Every Saturday morning

Он всегда уходит наутро.       А Чимин просыпается в своей кровати один. Протирает глаза, впиваясь взглядом в привычно, наверняка с заботой, задёрнутые шторы, ведь сам никогда окна не зашторивает. Затем — излюбленный от безысходности маршрут — потолок, ближайшая стена, коридор, ведущий в прихожую. Тихо вздыхает, приподнимается к изголовью кровати и думает ни о чем.       За окном дождь выбивает отчетливое «одиночество» по асфальту, слегка перебиваемое шумом городской суеты. Пак привык. Такое оно — каждое субботнее утро.       Он собирается с мыслями и в конечном итоге вылезает из-под одеяла, тут же аккуратно его заправляя и поднимая лежащий рядом плед. Расставляет подушки, ещё ощутимо пахнущие чужим телом и терпким парфюмом, и ненарочно делает глубокий вдох. Ищет свою пижаму и находит её — впрочем, как всегда — аккуратно сложённую на кресле, а точнее, только пижамные штаны. Он на нем кофты не признает — рвёт тут же. А Пак и не против; выкидывает уже ненужные лоскутья.       Чимин идёт в ванную, чтобы умыться. И, ещё не зайдя в комнату, он знает, что как всегда увидит своё мокрое розовое полотенце, перекинутое через стенку душевой кабины, и криво выдавленный тюбик с зубной пастой. Он бы сейчас всему этому улыбался, если бы он был рядом. Принимал бы вместе с ним душ, прижимая чужое тело своим к плитке, вжимая его в поверхность, оглаживая мыльную талию и оставляя поцелуи на позвонках, не давая опомниться. Если бы.       Выходя из ванной, Пак бросает взгляд на прихожую, где раскидана обувь. Потому что он с порога, не разуваясь, времени не тратя, притягивает к себе, ближе, насколько возможно, «я скучал» выдыхает и остервенело целует, кислород губами вкушая, никак надышаться не может. Еле доносит до комнаты, сбрасывая с себя графитовое пальто и путаясь в собственных шнурках, боясь хоть на миллиметр от себя чужое тело отстранить, в реальность вернуться, чужие касаниями на себе не ощутить.       Чимин заходит на кухню с мыслью о йогурте, а выходит с недопитой бутылкой. Он ровно в полночь всегда пьёт красное полусладкое двенадцатилетней выдержки — Пак по вкусу на чужих губах его с лёгкостью определяет, пьянеет точно так же. Но не от глотка и не от двух — а от человека напротив, заставляющего пульс за сто тридцать загоняться, кровь кипятящего, «I feel so lonely when I'm with me» на ухо мурлычущего.       Пак усаживается на подоконник, ставя рядом бокал и доставая зажигалку. Они с вишнёвыми «Richmond» друзья — поджигает свободную сторону и легонько вдыхает, сигарете протлеть позволяя. Затем делает глоток, затягивается, ещё глоток — и ловит запредельный кайф.       Но это и в ряду не стоит с тем, насколько эстетично это делает он. Как эфемерно струится дым в сумеречном свете, облизывающем чужой профиль и длинные пальцы с сигаретой меж ними. Он делает затяжку, выдыхать не спешит — лишь неожиданно хрупкое тело притягивает, выпуская ядовитый дым тому в рот, в легкие, организм чужой расслабляя сразу же.       Каждое утро субботы Чимин заново пытается склеить свои годами выстроенные, но снова разрушенные за ночь до основания принципы. Пытается выяснить, что такого он нашёл в чужом образе и к чему привык. А потом вспоминает судорожные вздохи и амплитудные толчки, и будто заново звёздочки перед глазами ловит; и руки, венами искусно оплетённые, сжимающие его бока до посинений; и губы, тонкой полоской поначалу лежащие, а чуть позже — единственный источник воздуха заменяющие; и глаза, такие… неописуемые. Пак в них каждый раз заново теряется, пытается своё отражение увидеть — не видит — настолько темные, настолько в них желание обоюдное хлещет, за радужку заплывает, тормоза излишние (будто они были) срывает.       Он для Чимина — божество, со страниц книг по античной литературе, по его душу, сошедшее.       Он — искуситель, душу и сердце чужое своими «люблю», «кричи», «целуй», в разгар ночи брошенными, на части рвёт, не даёт забыть себя, на кровоточащую рану при каждом удобном случае нажимает.       Он — личный чиминов наркотик, не по крови распространяющийся. Передаётся ему по воздуху, что они оба в постели рвано хватают, никак надышаться, друг другом надышаться не могут, не хотят.       Пак зависим от него, страшно зависим. Почти неделю в прострации проводит, ощущает, как места чужих прикосновений горят, как метки чешутся, как сам без воздуха задыхается, то в жар, то в холод бросаемый. А потом снова ночь с пятницы на субботу — и снова забытые принципы, снова пошлые шлепки, снова одно дыханье на двоих. Он всегда уходит наутро.       А потом неожиданно объявляется посередине недели на пороге его дома. С чемоданом, бутылкой красного полусладкого и вишнёвыми «Richmond».