Если бы его спросили, чего он хочет на самом деле...

      Если бы его спросили, чего он хочет на самом деле, он бы соврал, сказав о новом мотоцикле, собаке или путешествиях вокруг планеты. И ни слова про н е г о.       Говорить об этом человеке — табу, как бы сильно не хотелось. Выть и биться головой о дверные косяки — вот то единственное, что осталось. Вырвать из своего сердца смешинки в глазах, веснушки по шее, ласковые касания...       Нет, не получится никогда. Не хочется. *       Видеть знакомый силуэт у своего порога спустя полгода, как обухом по голове. Стоит такой, заламывает сам себе пальцы и явно нервничает. Кидает взгляд в окно и замечает только, как колыхнулась занавеска.       Каллум спиной жмется к стене, кусает губы и жмурится до звездочек под веками. Только не это, не снова. Договорились же, что неприемлемо, и поцелуй тот был случайностью, сорвавшим краны, только и всего, что любви никакой не было, а только наваждение. Согласились обоюдно не вспоминать, не видеться, остыть.       Первым пакт о ненападении нарушает Эдди и плевать, какие там прописаны условия. Мальчишка ему как на подкорку мозга записан — лопоухий, улыбчивый, с голосом пробирающим до костей. Мучающий во снах, когда просыпаешься резко, а на пальцах остатки грез жгут подушечки. Нужно бы оставаться сильнее своих желаний, но все летит в бездну. Неважно, как все дальше будет, он просто умрет, если не встретится со «старшим», как можно скорее. Не вынесет больше разлуки.       Эдди не помнит, как добрался до его дома; не вдавался в подробности точного адреса. Шестым чувством (и приложением в гаджете) ведомый, как заколдованный.       — Выйди, черт бы тебя побрал, — шепчет, то и дело косясь в окно на втором этаже.       Конечно, он знал адрес. Знал подъезд и номер квартиры. Знал, как там все расставлено по-холостяцки просто и гиково одновременно. Толстовки широкие, такие же футболки, штаны. Как смеется звонко и позитивом плещет во все стороны, будто родниковой водой под палящим солнцем; непередаваемое чувство. Помнит, каково касаться мочки уха губами и чувствовать, как тот сминает в кулак его — Эдди — рубашку.       Память ничем не стереть. Рэдмейн этого и не желает.       — Выходи или я сейчас заберусь на балкон, чтобы прокричать во весь голос о том, о чем вслух бы никогда, — гипнотизирует то входные двери, то окно. Не уходит и, если потребуется, пробудет здесь до глубокой ночи. Сумасшествие какое-то.       Тернер точно дома, а теперь прячется, как струсивший школьник. Сбежавший от себя самого, от чувств и, гребаный боже, как же Эдди хочется все прокрутить по новой, без летального «нам нужно расстаться». Зацеловать и доказать: не нужно, ты только сделаешь хуже. Они ведь с невестой и так ладили в последнее время не очень, натянуто, словно по инерции и огонек погас давно, осталось только уважение. Сказала, что сердце у него горячее, любящее, до краев наполненное и каждому хватит там места. И она отпустит, если понадобится. Только делать ей больно — не по-человечески совсем, не по-мужски.       Эдди чувствует себя предателем.       В квартире становится душно и давят неожиданно стены. В висках пульсирует невыносимая боль; еще чуть-чуть и нервный срыв обеспечен, его не спасут.       — Я не могу, — в тишину говорит, но делает глубокий вдох и встает, выпрямляется. — Не могу прятаться вечно.       С первого дня Каллуму кажется — эта любовь накликает беду, принесет страданий немерено, только яд по венам разольется позже. Поначалу весь ажиотаж вокруг строится на вспышках камер, интервью, взаимных похлопываниях по плечу и спине. Тернер выглядит больше, крепче, но никак не взрослее экранного брата. Эдди буквально всем телом чувствует в нем нечто щемяще щенячье, радостное, что не в каждом человеке увидишь. *       В стенах декораций их шуточный забег перетекает в настоящую охоту друг за другом. Перекатываются под столами, перепрыгивают стоящие на пути скамейки, путаются в проводах («растяпа ушастая!»), сбивают ногами бутафорию («кто бы говорил!»), но все это вызывает только оглушающий хохот. Никто не следит за ними, Дэвид вот только просил ничего не ломать. Ну, справились. Ладно, постарались справиться. Ничего же серьезного не случилось, правда?       Рэдмейн по глупости забегает в тупик, озираясь по сторонам, понимая, деваться теперь некуда, остается только пятиться назад и принять неизбежное.       — Попался.       У Тернера взгляд дикий, как у гончей, учуявшей легкую добычу.       — Я старше, — голос предательски дрожит, подводит, но Эдди старается выглядеть серьезным. Будто бы это поможет, в самом деле.       Дыхание сбивается, сердце в груди бьется не в ритм, а Каллум облизывает свои не по-детски блядские губы. Ухмыляется, заигрываясь, не отпуская, прижимаясь всем телом вплотную и Эдди сам себе кажется катастрофически хрупким с этой его маскулинностью.       — А я сильнее, — отзывается Каллум на глухой голос, «пригвоздив» своими широкими ладонями тонкие запястья Эдди над его же головой.       — И что же ты сделаешь? — нервный смешок из горла и зрачки расширенные, как после возбуждения или дозы амфетамина. А может всего вместе.       Держит не сильно, но крепко, Эдди словно распят и раскрыт, делай, что вздумается. Едва ли не дрожью по телу ожидая того, что последует, но...       Легкое прикосновение губами к кончику носа. Омут чересчур близко и затянуть может в любое мгновение; Каллум опускает глаза на секунду, выглядя растерянным. Идет на попятную.       — Извини, я что-то не рассчитал...с погоней. В общем, пойдем, а то искать будут.       Адреналин в крови резко уменьшается, решительность спадает и он делает шаг назад, готовый развернуться.       — Говорил же, я старше, — со смехом Эдди хватает парня за пиджак и тянет обратно, ближе к себе. — Учись.       И целует, дернув к себе за воротник. Каллум прижимает обратно к стене, отвечает, пробиваясь языком и вылизывает рот Эдди так, как не с одной из девчонок раньше, срывая первый, едва слышный, стон...       Все пропало. Блять. Все точно пропало. *       Когда Эдди замахивается увесистым камнем, Каллум выходит из подъезда. Не хотелось бы после ставить новое окно, бардак в квартире наводить. А вдруг попал бы в голову? Хорошо, что не успевает кинуть, а так и замирает с ним в руках. Тернер осунулся чуток, помятый и глаза красные, только-только ревел видимо, кудри взъерошенные, не вычесанные. Всем своим видом брошенный и отрешенный, Эдди даже мимолетной улыбки не сдерживает.       — Хотел меня видеть? — сглотнет вставшую комом в горле слюну, вязкую, липкую. — Что ж, вот он я. И не понимаю, почему ты пришел? Мы все решили тогда. У тебя новая жизнь, а я так, параллельно шел, и как пересеклись, ума не приложу.       Откидывая булыжник, Рэдмейн делает несколько шагов навстречу и замирает, всматриваясь в до боли родное лицо. Неужели изменилось что-то? Перегорело? Отмерло в грудине, внутри?       — Потому что ты — все, что мне нужно. И не надо смотреть, как на двинувшегося, Кэл. Я правду говорю. Я без тебя в самом деле жить не смог, вот ведь как случается. Я без тебя не хочу...       Тернеру кажется, он прямиком из дома в мелодраму попал. Вот перед ним распинается человек, что сердце без ножа резал, а после сшивал заново, не подозревая об этом. Забыть его не удалось и после выпитых двух литров коньяка; чуть не сдох в прошлый раз, и, наверное, хорошо, что не сдох. Или он уже в раю и слушает, как (его) Эдди выпаливает слова, сходу на язык приходящие...       И понимает, что чувства задушить нереально, если они настоящие, из тебя всего, что разорваться на миллионы частиц сейчас самое лучшее. Но он цельный, слезы кулаками вытирает, будто ему вчера восемнадцать только исполнилось.       — Сволочь ты зеленоглазая, Эдвард. Честное слово, — не выдерживает, цепляет в охапку и к себе прижимает. Целует в макушку, в висок, и дышать боится. — Надеюсь, ты мне не снишься, иначе при реальной встрече убью.       — Не снюсь, ушастый. А если и снюсь, то давай не проснемся? — шепчет куда-то в шею и краткий поцелуй оставляет на коже.       Ни думать ни о чем, а только вдыхать аромат земляничного мыла. Сделать смыслом жизни другого человека — поступок эгоиста, но Эдди этим гордится впервые за всю свою жизнь.       — Идем в дом, я кексов напек, — тянет к дверям, как прежде и расспрашивать о девушке той не хочет. Не сейчас, для разговоров серьезных время найдется позже.       — И не сожрал в одиночестве?       — Собирался, по телеку как раз «Бриджит Джонс» началась.       — Значит, на вторую половину фильма успеем.       Каллум смеется, опережая и смотрит на свое отражение в глазах напротив. Он там какой-то необычайно красивый получается, даже охваченный наполовину истерическим припадком внезапно упавшего на голову счастья.       В жизни, как и в кино, показана только часть, все остальное ты строишь своими руками, делая выбор. Свой выбор сделал каждый из них.