Даже вороны не живут вечно...

«Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!» «Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину». — Значит, так ты меня видишь? Чёрным вороном, только и знающим, что клевать падаль? — Пугачёв кинул на Петра пронзающий насквозь взгляд черных глаз, на что тот лишь потупил взор. Неуютное молчание повисло густым туманом. — Неужели народ во мне видит лишь убийцу? Что скажешь? — Изволь не гневаться, но сам поразмысли, что могут думать люди, если ты убиваешь их родных, лишаешь семьи? Народ судит по тому, что видит. И даже если ты и желаешь быть справедливым правителем, то люди не замечают этого из-за пелены слёз перед глазами. — А что думаешь ты? Пётр поднял глаза и столкнулся взглядом с Пугачёвым, который внезапно оказался намного ближе, чем казалось. Разбойник смотрел решительно, без капли неуверенности, чуть насмешливо, но было что-то в этом взгляде, что заставило Гринёва думать, что от его ответа сейчас зависит всё. — А я думаю, что сейчас сижу в одной кибитке с человеком, который наводит ужас на русский народ, и ничуть этого не боюсь, — с трудом вернув себе дар речи, и слегка усмехнувшись, ответил Гринёв. Пугачёв испытывающе разглядывал собеседника, будто бы пытаясь прочитать его мысли. Это немного пугало, но в то же время завораживало. — Опрометчиво с твоей стороны, — наконец проговорил Емельян, — Мало ли что может случиться… Неужели, совсем не страшно? — Ты спас мне жизнь, — просто ответил Гринёв. В его глазах улавливались весёлые искорки, — а я всё не пойму, зачем. — Долг платежом красен. Ты отдал мне свой тулуп, я сохранил тебе жизнь. И у разбойников есть честь. — Лишь дело чести? — вкрадчиво спросил Пётр, придвигаясь ближе. — Думаешь, есть что-то ещё? Они сидели почти вплотную друг к другу и пристально вглядывались в лицо собеседника. Искры, пролетающие между ними были разве что неосязаемыми, а температура воздуха, кажется, превышала всевозможные нормы. Впрочем, есть ли здесь место нормам? — А есть? — понизив голос, спросил Гринёв. — Мне кажется, нам стоит попрощаться, — внезапно переменил тему Пугачев, — кто знает, может, это последняя наша встреча? — Пётр нахмурил брови, — Я не дурак и понимаю, что смерть крадётся за мной на цыпочках и рано или поздно нагонит. Даже ворон, питаясь падалью, знает, что это скоро закончится. — Признаюсь, — сглотнув и ещё сильнее сократив расстояние, произнёс Гринёв, — иногда мне хочется, чтобы вороны жили вечно. — Будешь скучать? — спросил Пугачёв, наклонившись ближе. — Пролью море слёз. Между их лицами оставалось каких-то несколько сантиметров. Дыхание смешивалось, атмосфера окутывала своей глубиной. Главное — не спугнуть момент, не дать ему улететь, взмахнув пышным хвостом из невысказанных слов, несовершённых действий. Кто знает, что случится через минуту? Но сейчас под ногами у них стирается мир. Вместе со стенами границ и норм, которые уже давно нарушены. Пугачёв смакующе втянул носом воздух, почти коснувшись лица Петра, отчего тот неосознанно прикрыл глаза. — Никто не стоит твоих слёз, — прошептал Емельян, обдавая губы Гринёва обжигающим дыханием. — Ошибаешься, — так же шёпотом ответил тот и, коснувшись отчаянным поцелуем губ Пугачева, снёс последнюю невидимую преграду, разделяющюю их. Разбойник вздрогнул, но мгновенно взял себя в руки, яростно прикусив губу Гринёва. Их поцелуй был борьбой. Борьбой за главенство, борьбой с собой, борьбой с обстоятельствами, над которыми невластны люди, борьбой за любовь безумную и всепоглощающую. Эта схватка была заведомо проиграна, они оба это понимали. И прощались, отчаянно цепляясь друг за друга. Неважно, что сейчас они едут освобождать Машу. Неважно, что ещё море крови прольётся в борьбе за Россию. Неважно, что позже, идя на казнь, Пугачёв встретится взглядом с Гринёвым, а тот, не в силах ничего изменить, лишь без слов скажет: «Мне жаль» и не оторвёт от него взора до самого конца, читая в глазах разбойника отражение своих чувств. И что последнее, что увидит в своей жизни Пугачёв будет невыносимая боль в глазах человека, единственно небезразличного ему. Они безмолвно кричали в этом поцелуе, высказывая нежелание смиряться, тянущее чувство безысходности и несправедливости, всё то, что навеки останется непроизнесённым…