На улице зима, а ты

— Тюльпанов, вы о с-себе совсем не заботитесь — возмущался чиновник особых поручений при московском генерал-губернаторстве Эраст Фандорин. Его возмущение было следствием не злости, а обеспокоенности и переживания за здоровье своего помощника, упомянутого Тюльпанова. Тот потупился взглядом в пол, стоял красный, не только от морозного воздуха и ветра, гуляющего по Московским улицам и закоулкам последнюю неделю, а и от вполне справедливых слов мужчины. — Простите, Эраст Петрович, — Анисий мялся в прихожей, теребил пуговицы, хлюпал носом, в общем, выглядел как совестливый гимназист, принесший двойку благодушным родителям, которые не кричат на ребенка, не укоряют, а лишь вздыхают пару раз тяжко в комнату. — Вы л-лучше перед собой извинитесь, я-то тут причем. У меня кашля нет, из носа не т-течет. А вот у вас да, — Фандорин хоть и родителем не был, но вздыхал так же тяжко. — Я лучше подальше отойду, а то заражу вас действительно, — тихонько себе под нос пробормотал Тюльпанов, но шеф всё равно услышал. — Пожалуйста, воздержитесь. Нам на расследование дела идти вместе н-надо, разговаривать о материалах дела, не исключено что будут посторонние и придется г-говорить потише, а вы от меня шарахаться, как от п-прокаженного, что ли будете? — Но ведь… — У меня хороший иммунитет. Не в последнюю очередь б-благодаря упражнениям. Как выздоровеете, посмотрю на в-вашу с Масой тренировку, — чиновник совершил отчаянный и немного нечестный приём, сыграв на не очень ровных отношениях помощника и основ японского боевого искусства. — Как… здорово! — попытался сыграть воодушевление Анисий. Позориться своими не особо выдающимися успехами перед шефом ой как не хотелось. — Я рад, что вы проявляете энтузиазм. Однако п-предлагаю выдвигаться, если хотим, приступив к расследованию преступления, найти большую часть улик. Юноша кивнул, быстро застегнул пуговицы, закутался в воротник и зашелся в очередном приступе сухого кашля, из-за чего шеф нахмурился и оглядел помощника. Одет он был вполне по погоде, за исключением одной детали. — Погодите выходить. А где ваши п-перчатки? О, эти перчатки. Прошли уж времена, когда накопить на новые в замен испорченных было тяжким делом. На получаемое на новой службе жалованье можно было купить кожаные, с мехом изнутри, такие, что в сорокаградусный мороз тепло будет. Однако не может быть всё гладко. Отвратительная привычка оставлять их на комоде в прихожей, а не в карманах, а затем забывать их захватить с собой появилась из ниоткуда, и исчезать не собиралась. Шарф-то ладно, да и он рядом совсем с пальто висит, без чего уж точно на улицу не выйдешь. Руки такие издевательства принимали, естественно, без какого-либо радушия. Кожа посохла и потрескалась, маленькие ранки не успевали заживать и сильно досаждали. Подсолнечное масло воняло и пачкало одежду. Дамских кремов бы может, да купить под взглядами боязно, Москва к эксцентрике привычна, но если человек в себе уверен и на мнение других плевать. У Анисия такого навыка не было. — Забыл, — обреченное. — Мне и так нормально, я в карманы спрячу. — Без перчаток я вас не в-выпущу. Что же, а, черт с ним. Держите, — свои, с рук снятые протягивает. Дорогущие не только по магазинным ценам, но это же шефовская вещь. Только что на нём надетая. Господи. — Как я, я не могу, это слишком, Эраст Петрович, а вы? — отнекивается как может. Себя не жалко, не смертельно чуть замерзнуть. Эрасту Петровичу неудобства причинять неприятно и горько. И кашель возвращается, легкие наружу чуть не вырываются, больно. — Переживу как-нибудь. Вот что мне очень не нравится, так это ваш кашель, н-надо бы температуру измерить. Подходит. Волосы со лба убирает, рукой прикасается. Боже. Анисий замирает, глаза распахивает. — Нет, так не пойдет, у меня самого руки х-холодные. Прошу прощения за вольность. И губами своими ко лбу прижимается. Не целует, конечно, температуру лишь меряет, но как же волнительно, смущающе и прекрасно. А рукой к ушам, не иначе как рефлекторно, по привычке. Уши замерзшие, за всё время не согревшиеся. Ползёт краска по шее юноши, он никогда так не краснел за свою жизнь. Дыхание перехватывает, с трудом писк не то восторга, не то чего ещё удерживает. Сердце птицей буйной бьется в грудной клетке. И горло царапающее мелочь такая, ерунда. Шеф отступает на полшага, не больше. И холодно становится, озноб охватывает. — Тюльпанов, — обращается мягко. — Шеф, — на более длинный и сложный ответ юноша сейчас не способен. — Во-первых, вы же носите шляпу? — Да. — Что ж, видимо, придется вам её заменить, она со своей задачей справляется в-весьма посредственно. Ваши милые уши заслуживают л-лучшей судьбы, чем быть отмороженными на морозе. Не успел Анисий отойти от «милых ушей» из шефовских уст, как тот тянется к ушам пальцами и их растирает, говоря что-то о необходимости бережного отношения к своему телу, которое ему, Тюльпанову, должно прослужить ещё долго. Юноша не может сконцентрироваться на словах. Такая забота и милая нежность, не от кого-то. От шефа. Наконец отогревшись, уши стали гореть, как и лицо Анисия, как и шея. Кажется, он таки пискнул. Мужчина теряется, тут же руки убирает, взгляд отводит. Прокашливается. — Гхм. Простите за фривольность. Я несколько п-перестарался, — У Эраста Петровича щеки и кончики ушей розовеют. — На чем я остановился? А, понял. Во-вторых у вас явная температура, что означает, что дело подождет. — Но как же расследование? Улики, дело… — Оно весьма д-далеко от чрезвычайной важности, — наверное. — Ничего, я вполне в состоянии поехать один. Б-будет скучновато, но что поделаешь. — Извините, шеф, мне очень жаль, что я вас подвел. До свидания, — направляется к двери Анисий, на морозный воздух. Подальше от очередной неудачи и разочарования в себе. — А вы это куда? — Домой? Или я всё-таки могу что-то сделать? — Ну уж нет. На улицу в таком состоянии, даже в перчатках я вам в-выйти не позволю. А то сляжете с ангиной, бронхитом или чем-то подобным. Оставайтесь в гостевой к-комнате хотя бы на сегодня. И не спорьте, всё равно не переубедите. — Спасибо, — возможность не выходить на улицу не могла не радовать. — Вы только Соньке передайте через кого-нибудь, а то она волноваться будет и без сказки не уснет. — Идите, высыпайтесь. За Соню не волнуйтесь. Я постараюсь вернуться как можно с-скорее и, как проснётесь, вызову врача.

***

Анисий на кровать упал, в одеяло закутался, всё равно трясет. Господи, пресвятая Мария. Шеф же просто добр с ним, заботится, а он. В голове лишь смутные картины и неясные образы, вызывающие тянущее чувство внизу живота. Кашель на минуту выбил из головы любые видения. «Как только лучше станет, надо будет свечку в храме поставить, помолиться» — крутилось в голове. Надо исповедаться в грехе, но невозможно представить, как об этом сказать. Зарывшись лицом в прохладную подушку, юноша застонал. Мысли о губах, пальцах, глазах Эраста Петровича не уходили. Вело, было жарко и холодно, перед глазами расплывалось. «Лишь бы шеф не заразился». Направляясь к карете, Эраст Петрович корил себя: «Что же ты делаешь? Он же наивный, юный слишком. Куда лезешь? Пускай хочется, держи себя в руках. Ты не удержался, ты видел его реакцию, тебе надо прекратить. Да, походило на случаи с теми, кто был в твоей жизни раньше, но тогда ты мог так делать, а сейчас нет. Не со своим помощником. Заботься о нём, приглядывай, но не переходи черту», — он перебирал чётки и смотрел на зимнюю Москву, на хлопья снега, на черные деревья. Уже подъезжая к месту преступления, чиновник заметил, что пальцы болят, и кожа на костяшках шелушится. «Перчатки у Анисия оставил, не забрал». Эрасту отчего-то совсем не жаль.