В эту ночь в цирковом фургоне было, как всегда, тесно, а в кровати — холодно, и Криденс по привычке лез под одеяло, сворачиваясь калачиком, прятался в тёмное душное укрытие, что казалось ему защитой от темноты извне. Он дрожал и жмурился, утыкался головой в подушку и весь покрывался ледяными мурашками. Не укрывался — кутался едва ли не с головой, прятался от ночной прохлады, от подступающей невидимой жути. Хотел одолеть своего обскура, который вновь не давал ему спокойно уснуть, но был не в силах это сделать. И поэтому упорно пытался скрыться под одеялом, ибо уже знал, кого там найдёт. Рядом с ним лежала гигантская змея, свернувшаяся в несколько раз из-за тесноты. Но Криденс не обращал на тесноту никакого внимания: только так, чудилось ему, и можно было найти хоть какое-то облегчение. Чужое тепло обвило его, обволокло ласковым коконом. Нагини — очень аккуратно, чтобы ненароком не раздавить — обхватила юношу словно разом со всех сторон, окружила собой, своим мощным чешуйчатым телом. Её раздвоенный язык осторожно дотронулся до щеки Обскура. Она что-то зашипела, пытаясь его успокоить, и хотя выходило плохо — ведь Криденс не понимал парселтанга, — ему стало уже не так страшно.
Постепенно под одеялом сделалось уже не холодно, а душно, но Криденса всё ещё по временам трясло, как в лихорадке, несмотря на жару. Нагини не отпускала его, прижимая к себе, и по-прежнему что-то шипела в спутанные, сбившиеся на подушке волосы. Когда же дрожь наконец утихла, Криденс провёл ладонью по гладкой чешуе и тихо всхлипнул — не от плача, а от облегчения, от того, что он больше не один… что с ним Нагини. У него уже и спина занемела, и колени свело — надо бы разогнуться, улечься как следует, но он только сильнее сжимался, всем телом упираясь в огромную змею, а она вновь обволакивала Обскура и касалась его лица раздвоенным языком…
Под одеялом стало слишком душно, и юноша всё-таки приподнял один край, чтобы вдохнуть хоть немного свежего воздуха. Там, снаружи, за фургоном, — темнота, полная ужаса и теней. Криденсу было страшновато, что она хлынет в сам фургон, но тьма не приходила. И осознав это, юноша спокойно выдохнул. Можно вытянуться наконец, распрямить уже затёкшие до боли ноги. Какое же это облегчение… хотя под коленями ещё назойливо тянуло, да и тьма колыхалась у двери фургона, но внутрь ей не было пути. Змея под боком заменяла спасательный круг, и Криденс цеплялся за Нагини пуще прежнего, а она и не отстранялась. Змеиное её тело, в отличие от человеческого, было массивным, мощным, покрытым тёплой чешуёй; оно внушало надёжность, и юноше хотелось плакать, как человеку, что долго простоял на морозе.
— Нагини… — прошептал он растроганно, глядя в мерцающие в темноте глаза с вертикальными зрачками.
Звук его голоса как-то чудно подействовал на змею: она внезапно вздрогнула, задёргалась, словно от удара током. Криденс, поняв, что с ней происходит, откатился в сторону, да так резко, что не рассчитал и упал на пол. Когда он поднялся, вместо змеи в его постели лежала девушка и пристально взирала на него своими почти не различимыми в темноте карими глазами, в которых, однако, блестели змеиные искорки. Откинув край сбившегося одеяла, Обскур прилёг обратно, но уже не осмеливался приближаться к Нагини вплотную. Как ни странно, её змеиная форма позволяла им более открыто проявлять возникшую привязанность друг к другу.
— Нагини… почему ты так добра ко мне? В цирке, кроме тебя, нет ни одного человека, который бы не боялся меня или не презирал, — удивился Криденс, не отводя взгляда от собеседницы.
— Просто ты дорог мне. Я привязалась к тебе почти с самых первых дней, ещё когда ты только попал сюда, — не задумываясь ответила Нагини.
— Но все видят во мне только Обскура.
— Это неважно.
Нагини бросила на юношу задумчивый взгляд и перелегла на спину, прикрыв глаза. Оба снова замолчали. Ночная темнота в фургоне рассеивалась только лучами луны, бьющими в два узких оконца.
— Мне с тобой тепло, — неожиданно произнесла девушка. — Я как будто отогреваюсь после долгой зимы.
Первое, что почувствовал Криденс после этих слов — удивление: Нагини никогда ни с кем так не говорила. А потом — счастье, едва не впервые за много лет. Кажется, даже скажи она ему: «Я люблю тебя», он не был бы так счастлив. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но слова куда-то делись.
— Нагини, ты помнишь ту колыбельную, которую пела мне однажды, когда я долго не мог уснуть? — спросил он спустя несколько минут.
Маледиктус удивлённо посмотрела на него, и юноша почувствовал новый прилив счастья. В карих глазах не было привычной настороженности или холода, каким Нагини обычно одаривала Скендера и всех назойливых посетителей цирка.
— Конечно. Я тогда так хотела как-то тебя успокоить, что спела ту колыбельную. Потом пыталась вспомнить ещё хоть одну песенку, но тщетно.
— Спой мне её ещё раз, пожалуйста, — попросил Криденс и уже заранее приготовился слушать.
Нагини улыбнулась ему: по-настоящему, тепло и открыто, как, наверное, не улыбалась уже несколько лет. Она приподнялась на постели; Криденс же, наоборот, устроился поудобнее и закрыл глаза. А через пару секунд по комнате разнёсся нежный, мягкий голос, напевающий колыбельную:
Баю-баю-бай,
Ветер, ветер, улетай.
И до самого утра
Я останусь ждать тебя.
Негромкая нежная песенка успокаивала, убаюкивала Криденса. Нельзя было сказать, что Нагини создана для пения, её голос нельзя назвать сильным и красивым; но она пела с глубоким чувством, песня словно лилась из её души и потому была прекрасна. Одной рукой девушка ласково поглаживала юношу по голове, пропуская пряди тёмных волос сквозь пальцы, и продолжала петь:
Баю-баю-бай,
Ничего не бойся там,
Где густые облака.
Голос мой ведёт тебя.
Чудесная светлая песенка. Кто научил ей маледиктуса? Может, она услышала эту колыбельную случайно, от постороннего человека, и почему-то запомнила, а может, сочинила сама. Впрочем, неважно, да и какая разница? Гораздо важнее то, что сейчас Нагини поёт эту колыбельную для никому не нужного мальчишки-обскура, в чьём фургоне осталась на ночь. Криденс лежал и слушал, и мало-помалу успокаивался. Песня помогала ему хоть ненадолго забыть о боли и страхе, но сквозь её аккорды юноша чувствовал, что Нагини сама боится. Не за себя — за него. Боится и не знает, что делать, однако всеми силами пытается успокоить Криденса, убедить его, что всё будет хорошо.
Баю-баю-бай,
Ты плывёшь в далёкий край.
В том краю, что в долгом сне,
Кто-то помнит о тебе.
Наверное, именно за доброту он и полюбил Нагини. Тихо звучит песенка… Криденс глядит из-под приоткрытых век на сидящую рядом темноволосую девушку и слушает, постепенно проваливаясь в сон. И очень-очень хочет, чтобы дивная колыбельная никогда не заканчивалась…
Баю-баю-бай,
Убаюкаю сама.
Укачаю на руках,
Точно в белых облаках…
Баю-баю-бай…
Баю-баю-бай…
Допев колыбельную, девушка вновь обратила своё внимание на юношу, мирно лежавшего у неё под боком. Ровное дыхание, тихое посапывание… Криденс таки уснул, укрытый одеялом, убаюканный нежной песней. Нагини опустилась ниже на подушке и облегчённо выдохнула. Похоже, на этот раз обскур оставил его в покое. Устроившись у юноши на плече, Нагини бережно обняла его и, закрыв глаза, вскоре сама забылась сном от нахлынувшей усталости.
А всё-таки странно, почему Криденс вовсе не боится её в змеином обличье?..
В эту ночь Криденс спал крепко, а Нагини больше не превращалась в змею.
