Сколько в доме живет больших королев?

Оставаться ночевать у кого-то в гостях — особое чувство. Имею в виду — не остаться случайно: вроде как перепил и отрубился в ванной, лбом прислонившись к крану; растянулся на ковре, подминая щекой его грубый, чуть притоптанный пыльный ворс. Подобные ночёвки говорят о том, что тебя забыли, как порой люди навеселе оставляют на столике, второпях собираясь, зонтик или очки. Ты имеешь право побыть в чужом доме, и даже не будешь мешать радушным хозяевам (если, конечно, не упадешь прямо посреди гостиной — впрочем, если хозяева и впрямь радушны, то, скорее всего, ты найдешь их лежащими рядом с тобой врастопырку — как говорится, чем богаты, тем и рады). Проснувшись, однако, поймёшь, что ты не вписался, не вклеился — и поскорее попытаешься свалить, не раскланявшись и стараясь делать как можно меньше шуму. Будешь топтать липкие тротуары, пряча руки в карманы, удивляясь тому, как непривычно выглядят знакомые улицы города ранним утром — без автомобилей, без людских скопищ. Ведь эти улицы, они же старые знакомцы: днем — оживленные, шумные, хамоватые, вечером — нежные, смурные, загадочные, ночью — похотливые, грубые, жадные. А утро рождает их каждый раз чистыми, новыми, и порой совсем не знаешь, куда идешь, будто свернул в совсем другой переулок. Два-три случайных прохожих, таких же как ты незадавшихся гостя, неясно мелькают в холодных, лишенных полуденной вони солнечных лучах, — а в остальном город пустует. Он спит — всеми своими жителями, каждый из которых заблаговременно позаботился о том, чтобы проснуться там, где ему место. Ты, места не нашедший, тянешься по улице. «Можешь остаться» — равнодушно роняет Фредди, отворачиваясь к кому-то из гостей. Вечеринка подходит к концу — бокалы опустошены, а вместе с ними опустели лица всех тех, кто собрался сегодня вволю покутить под крылышком короля. Две девушки изящно налегли на витые перилах балкона, делая вещи отнюдь не изящные; какой-то парень продолжает дергать руками в дальнем углу комнаты, хотя музыки нет уже часа два; парочка крепких ребят трётся лбами у двери — уж не знаю, драться или трахаться они хотят (предположу, что любовь победит); на люстре висит чья-то широкая юбка — одна из лампочек вот-вот перегорит, потому вид такой, будто в пышных складках упряталась парочка светляков. Напомнило о блядских родных местах — когда я был ребенком, то частенько ловил светляков у крыльца дома, пока мать не кричала идти ужинать. И ведь долго ловил — почти до пятнадцати лет. Мне нравилось их прятать в банку и относить в сарай — там они горели особенно ярко. Я мог часами любоваться на их искристые попки, но беда в том, что они затухали один за одним, и ничего с этим нельзя было поделать; я пихал в банку горсти травы, надеясь, что они подкрепятся и снова загорятся, но они траву за корм не принимали. А чем, спрашивается, еще заниматься в захолустье Ирландии? Чертова страна любого нормального человека сделает кретином. Половина — священники, половина — педики — и, скажу я вам, одно другому не мешает. Фредди уже ушел наверх. Я трясу приснувших на столах и диванах гостей. Хей-хей, выметайся, приятель. Нет, оставаться не стоит. Да, согласен, на славу сегодня. Давай-ка, девочка, и ты отправляйся куда ты там собиралась. Люди с заспанными лицами, недовольно бурча, покидают дом. Это правило Фредди — никаких посторонних людей по утрам. Он не любит встречаться с компаниями дважды, называет их «однодневками». Частенько зависает с кем-то ночами в клубах, но домой ни разу никого оттуда не притянул. Сам я остаюсь через раз — могу даже сказать, когда это бывает — в такие дни речи у Фредди нервные, а кисти рук словно пытаются отмахнуться от кого-то докучливого. Тогда я нужен — проводить запоздавших, поболтать и скрасить остатки ночи — и я остаюсь. Я помогаю провожать гостей, радуясь, что не один из тех, кому нужно топать по промозглым мюнхенским улицам или вызывать пахнущее старой кожей и насквозь прокуренное такси. Мы перекидываемся простыми фразочками, словно пара старых супругов, разве что по выходным приглашаем соседей не в бридж поиграть, а посетить помпезный бордель. «Хорошо бы починить эту дверь, знаешь», «Как думаешь, может синюю драпировку на это окно?», «Возьми кокс у Рикки в следующий раз, Марк сдулся — натуральный зубной порошок». Наконец все домашние хлопоты утрясены — как только Фредди после бурной ночи хватает желания заниматься этим домохозяйкиным дерьмом? Мы остаёмся один на один. Все, чего я хочу — чтобы он посмотрел на меня так, как на этих девочек и мальчиков, табунами гуляющих по его вечерам и ночам. Не много же прошу, верно? Мы сидим на жестком диванчике в темноватой комнате, которую Фредди окрестил «кабинетом» — стены заставлены шкафами с книгами, очень много книг — и сомневаюсь, что хоть одну из них кто-то в этом доме открывал; черти откуда принесенный рояль темного дерева в самом углу (клянусь, на нем мог играть еще сам Бисмарк); пара пунцовых, в оранжевые ромбы, ковра мягко окутывают ноги — кажется, будто ступаешь по летнему полю; три лампы на свинцовых тонких ножках — едва теплятся, а вокруг них подрагивают гротескно изувеченные тени. Моя огромная плоская голова борется с кривым хвостом прикорнувшего в кресле кота. Я хочу положить руку Фредди на плечо. Он мягко отстраняется, взгляд его вялый, незрячий. — Скажи обо мне что-нибудь, — неразборчиво просит он. — Что именно? — Что-нибудь, — вскидывает голову — вопрос мой ему не по нраву, я снова что-то делаю не так, — Что тебе нравится во мне? Что нравится, Пол? — Все, — быстро отвечаю я. — А что конкретно? — Глупый вопрос, Фредди. Все и значит все. Он встает и уходит, буркнув про «надо бы спать»; не забыл пробежаться пальцами по спине огромного кота. Лаки? Локи? Черт их всех упомнит. Я хочу вывернуть рояль в окно, а кота засунуть в бутылку виски и выкинуть в море. Вместо этого сгоняю Лаки-Локи нахуй с кресла, откупориваю бутылку и полчаса сижу в ее компании. Блять. Блять, блять, блять. Клянусь небом, я один-единственный во всем Мюнхене человек, который не трахается с Фредди Меркьюри. Наверх я поднимаюсь неровно, шатаючись, и не могу точно сказать — от выпитого ли за вечер, или от того, что меня вовсе наверх и не звали. Тихо открываю дверь, крадучись иду к кровати, рядом ложусь аккуратно, лишь бы не скрипнуло. Фредди уже спит, или делает вид, что спит — в темноте лица не разглядеть, но никаких «вон пошел» и «что тут забыл» нет и в помине. Я закрываю глаза — все вокруг пляшет, кружит, мельтешит, еще немного — и меня вывернет, но потихоньку прихожу в себя. На потолке знакомый отблеск от садового фонаря — Фредди мне сказал, что такие блики у них в семье называли «зайчиками». В тот день, помню, мы ходили выбирать зеркала; он долго рассматривал одно, в старой, с хрупкой трещиной, раме — сказал, что похоже на то, что висело у него дома, когда был совсем ребенком. Разговорились о детстве, о родителях — я рассказывал о своих, он о своих. Фредди смеялся как проклятый, когда я пародировал своего папашу — «Оу, нетш, мой шын такой неправильный, оу нетш, он не хочетш бытьш бушхгалтером». Старое зеркало, он к слову, так и не взял — выбрал длинное, от потолка до пола, в желтой пластиковой раме. Теперь оно висит в зале в левом крыле, туда никто, кроме прислуги, не заглядывает. Я чуть поворачиваюсь — едва-едва, чтобы не разбудить (или не дать повода проснуться?). Фредди уже склонил голову, упершись мне в плечо — и я бы может и хотел знать, понимает ли он, что делает или нет, но, крепко зажмурившись, пару раз выдыхаю — хуй с ним. Пусть так. Пусть будет хоть как-нибудь. «Ты и сам знаешь, что он бы не терся с тобой, если бы осознавал хотя бы половину того дерьма, что вы вместе творите». Роджер сказал это мне, а зачем сказал — кто-нибудь знает? Старый добрый Роджер — всегда умел ввернуть хуйни, если его вовремя не осадить. Теперь к нам он не ходит. Я объяснил Фредди, что Роджера не впечатлил этот дом. «Ну и пошел нахуй», — отвернувшись, ответил он, — «Роджер всегда был завистливым пиздюком». В тот день мы закатили особенную вечеринку — выпроваживали завистливых пиздюков из жизней больших королев. Ломался пол, сотрясала музыка, приезжала полиция. Забавно — один из полицейских остался с нами; я и его выпроваживал поутру, а он, черт, еще идти не хотел, предлагал каких-то там друзей на завтра привести, мол, знают толк в кутеже и мальчиках. Эти чудики как угодно готовы унижаться, лишь бы не уходить.