О, дети... Простите нас за то, что мы наделали. О, дети, Кричите громче, кричите громче. Nick Cave & The Bad Seeds — O Children.
Сдержанная мощь Норвегии не могла оставить равнодушным никого, и кто, как ни сын, понимал первозданное, благородное величие природы, облюбованной отцом. Белые ночи, голубые ледники, серые скалы бездонных фьордов, тёмно-изумрудные шпили елей и сотни водопадов с чистейшей горной водой, собирающейся в реки — всё это словно покоилось в Вечности на самом краю мира. Там, в уголках земли отдалённых и сурово, по-скандинавски угрюмых, где горы вдалеке были придавлены к земле собственной тяжестью, припорошены белой и пушистой сахарной пудрой снега, а лес мёртв и молчалив, последние лучи уходящего дня заглядывали в окно одинокого домика на крайнем севере. Несуразное строение, обитое досками и выкрашенное белой краской, ютилось у подножия скал, чьи вершины скрывали низкие облака. Промышлял его владелец охотой и рыбалкой, естественной для этого края, как сама природа. Он собирался с теми, кто ещё числился в маленьком кругу асгардцев, и кто проживал в таких же аскетических деревянных «коробочках», разбросанных на почтительном расстоянии друг от друга. Мореплавание и хождение по лесам, всё-таки, в сущности, мужское дело — даже более мужское, чем политика и попытки перестроить мир. …Когда-то в музыкальной гостиной его старого дома был высокий потолок и белые стены. В музыкальной гостиной вообще всё было окрашено в белый и золотой цвет. Там, в полдень, чаще всего в тишине зала, тихонько шелестела партитура, а длинные музыкальные пальцы играли симфонию, которую никогда бы не исполнили другие, грубые и мозолистые руки. Он хорошо помнил: у рояля были гнутые золочёные ножки, как у всей остальной мебели. Ножки, казалось, скрючились от избытка блаженства, раз заслышав эту музыку, да так и застыли навсегда в самую сладкую минуту. Асгард! В этом слове слышалось воркование птиц, звук, полный неги, хорошего настроения, праздничного подъёма, который охватывал каждого, кто вступал в знаменитые залы. «Тор! — а это хлопала крышка рояля. — Если хоть одна живая душа узнает…» Солнце уже почти скрылось в речной ряби бликов, когда прибрежная трава прогнулась под резким порывом ветра. Стихия ворвалась в открытое окно, затушила спичку, поднесённую было к газовой плите, и наотмашь ударила в лицо, покрытое густой бородой. Высокий мужчина, одетый в потрёпанные джинсы и красную клетчатую рубашку, громыхнул старым, почти как он сам, чайником о крышку ветхого стола, а затем резко развернулся к нахалу, потревожившему его вечерний покой. Однако ни хмурое лицо, ни гневно сверкнувшие голубые глаза не напугали дерзкий ветер. Задира словно насмехался над ним, как делал это множество раз тот, второй, выражая изгибом тонких губ всё, что он мог выразить в примитивном и грубом ударе кулака. Да; что не говори, а непогода в этих краях стояла изрядная. Легко захлопнув жалобно скрипнувшую раму, Дональд Блэйк, тридцатипятилетний житель Верёйя, вновь зажёг спичку. За каждым его действием наблюдала пара янтарно-жёлтых глаз. Их обладатель, ухоженный бело-рыжий питомец смотрителя на диспетчерской вышке, по одному ему известной причине повадился заглядывать «на огонёк» к практически самому неприветливому мужчине во всём округе. Мистер Блэйк его даже не подкармливал; больше шугал да гнал прочь, и в глубине души ему казалось, что именно завидное упрямство отдалённо роднило его со своенравным незваным гостем. — Пшёл, — широкая ладонь в половину кошачьего тела пролетела над успевшей прогнуться спиной, и пушистое животное, капризно расправив усы, мягко спружинило на пол, освобождая одиноко возвышавшийся на кухне стул. Всей коммуне известно: это сборище чудаков, поселившихся на самом отшибе региона, якшаться с местными особо не любило, но мореходным и охотничьим промыслом занималось успешно, так что отношения между «своими» и «чужими» были натянуто-терпимыми. Дональд Блэйк придвинул ближе тарелку, содержимое которой напоминало скверно приготовленный холостяцкий ужин, и занялся своей жалкой трапезой. После он выпьет крепкий, как удары его топора на заднем дворе, чай, а затем отправится в сарай, где до глубокой ночи будет чистить ружья, мыслями находясь где-то очень далеко от Лофотена. Даже коту было ясно: связываться с этим угрюмым человеком — своей шкуре дороже. Но, как и всякое живое создание, тянущееся к теплу, он ощущал под этой грудой стальных мышц и хмурости разбитое, раздавленное горечью утраты, и в то же время до щемящей нежности, по-собачьи преданное чувство.***
— Вы не поймите меня неправильно, мистер Блэйк, — Бьёрн Ларсен, рыбак в годах, проживавший недалеко от белого домика, нервно крутил в руках свою засаленную кепку, — но эти лисы!.. Я не сказать, чтобы сторонник таких… методов, знаете ли. — Он потупил взгляд и неловко попятился назад, когда облокотившийся на свой дряхленький пикап мужчина вскинул ружьё. — Мы с Греттой даже оружия дома не держим! Собственно, по этому поводу я к вам и обратился, — он семенил следом по мере того, как «недружелюбный сосед» сбрасывал в багажник дорожную сумку и тёплую куртку. — Понимаете… — Понимаю, — Дональд шумно вздохнул, прерывая поток сбивчивой речи. — Всех кур перетаскал! Это что ж за напасть такая? Жить рядом с лесом, конечно, хорошо, да только от этой живности никакого спасу нет. — Разберёмся, — он в самом деле не кривил душой, когда обмолвился, что заняться ему сегодня всё равно, по большому счёту, нечем. — Эх, мистер Блэйк, а я-то и говорю Гретте: золотой вы человек! Мужчина и должен таким быть: немногословным, но человеком дела! Не поймите меня неправильно, конечно, — вновь повторился он. — А она только знай, причитает: девушку бы ещё порядочную, вот бы счастье-то было, а? Но вы не поймите неправильно, это она со скуки лишнего болтает, чего ей ещё делать, хозяйство у нас маленькое… Воспоминание о мягких каштановых волосах и нежной коже женских рук кольнуло тонкой острой иголкой. Боли не было. Нет — уже нет. Лишь нечто безгласное, безымянное, спящее в глубоком оцепенении в одном из тёмных уголков его души напомнило о том, что когда-то у него была другая жизнь. — Конечно, — отозвался он, внутренне изумляясь хриплому звуку, вырвавшемуся из его рта. Эту жизнь в него вдохнули тёплые карие глаза цвета топлёного шоколада и отняли другие — сковавшиеся льдом и навечно остекленевшие серые. Почему-то по ночам кошки скребли на душе с удвоенным энтузиазмом. Независимо от того, спал он — Тор, который совсем не Дональд от заката до рассвета, — или бодрствовал, его мысли и чувства возвращались к дрейфующему в открытом космосе кораблю и потерям, которые не восполнил бы ни один прожитый век на Земле. Во сне и наяву он снова и снова видел серое, покрытое смертной испариной лицо, и слышал, как зажёванную пластинку, отчаянное: «На нас напали. Повторяю: на нас напали! Отказ двигателей, ресурсы на исходе…» Быть может, ему следовало постараться забыть, всеми правдами и неправдами бороться за свой рассудок, но была какая-то извращённая, острая необходимость помнить. «Защита взломана, на борту асгарские семьи, военных практически нет. Корабль не боевой, повторяю: корабль не боевой!» Семья. Человек привыкает ко всему: к хорошему, плохому и даже отвратительному. Ну, разве что к хорошему привыкает намного быстрей. И чем чаще Тор вспоминал, как хорошо было раньше, тем, казалось, глубже и шире гнила эта дыра, пробитая между третьим и пятым ребром. Что значит совершить непоправимую ошибку и жить с ней, в то время как жертва этой ошибки мертва? Его личный палач был безжалостным, неусыпным и не знающим пощады, а имя ему было — совесть. Не сберёг. Не понял. Не поверил. Не сказал… обо всём этом Тор во всех подробностях немало размышлял. Умом он понял: если не хочет рехнуться, ему нужно с кем-то об этом поговорить, да только единственный, кто приходил на ум, являлся, как ни парадоксально, причиной практически всех проблем в его жизни, да в придачу мёртвым. Тор невесело усмехался своим мыслям. Похоже, ему придётся-таки тихо и мирно сойти с ума, но если по пути в свой персональный ад безумия он может кому-то оказаться напоследок полезным — почему нет? Вот этому мидгардцу, скажем, нужно всего ничего: прижучить какого-то лиса. Такой простой рецепт спокойствия и умиротворения. Такой, который ему ни в жизнь не светит. Это утро выдалось пасмурным и прохладным. Ещё с вечера он захлопнул окна на первом этаже, но позабыл о форточке в спальне. Проснувшись до рассвета, Тор обнаружил себя завёрнутым в старый плед, точно в кокон, отчаянно дрожавшим и окоченевшим. Он едва вылез из обжигающе горячего душа и наспех нацепил на влажное тело футболку, как раздался стук в дверь, и на пороге объявился этот рыбак, чья одежда, казалось, пропиталась рыбным соусом ещё с незапамятных времён, а спустя какое-то время красный пикап Шевроле уже шелестел по усыпанной гравием трассе.***
Спустя пару часов бесцельного хождения по лесу Тор, увязнувший в собственных раздумьях, зацепился мыском ботинка о неладно торчащий корень, а вместе с ним — за мысль, что в его занятии нет ничего продуктивного, толкового и хотя бы мало-мальски разумного. Неужто он рассчитывал, что на первой же развилке к нему по доброй воле выйдет тот самый проказливый лис, что перетаскал кур на ферме Ларсенов? Тора почти развеселило собственное слабоумие: быть может, этот лис ещё предложил бы ему бесплатные услуги… как их там называют? Психологи? Психиатры? Словом, одного из «мозгоправов», к которым нынче модно обращаться со всякими кризисами разных возрастов. Стоило бы приличия ради заехать к Юхансену, предложить поохотиться вместе. У парня во дворе водилось несколько обученных гончих, да и настроен к мистеру Блэйку он, кажется, был дружелюбней прочих. Так, размышляя о собственной недальновидности, охотничьих собаках Юхансена и перспективе заплутать, он обнаружил себя подле дерева, которое не признал. Тор, по-простому выругавшись, с трудом удержался, чтобы не сплюнуть под ноги. Он вознамерился было прибегнуть к старым-добрым методам вычисления собственного местоположения по небу, как заслышал треск разросшегося за его спиной шиповника. Куст тревожно шевелился. Дуло ружья повторяло траекторию внимательного взгляда голубых глаз. И — резко развернулось на все сто восемьдесят, заставая врасплох замершее на месте животное. Вот только врасплох ли? Внезапно ему захотелось поверить во всё: и в первобытную магию леса, завёдшую его скользкой тропой в глубинку, и в далёкие воспоминания о сказаниях матери про варгов. Пусть его хоть сгубит этот лес! Только бы на мгновение окунуться в прошлое и ещё один раз поверить, что та жизнь была настоящей, не вымышленной и не вымученной стремительно съезжающим с катушек мозгом. Животное выглядело крупнее обычных лисиц, каких он встречал в поселении. С длинными лапами, почти роскошным, вопиюще пушистым хвостом. Нахальная, острая морда склонилась в бок, смерив его — Тор мог поклясться — оценивающим, вызывающим взглядом. И было в этом жесте что-то настолько до боли знакомое и лукавое, что заставило его опустить ружьё. Казалось, это маленькое движение головы неприлично умного животного ударило молотком по стене, которую он воздвиг в своей голове, чтобы отгородиться от прошлой жизни. Тор сделал несмелый шаг вперёд. Лис с места не двинулся. Навострив уши, он всё так же следил за ним, но теперь позволил себе медленно, статно усесться посреди виляющей тропы. С царской грацией, и меж тем — настороженно, с готовностью в любой момент сорваться и махнуть хвостом по твоему глупому, растерянному лицу. Тор остановился, когда между ними осталось несколько шагов, и лис предупредительно дёрнулся. Словно зарубленный нож, слишком осмысленный для простого зверька, взгляд, погрузился в него, грубо вспарывая ткань его души, за несколько лет отвыкшую от прикосновений и потому до боли чувствительную. И в тот миг ему подумалось, точно они всегда стояли вот так вот: по разные стороны баррикад, но меж тем связанные чем-то, незримым глазу. Разделённые пропастью хронических обид, притязаний, местами — зависти и ревности, недолюбленные родителями с одной стороны и избалованные — с другой. Предательством, изменами не Асгарду — да гори он хоть синим пламенем! — а тому, кто верил. Защищал. Боролся. Вопреки всему, и в первую очередь — своему здравому смыслу. Разные… такие разные. Не было, казалось, ни одной черты внешней или черты характера, которая могла бы указать на потенциальное родство. Но такие близкие, что, если один получал травму на глазах у второго, тот в то же мгновение ощущал его призрачную и одновременно почти реальную боль. Как это работало? Тор не знал. Возможно, знал он, но Тор никогда не спрашивал, а если бы и появилась возможность узнать прямо сейчас — всё равно бы не рискнул. Кто знает, как сложились бы их судьбы, если бы Отцы в своё время не наделали столь великое множество ошибок?.. ошибок, на которые напоролся и он сам. Как говорят в Мидгарде: «за что боролся…» Лис и охотник. Умиротворение. Невыразимое чувство окутало его, уничтожая въевшуюся в плоть и кровь горечь, а потом он ощутил, как раскалённые клещи вины, годами терзавшие его душу, разжались. Лис будто бы уловил перемену в его душевном настрое. Он распрямился во всю длину своих грациозных лап, порвался было сделать шаг навстречу, но, дёрнув хвостом, замер и отступил назад. Нет. Тор как никто другой знал, что мог выражать этот жест, и даже если бы смирился с мыслью, что окончательно повредился головой, не был удивлён. Шорох листвы. Прыткая поступь. Зверёк скрылся в чаще леса, напоследок вернув ему полный словно благодарности и немого искупления взгляд. Его губы впервые за долгое время тронула расслабленная улыбка. Личина Дональда Блэйка, что в последние годы начала понемногу прирастать к нему, теперь растрескивалась и осыпалась, как гипсовая маска, обнажая истончившиеся, отвыкшие от солнечного света и потому такие уязвимые покровы его прежнего, настоящего. И самое удивительное, личность Тора требовала свободы, рвалась к свету, не желая больше мириться с заточением в безопасной, тёмной и затхлой тюрьме. Неожиданно это стремление показалось ему настолько сильным, что даже стены уже такого привычного дома заставили его задыхаться. Тор сам не понял, как отвязался от Бьёрна Ларсена, что-то наплетя ему про капканы. Каким-то образом коту с диспетчерской вышки свезло не попасться ему под ноги и в целом остаться незамеченным странным человеком, что-то спешно ищущим в бумажном блокноте. Номер?.. да. Кажется, телефонный номер. Кажется, кто-то поселил в нём веру, что кое-что ещё можно исправить. Янтарные глаза следили за странным человеком, чей голос надломился на коротком и вопросительном: «Джейн?..»