прикидывает в голове и кивает. — Сделаем поддержку с первого раза как надо — скажу. А нет — пеняй на себя. — Буду умирать от снедающего любопытства, — Широте хватает наглости съязвить и даже усмехнуться. И разумеется он предлагает Фурукаве руку, чтобы помочь подняться, но тот слишком самостоятельный. — Вот давай ты и не будешь умирать. По-человечески все делаем и валим, а я тебя подвезу и расскажу, как там дело было. — Да мне на метро... — пытается возразить Ю, но Юта только отмахивается, включая музыку заново. На этот раз у них нет ни лишних свидетелей, ни яростного голоса режиссера над ухом. Сцена, на которой включены три софита из двадцати шести, музыка из новенького айфона в силиконовой оболочке и дыхание, которое слышно даже на расстоянии трех шагов. — Есть идея, — вдруг отвлекается Фурукава, взглянув за спину Ю. — А? — Широта озирается как слепой котенок. — Дурень, в голове идея. Фурукава качает головой и включает музыку заново. — Просто не пугайся и подхвати, сам поймешь. Ю кивает и сосредотачивается на происходящем. Поймать, подхватить, прижать к себе, шепча на ухо слова из предсмертной записки, которую не увековечит ни одна рука. После этого объятия можно смело ложиться и умирать, думает Широта, но не дрейфит — делает, как надо и даже лучше. Юта легкий, но сильный, он хорошо подпрыгивает, сам своим весом тянет в нужную сторону, только теперь и Широта правильно ему подыгрывает, крепко подхватывает, поднимая еще выше, помогает сделать полный оборот, завершая движение. Они расходятся на несколько шагов, Широта достает револьвер, пока Юта исполняет свою партию с отсутствующими танцорами — свитой Тода. И когда его затылок внезапно оказывается перед носом Широты, и тот вкладывает револьвер в руку, все должно бы уже закончиться, — терпение самого Ю на пределе. Это первый прогон, и да, он пока сложнейший из всех, но им играть вместе как минимум половину заявленных спектаклей. И выдержку надо вырабатывать. В висках стучит кровь, рука отпускает револьвер, кисть уходит назад, утягивая за собой и пальцы, и словно его самого. И именно в этот момент, когда Широта уже готов насладиться превосходнейшей решимостью на лице Юты, тот оборачивается и впивается в его губы поцелуем. Сценическим, сильным, не как показывают в кино, а почти настоящим. Обмануть зрителя в зале сложнее в тысячу раз. Обмануть Широту — легче легкого. Когда Юта отстраняется, чтобы выстрелить, Ю резко останавливает его занесенную руку. Перехватывает, отбирает оружие (бутафорское, но какая сейчас разница), притягивает к себе за запястье и вглядывается в глаза. — Ты уверен, что нужно именно так? — Юта – уже не Рудольф – смотрит на него удивленно. — По идее, тут он как раз должен застрелиться назло и вопреки, Тоду нет смысла мешать. Широта хмурится буквально на секунду, а затем отпускает руки Фурукавы и устало трясет головой. Показалось. Это была всего лишь роль. Показалось. Он произносит это про себя трижды, прежде чем снова нацепить маску счастливого идиота. А после криво отшучивается. — Не подумал, ага. Ты прав, лучше оставить, как было. Завтра тогда дорепетируем, ладно? Мне бежать уже надо, у сестры день рождения. Он тараторит едва понятно и совершенно бессмысленно, лишь бы убраться поскорее и не показать охватившего его разочарования. Лишь бы уйти отсюда и забыть. Лишь бы никогда не забывать, какими могут быть на вкус и на ощупь губы Юты. Мягкие. С привкусом минеральной воды. Горячие. Широта вздыхает. Даже лучше, чем мог себе представить, а ведь он вообще-то не гей. Идеальные. В десять пятнадцать поезд увозит его с платформы.***
— Уж не знаю, какое чудо ты вчера сотворил с этим древоподобным, Фурукава, но сегодня сцена — выше всяких похвал. Всегда восхищался актерами, которые умеют наставить других, далеко пойдешь, — режиссер хлопает Юту на спине и, улыбаясь, проходит дальше за кулисы. Юта после его ухода моментально меняется: стекает улыбка, тяжелеет взгляд, он даже сутулится, хотя на сцене всегда прямой как палка. Но сейчас похвала — не в радость. Сейчас она — скорее костью в горле. Он видел загнанный взгляд Широты, он знает, что если не докрутил бы их, то вся поза распалась бы к чертям, от вчерашней уверенности Ю не осталось и следа. И да, Юта понимает, что тот поцелуй был явно лишним. И в сцене, и в жизни. Самый неуместный поцелуй за всю историю театральных постановок. Самый неуместный поцелуй в его, Юты, жизни. И самый лучший. Юта трет виски, припоминая, где здесь можно найти аптечку. Не театр, а дурдом, и люди в нем — психи. Впрочем, он даже посмеяться над этим не может. Толку — смеяться над правдой?***
Они не репетируют вместе уже четыре дня — по каким-то там личным причинам Широты, который заявляется в театр теперь только к ночи. И что с этим делать, когда до премьеры осталось всего-ничего, Юта не знает. Вернее, знает, но «просто поговорить» всегда сложнее всего на свете. И все же, это ТОХО, это лучшая его возможность, и он не хочет потерять её из-за неловкости. Все уже давно уходят, когда Юта остается «порепетировать еще». На самом деле, его роль и без того уже отточена до идеала, но без Тода сцене никогда не стать по-настоящему хорошей. А это значит, что с Широтой все-таки придется говорить. Тот заявляется после девяти. Приносит танцевальные туфли, сэндвич из Сабвея и бутылку минералки. Кидает все прямо на перегородку оркестровой ямы, а потом замечает, что не один. — Я думал, все уже ушли, — шепчет то ли испуганно, то ли удивленно. — Я еще здесь, — отвечает настолько же идиотично Фурукава. Разумеется здесь. Не стал же он призраком отца Гамлета (а хотелось бы, сейчас любой из возможных вариантов кажется лучшим). — Хотел дождаться тебя. Юта присаживается на край сцены, свешивая длинные худые ноги. Икры приятно тянет после многочасовых тренировок. — У нас все-таки премьера через три дня, а мы, считай, почти не репетировали вместе, я и подумал, что было бы неплохо. Широта неопределенно ведет головой. Он смущен. В какой-то степени ситуация повторяется. И, отчасти напуганный, он избирает не самую удачную тактику — нападает первым: — Что, снова будешь целовать без предупреждения? Юта пропускает мимо ушей сарказм и цепляется за главное: — Ну, могу предупредить, лучше будет? Широта фыркает, усмехаясь. Юта поводит плечами. Неловкость между ними можно резать ножом, намазывать на хлеб и кормить ею голодающих в Африке бесконечно долго. И с этим надо разобраться. — Ничего не было, — говорит он и снова умолкает. Широта непонимающе хмурится. — Я обещал тебе рассказать, если получится поддержка. — Юта неохотно поясняет, с трудом выталкивая слова из горла. — Про меня и того актера из каста. Мы просто сдружились, пару раз вместе выпили, а репортеры раздули из этого скандал. Потом ещё пытались приписать роман с несовершеннолетним, но там уже постарался мой адвокат. Писаку посадили, а осадок от предыдущей истории остался. Каст-то все знает, они мне как родные, а вот публика до сих пор верит. — О как, — удивляется Ю и кивает, — хотя журналисты и не то могут. Мне жаль, что они тебе так нервы потрепали. Но, ты объясни, ко мне-то зачем полез? Юта ждет и боится этого вопроса, и он совершенно не готов к ответу: хуже провинившегося младшеклассника. А потом ныряет в омут с головой — смотрит Ю в глаза. — Угадай с трех раз. Выражение лица Широты можно показывать как иллюстрацию к книжке по сердечно-сосудистым заболеваниям, застигающим врасплох и несущим ужасающие последствия. Потому что, ну а какие тут могут быть хорошие последствия? Широта вообще-то не... Юта останавливает поток его бурного сознания: без какого-либо стеснения подходит, кладет ладонь на плохо выбритую щеку и целует — коротко, емко, доходчиво. Угадай с трех раз. Хотя, зачем тебе три, если достаточно одного? Пазл складывается с пронзительным щелчком. Последний кусочек радостно возвращается на место. Широта стоит, словно освященный божественный сиянием и не может сдвинуться с места. Юта смотрит на него с ехидной улыбкой. — И это, я тут целый день торчал, ждал тебя, жрать хочу жутко. Поделишься сэндвичем? Отламывая ровно половину, Ю очень громко ржет.