Вернись

Так далеко тянется мир – дальше, чем можно увидеть. Горизонт опоясывает видимый купол, и справа эта полоса алеет, а слева только-только наливается лиловым. Солнце поднимается неспешно, наполняя эту чашу своим теплом, ложится на траву сверкающей росой – и странно-тоскливо наблюдать за этим в одиночку. Когда они стали так близки? Когда он позволил ему свить гнездо в своём сердце, столь рьяно оберегаемом, исполосованном крест-накрест? Когда холодный разум ослаб настолько, что не смог потушить занесённую извне искру чувства? Лагерь просыпается, а Александру кажется, что он и не ложился. Ему кажется, что он провёл последние несколько лет вот так – глядя на ту грань, где небо перетекает в землю, где деревья касаются облаков, где птицы – точки, а мир прерывается и внезапно кажется таким маленьким, таким тесным. Вот только незавершённым. Александр не художник, не поэт, даже не писатель – он адъютант Главнокомандующего, бойкий артиллерист, неугомонный подполковник. Он жаждет битвы, он рвётся в бой, он совсем не против героической смерти в схватке – но вокруг обманчиво спокойно, а внутри бушует шторм. Лёгкие не вмещают больше воздух, сердце бьётся маршем, кровь стремительно несётся по телу; перед глазами плывёт горизонт, а он всё смотрит неотрывно. Ждёт. Как смел ты, Лоуренс? Как мог ты? Кто дал тебе право? На чьей ты стороне? Против кого ты воюешь? Александр держит оборону, но осада ослабила его настолько, что даже язвить почти не осталось сил. Можно лишь стоять и смотреть. Можно лишь ждать. Бескрайний простор умещается в ладони, а небесный купол запирает его здесь – без него. Он ускакал дальше, он ушёл в мир – а Александру осталось перо, бумаги, тоска. Перевёрнутая чаша, горизонт и незавершённый мир. Когда же всё случилось? Когда он стал настолько нежным? Когда увидел, что заперт? Всегда ли мир был столь велик? Всегда в нём были эти мили? Всегда ли его пересекали сотни дорог, ведущих прочь? Вернись; верни. Верни цвета и звуки, верни стук сердца и дыханье. Вернись, пожалуйста, Джон. Лагерь проснулся, а Александр сидит у палатки на влажной траве и неотрывно смотрит на горизонт. Где-то там, далеко, он есть; где-то там он дышит. Где-то там бьётся его сердце. Где-то там звучит его смех, его шутки и чертыхания. Где-то там он смотрит на небо, на звёзды, что гаснут. Где-то там мир искрится в его глазах, скользит по лезвию, свистит в мушкете. Александру кажется, что он сидит так не год и не два; он чувствует, что продрог, и зуб на зуб не попадает, и босые ноги мокры от росы, и пальцы онемели. Ему кажется, что он готов просидеть так всю жизнь, не отрывая взора от грани, где их миры сливаются, где поле сменяется лесом, где небо рыжее, как его волосы, и тёплое, как руки Лоуренса. Александру странно-тоскливо, и он не знает, как позволил этому случиться – но оно произошло, и его сердце бьётся чаще, и что-то неотвратимо тянет его туда, и дышать больнее, и перед глазами всё плывёт. Лоуренс уехал месяц назад, а тяжело стало только теперь, и Александру кажется, что он и не жил до этого часа; весь его мир неожиданно стал таким маленьким, неполноценным, незаконченным. Весь его мир сузился до конечной линии горизонта, и Лоуренса нет в этой чаше, и, наверное, не будет ещё долго – а фантомная нить болезненно натягивается, и, кажется, он уже готов просто встать и пойти. Куда? Туда, где небо кончается; где начинаются костры, дым, война; где трещат пули, свистят ядра и разрывается картечь. Как ты посмел, Лоуренс? Бессовестно забрался в душу, притворившись гостем, и угнездился там, став совладельцем. Какая тебе радость обладать половиной этой души? В ней мало примечательного и ещё меньше привлекательного; с ней скучно. А ей – тесно. Тесно под куполом, вдруг ставшим столь явным. Тесно – ведь здесь нет тебя. Лагерь копошится, бранится и хохочет, а Александру кажется, что он сейчас умрёт. А он и не против, кажется: героическая гибель в схватке с собственной тоской видится не такой уж и плохой идеей спустя целых три часа (каких-то жалких три часа) неустанного наблюдения за далью. Глаза застилает влажная поволока, и, наверное, ему надо уже встать и одеться, ему надо согреться и поесть, ему надо прийти в себя, собраться... Слева, там, где небо уже почти утратило лиловый и стало персиковым, появляется что-то синее. Оно садится рядом и тоже смотрит вперёд – на горизонт. Но горизонта нет и не существует, а мир бесконечен и красочен. Александру кажется, что он готов разрыдаться, но он только шмыгает, скашивает красные глаза на синее пятно рядом и сжимает его тёплую руку. — Пиши мне. Поклянись, что будешь писать мне каждый раз, когда будешь не здесь. Пятно кивает и слабо сжимает кончики его ледяных пальцев. — Клянусь. Сердце капитулирует; холодной щёки касается тёплая рука, мягко оглаживает скулу, и Александр моргает, позволяя слезам скатиться вниз. Лоуренс смотрит печально и виновато, но вместе с тем настолько нежно, что всё внутри щемяще сводит; губы дрожат и не слушаются, да и сказать ему больше нечего. Теперь всё хорошо. Теперь... — С возвращением, Джон. Кажется, я тебя люблю.