Rockman

      Виталя всегда был другим. Даже будучи совсем юным, он разительно отличался от большинства и преследовал свои цели, которые у других даже на горизонте успешного исхода не стояли.       Он умел быть решительным. Там, где другие тушевались, мямлили что-то о неоправданном риске и необходимости гарантий благополучного финала, останавливались у шаткого мостика через гипнотизирующую тьму неизвестности и смиренно ждали остальных, чтобы проходить все испытания, уготованные хитрюгой-жизнью, в компании таких же тормозов, он смело делал шаг в эту пустоту нового.       Он отличался невероятной силой воли. Когда большинство сходило с дистанции, оставляя все свои мечты на растерзание упорным победителям, он из последних сил бежал навстречу успеху, превозмогая себя и обстоятельства. И хоть временами соблазняющие обещания отдыха в рядах проигравших почти захватывали его рассудок, он никогда не позволял себе равняться на худших.       Он отличался трезвостью ума. Когда другие, попав в яму неудачи, поддавались панике и метались из стороны в сторону, то рыча от ярости, то рыдая от чувства безысходности бросались на стены и товарищей по несчастью, обвиняли всех попадающих под горячую руку в своем полном бессилии, он всегда оставался спокоен и рассудителен. “Из любой ситуации есть выход. И кто я такой, чтобы оказаться первым за всю историю человеческим существом, оказавшимся в действительно безвыходной ситуации?” – холодно отмечал он и начинал мастерить лестницу.       Он никогда не был фаталистом. Считал, что большинство фаталистов становятся такими только потому, что не умеют влиять на судьбу, слишком мягкотелы для того, чтобы взять собственную жизнь за яйца и диктовать этому миру свои условия.       Он стремился к совершенствованию своего восприятия и разума в целом. Процесс познания для него был бесконечен – хотя бы потому, что всякая новая ступень неизменно влекла за собой пересмотр всех концепций, усвоенных ранее.       Ему нравился хороший кофе, Мерилин Мэнсон и черный цвет. И вовсе не потому, что это якобы демонстрировало его индивидуальность. (В таком случае его индивидуальность была бы идентична примерно сорока миллионам грустных эмо-мальчиков по всему миру.) Вовсе нет. Просто это помогало ему наконец-то отвлечься от всего рутинного и сосредоточить свое внимание на вещах действительно важных.       Но…       Куда же делся "человек-кремень" в этот тихий предрассветный час? Солнце только-только тянет новорожденные розоватые лучики к горизонту, превращая шапки облаков в небесные стога сладкой ваты. А ветерок на улице, наверное, такой ласковый, что единственно верным душевным порывом кажется желание сию же секунду подскочить с кровати, подбежать к окну, шлепая босыми ступнями по паркету, высунуться из него по пояс и до отказа наполнить легкие сладковатым терпким запахом цвета липы, пропитавшим город насквозь за последнюю неделю; он въелся в пористую побелку домов, заполз в щели между кирпичами, осел ощущением наполняющего все вокруг смыслом беспричинного счастья в душе прохожих, даже самым хмурым из них приклеив мечтательную улыбку до ушей.       Однако Виталя остается неподвижен. На его груди покоится голова Якуба, окруженная нимбом из искрящихся золотом на свету шелковистых волос. Он мерно дышит, и его дыхание тепло щекочет кожу, ресницы во сне слегка подрагивают. Изящные длинные пальцы едва ощутимым обручем сжимают запястье Витали, касаясь ладони, будто прячась в ней. Холодная, словно у лягушонка, ступня в который раз вылезла из-под одеяла, молочно-белым пятном выделяясь на фоне постельного белья черного шелка.       - Укрой. - Якуб скорее не шепчет, а выдыхает это куда-то в сгиб шеи Витали. Он, в свою очередь, закатывает глаза, щелкает мужа по ледяному носу, но это не мешает ему одновременно подцепить угол одеяла пальцами ноги, дернуть – и все несправедливо лишенные тепла части тела вновь под надежной защитой.       Всю свою сознательную жизнь Виталя считал, что оптимальная стратегия межличностных отношений для него – быть одиночкой. Дать себе притормозить из-за другого человека, допустить малейшую возможность влияния на себя, позволить иллюзии постоянного комфорта поселиться в сознании – то, чего уж точно не было на жизненном пути, выбранном его расчетливым, скептическим, прежде никогда не промахивавшимся умом.       Но любовь – это, похоже, вовсе не вопрос сознательного выбора. Когда включается сердце, здравый смысл летит в тартарары, которые, по прикидкам, уже забиты им доверху.       Поэтому Виталя утыкается носом в шевелюру Якуба и вдыхает нотки цитрусовых, нелепо заточенных каким-то бездарным парфюмером в шампунь.       Жизнь тем и хороша, что не всегда соответствует нашим ожиданиям.