Нет, выживать.
В этом нет его вины. Совсем нет его чёртовой вины. В этом виноват кто угодно, но только не он. И не потому, что оправдывает себя в сотканной из одеяла темноте, не потому, что легче сбросить ядовитую ответственность на кого-то другого, чем признать собственную перманентную слабость, не потому, что может, но не хочет ничего изменить. Его соулмейт. Его грёбаный соулмейт, мерзкий и мудаковатый соулмейт, которого он ненавидит всеми фибрами израненной души тоже, каждый день отравляет тщетность бытия Юнги своим существованием. Каждый день превращает в мучительную пытку с русской рулеткой, в которой пустые щелчки однажды закономерно превратятся в оглушительный выстрел. Он хочет его убить. Честное слово, хочет убить. Медленно извести на слабом огне, довести кипением до последней черты и засунуть его голову в — духовку — петлю. Потому что так жить нельзя. Потому что он и сам методично убивает себя посреди выкрашенной в чёрный обратной стороны луны, на которой Юнги его никогда не увидит. Да и как найти его? Как найти одного единственного нужного среди семи миллиардов точно таких же: из плоти, крови и дерьма? У них нет никаких меток, нет никаких опознавательных черт. В этом абсурдном мире, в этом громко смеющемся над людьми мире, отыскать свою предназначенную богом или дьяволом вторую половину хаотичного пазла можно только через боль и страдания. Только так, потому что ничего другого Юнги от него не получал. Только так, потому что Юнги каждый последний для себя день неосознанно чешет порезанные кем-то саднящие запястья, хотя на его коже нет абсолютно никаких следов. Только так, потому что он чувствует и ощущает всё. Всё, что этот пропащий ублюдок может ему дать. Он кормит его болью обильно, силой запихивая в глотку, снабжает практически постоянно, превращая секунды в столетия, но хуже всего далеко не боль. Хуже всего то, во что в итоге по его вине превратился сам Юнги. Это началось в девятнадцать, когда настало время расправлять поеденные молью крылья и взрослеть. В девятнадцать, когда больные сумасшествием правила, написанные насмехающимся над миром кем-то, начинали вступать в силу и ставили лицом перед фактом, но Юнги вертел их на хую. Юнги никогда в них не верил. Юнги было до упоительного спокойствия плевать, что где-то нигде живёт его родственная душа, с которой он будет жить долго и — не — счастливо. Но он не будет. Не будет, нет, потому что никто не смеет указывать, как ему жить. Не будет, потому что сам хочет обжигаться и выбирать. Не будет, потому что слишком гордый и упёртый для того, чтобы бегать за кем-то никем и быть бездумной деревянной марионеткой, управляемой стадным инстинктом обрести себя. Пока все вокруг паниковали и делали всё для того, чтобы сблизиться с соулмейтом хоть на шаг, Юнги насмехался над ними и смотрел на них свысока. Потому что он мог. Мог, пока не осознал, что и сам является точной такой же шестерёнкой в огромной механизме ржавого мира. Через десять месяцев кислотная усмешка с губ Юнги исчезла навсегда. Через десять месяцев он упал с грохотом посреди аудитории от боли и хватался за запястья, пытаясь остановить текущую из разодранных вен горячую кровь. Кровь, которой не было, испытывая жуткую боль, которой не было тоже из-за того, что кому-то на другой стороне тёмной луны захотелось умереть. Только потому, что он был крепко связан нервами с суицидальным ублюдком, решившим утащить за собой кого-то ещё. Только потому, что его соулмейт, в существование которого Юнги не верил до самого конца, решил дать о себе знать не самым изящным способом, выбив землю из-под его ног острым лезвием. Стало не до смеха и презрения в сторону других. Стало не до похуизма и колкой циничности. Стало впервые за девятнадцать лет страшно. Страшно из-за того, что Юнги себе не принадлежит. Из-за того, что его телом может с лёгкостью распоряжаться кто-то другой. Пульсирующая боль утихла через пару часов, а за ней последовала долгожданная эйфория. Казалось, что его спасли. Казалось, что его зашили. Казалось, что на нетронутых смертью запястьях Юнги из-под набитой руки появлялись грубые стежки, прячущие от мира гниющее мясо. Он вздохнул на кушетке в медицинском кабинете тогда. Вздохнул протяжно, прикрыв уставшие созерцать белый потолок глаза, перевёл дух и вытравил из себя весь отравляющий страх за неизвестно кого, решив забыть о нём на недолгое навсегда. Юнги ведь не нужен такой соулмейт. Юнги никогда не был нужен тот, кто не может думать о других даже при таких издевательских обстоятельствах, висящих над человечеством дамокловым мечом. Время лилось песком в замысловатых часах, отсчитывая песчинки до неизбежного, а Юнги всеми силами старался не обращать внимания на самые яркие чувства, испытываемые кем-то другим. Он переваривал их туго, со смазкой и скрипом, и игнорировал так долго, как только мог, но в итоге всё зашло слишком далеко. Далеко в тот момент, когда посреди пары на джинсах Юнги расползлось мокрое от спермы пятно, а сам он содрогнулся в сладком оргазме, зажмурив глаза. Соулмейт явно издевался над ним. Соулмейт с этого момента не давал ему спокойно жить, затеяв жестокую игру с наказанием вместо призов. Юнги было однозначно плевать на то, что он порезал вены поперёк в неудачной попытке умереть, ведь это его жизнь. Юнги было плевать на то, что он запойно трахался с кем-то другим, порой доходя до крайностей, когда по правилам должен был только с ним. Юнги было плевать на то, что соулмейт время от времени напивался до беспамятства, собирая углы и вызывая утром жуткую тошноту и слабость. Юнги было плевать. Было. Плевать. Плевать до момента, пока он снова не начал причинять ему — себе — боль. Плевать до момента, пока Юнги не начал ощущать себя лишённым жизни мертвецом лишь с одним стойким желанием сожрать грёбаному соулмейту мозги. Боль — не приятный неожиданный оргазм. Боль — не головокружение и средство от похмелья, когда даже не пил. Боль — не холод, бегущий по коже, когда его трогает кто-то другой. Боль вызывает страх. Боль заставляет чувствовать себя уязвимым и маленьким перед её абсолютным величием. Боль, призрачная, фантомная боль, которая не лечится самыми сильными обезболивающими только потому, что её ощущает кто-то другой, пожирала Юнги практический каждый день, отъедая по маленькому кусочку. Он горел на костре долго, душа застывшие на губах призывы о помощи, пылал ярко, так, что резало глаза, а после долго тлел под проклинающим его пасмурным небом угольком на кончике сигареты старухи Судьбы, обещая распять её на кресте из собственных костей. Кто-то, кого Юнги не знал, резал не только запястья. Кто-то, кого Юнги не знал, полосовал острым лезвием всё своё тело, и эти полосы вспыхивали на Юнги сгустками гнойной боли, лопаясь и заставляя его скулить. Кто-то тушил о себя окурки: точечно, в одно место, не давая ему заживать, прижигая голое мясо. Кто-то драл на себе волосы в порывах истерики, кто-то душил себя до потери сознания, кто-то уходил под воду камнем и задыхался, после раздирая глотку кашлем, кто-то раскалённым ножом оставлял на себе бессмысленные узоры, кто-то ненавидел себя настолько едко и сокрушительно, что и Юнги стал неосознанно ненавидеть самого себя. Потому что ничего не мог с этим сделать. Потому что устал сворачиваться от боли посреди толпы, с усилием доползая до дома. Потому что закрылся в комнате, зарывшись в постель лишь с одной мыслью о том, когда же его чёртов соулмейт наконец подохнет. Но он не умирал. Он издевался над Юнги так, как не пришло бы в голову никому. Он превращал его жизнь в ад, кинув в самый горячий котёл. Он насмехался над ним где-то на другой стороне луны и заносил над собой блестящее новой порцией боли лезвие, а Юнги казалось, будто его кровь тонкими струями стекает на простыни и составляет из них проклятие. Но крови не было. Не было никогда. Не было ничего, кроме чёртового правила, придуманного вышедшим из ума богом или дьяволом, чтобы отплатить человечеству за всё. И оно работало. Работало усердно, не оставляя Юнги права на тело и собственную жизнь. Юнги не понимал, почему это происходит именно с ним. Юнги не понимал, смотря на других, почему их соулмейты не причиняют им боль: он разговаривал с ними, когда поехавший ублюдок давал себе отдохнуть, и тихо сжимал в отчаянии кулаки, искусывая до кровавых ссадин губы. Он просто не понимал, за какие грехи отбывает наказание в чужой камере без дверей и окон, когда другие боялись даже палец поранить, чтобы не доставлять соулмейту проблем. Юнги же размазывало по стенам кровавой акварелью, бросало на пол ошмётками выдранного из груди сердца и давило сверху мыслью о том, что можно самостоятельно всё закончить где-нибудь под колёсами машины фаршем, а они находили фальшивое счастье, спасаясь от проклятия простым поцелуем. Такая банальность. Такая приторная, сахарная банальность, но для Юнги многим хуже, чем проглотить кусок смердящего дерьма, приправленного недельной рвотой. Он бы лучше убил его. Лучше свернул ему шею, растёр в звёздную пыль меж ладоней и сам умер, чем после тушиться во лжи и пытаться построить рай на двоих из обломков себя. Юнги даже вопрошал у бога, ловя губами воздух, который не ему был нужен, но бог молчал. Молчал, когда он сжимал до скрипа зубы, дрожа обхватив колени, молчал, когда он смотрел вниз с высоты пятнадцатого этажа и думал, что лежать на асфальте будет намного приятней. Молчал, когда нашёл в копне чёрных волос абсолютной белый, потому что каждую ночь его сковывал липкий от пота страх, пугая возможным инфарктом. К боли нельзя привыкнуть. Боль делает из человека бесполезную биомассу. Боль выжигает из души всё почти, оставляя только одно чувство. Чувство безысходности. Безысходности от того, что ничего не можешь сделать. От того, что абсолютно бессилен. Они, другие, находили друг друга как-то естественно, словно по сценарию блевотного романтического фильма, собравшего огромную кассу. Они щипали друг друга, ойкали и смеялись, после испытывая обоюдные до поцелуя ощущения от секса. Они смотрели на Юнги с жалостью и хлопали его по плечу сочувственно, а он хотел убивать и свирепствовать. Хотел отрывать им руки, хотел вырывать глаза и в руках лопать, хотел срезать издевающиеся улыбки и обтянуть ими возведённый на боли храм. Хотел столько всего, но забивался позорно в угол и ждал, когда чудовище на другой стороне луны снова начнёт игру без ставок. Ждал, когда окончательно его доломает, вывернет рёбра наружу и оставит посреди кровавого океана на поживу голодным акулам. Однажды Юнги надоело. Однажды что-то внутри загорелось. Однажды выключилось чувство самосохранения, и проснулись смольные демоны, жаждущие удовлетворить лишь одно желание, погребённое под волнами ненависти. Юнги хотел отомстить. Хотел сделать так, чтобы соулмейту тоже было больно. Хотел выпустить ему кишки и подвесить на них же, но надрался в ближайшем дешёвом клубе, снял проститутку и трахал её остервенело, вдавливая лицом в изголовье кровати. Она металась под ним, кричала, раздирала длинными ногтями кожу, а он чувствовал лишь пустоту и холод. Чувствовал поглощающую страх чёрную дыру на месте сердца, позволяя ей засасывать внутрь весь свет солнца. Чувствовал, как становится теплее от вымученного оргазма, но вместо наслаждения получил новый ожог не на своём теле. Ожидаемый ход. И даже в такой момент он не оставил его в покое. Проститутка вырвалась, побежала звонить охране. Юнги смотрел на неё невидящим пустым взглядом, скалил зубы и гладил пальцами несуществующую рану, а после харкал кровью и хватался за дурацкие простыни в полоску. Его били долго, с особым садизмом, выворачивали руки. Его топтали ногами, ему ломали кости, из него вытряхивали душу, оставив на полу в багрово-красной луже, утопив в ней, как в том самом акульем море, а он совсем не сопротивлялся, позволяя боли на этот раз прийти добровольно. Он лишь смеялся. Смеялся громко, так, что доходило даже до бога, но вместо смеха получался лишь клёкот. Вместо расплывчатой мести получились недели в больничной койке и обезболивающие, которые Юнги умело прятал. И он был рад. Впервые был рад чувствовать боль, пропускать через себя, играться с ней, как с котёнком. Впервые нажимал на рассечённую бровь и наслаждался, прекрасно зная, что эта боль будет для соулмейта на ближайшее время завтраком, обедом и ужином. Впервые сжимал пальцы так сильно, что практически начинал плакать, но не позволял себе перестать пугающе улыбаться. Потому что ублюдок прекратил его мучить. Потому что ублюдок сам на себе его участь отведал. Он вкусил каждый кусочек, проглотил без возможности выплюнуть и, наверное, испугался. Испугался того, что Юнги совсем нечего терять, потому что терять нечего вправду. После больницы Юнги снова начал жить своей монохромной жизнью. Он прогуливался по мосту самоубийц Мапо и больше не думал о том, что хочет с него спрыгнуть. Он смотрел в высокое ночное небо, стоя посреди пешеходного перехода, и больше не надеялся на то, что его размажет по асфальту машина. Он сидел в аудитории и внимательно слушал лекции, больше не представляя, как внутрь влетают бандиты в чёрных масках и стреляют ему в лоб, разбрызгивая на однокурсников мозги. Он вздохнул с облегчением, восстановившись. Он впервые за долгое время искренне улыбнулся, когда девушка из магазина напротив ему подмигнула. Казалось, никакого ада не было. Казалось, он просто проснулся от долгого кошмара, перетёкшего сонным параличом в реальность. Казалось, пока чёртов соулмейт не решил, что нужно что-то похуже боли.Этот выродок играл грязно. Этот выродок сделал его безвольным.
Когда Юнги накрыло впервые, он не понял, что с ним случилось. Он ощущал под кожей в венах на сгибе локтя укол чем-то, но его это не волновало. Его ничего больше не волновало. Он откинулся на подушки, а словно бы в самое небо. Он чувствовал что-то, что мог только представить, ощущал, как весь мир превращался в прах и истлевал на его ладонях. Он держал его нежно, как своего младенца, баюкал, а потом сыпал вниз медленно с корявой ухмылкой, наблюдая, как он пеплом летит в самую бездну. Он слышал крики, до него доносился треск огня и пожара, а он улыбался широко так, по-кошачьи, и напевал себе под нос что-то, с ноги на ногу качался. И не было больше никаких соулмейтов. Не было боли, что они причиняли. Был только он и бесконечно прекрасное нечто, укутывающее его пуховым одеялом. Он лежал под ним, а казалось, что будто в воде где-то. Она омывала его отощавшее тело, смывала остатки синяков и ссадин, ласкала кости в трещинах и залечивала большую душевную рану, заткнув наконец чёрную дыру, из-за которой не было света. Стало так хорошо и спокойно. Стало впервые в жизни правильно как-то, словно его из осколков собрали. Словно склеили бережно, отполировали и поставили на полку в самом видном месте, чтобы забрали в добрые руки. А потом всё в один миг исчезло. Потом накатила пустота словно из самых глубин адских. Потом из глотки вырвался первый отчаянный крик без звука, а весь мир обратился в черно-белое немое кино на старой потёртой плёнке. Выдыхая шумно, протяжно, Юнги щурил глаза и видел на потолке чьё-то лицо. Оно смеялось над ним, оно строило ему рожи и высовывало язык. Оно знало, оно всё, чёрт возьми, знало с самого начала, поэтому сейчас над ним измывалось. Соулмейт укололся чем-то. Его соулмейт собрался стать наркоманом. Собрался до основания разрушить жизнь не только себе, но и Юнги по неизвестным причинам. Почему он поступал так с собой? Почему поступал так с Юнги? Зачем ему это? Он ведь знал. Знал, что они связаны нервами. Он читал это в учебниках, ему рассказывали об этом на уроках, для него делали поиск родственной души смыслом жизни, а он решил убить их обоих. Может, он тоже не хотел в них верить, может, собирался жить собственной жизнью и решил дождаться, пока Юнги сам шагнёт под поезд, а может, он просто конченный садистский ублюдок, решивший стать для него богом. Юнги хотел найти его, но не знал, куда бежать и к кому обратиться. Хотел выжечь на коже послание раскалённым ножом в надежде, что он его прочувствует и перестанет над ним издеваться, но счёл идею провальной. Он писал на форумах, посвящённых соулмейтам, давал объявление в СМИ даже и просто мысленно к нему обращался, но молчание в итоге без жалости убивало. Убивало каждый раз, когда тугой жгут стягивал кожу на руке его палача, а призрачная игла входила в вену. Когда он лежал на самом краю мира, укрытый горизонтом, и думал, что может обнять весь мир, ведь всё становилось маленьким и неважным. Становилось простым, красочным или белым. Иногда как тетрадь в клетку, из которых он строил себе крепость и в ней запирался, а иногда как сияющий космос с плаката над кроватью, в котором летал меж мёртвых звёзд и оживлял их одним лишь желанием выжить. Он представлял его, этого чёртового соулмейта, но видел лишь себя в зеркале из ртути. Он жрал её горстями, впихивал в глотку усердно, но легче почему-то не становилось. Становилось намного больнее, хотя физической боли не ощущалось. Юнги стал наркоманом без дозы. Наркоманом без иглы и кипящей жидкости в ложке. Отвернувшись от мира, превратившись в семейный позор, по которому плакала в кухне мама, он сидел в тёмной комнате на постели и преданно ждал нового прихода. Он был для него вожделенным. Был спасением и панацеей. Укол героина в вену, который делал кто-то другой где-то за километры, стал чем-то священным. Тем, на что нужно молиться, тем, что обожествляют и возводят этому храмы. Юнги понимал, что жить так бессмысленно, невозможно. Понимал, что нужно бороться, сопротивляться. Понимал, что не хочет однажды сорваться и сам пойти за шприцем в подворотню, бросив перед его больной половиной белый флаг в кровавых подтёках. Потому что он поймёт, что Юнги сломался. Поймёт, что Юнги повержен. Поймёт, что добил его до багровой каши и размазал по подошвам ботинок. Поймёт и сделает что-то намного хуже. Что-то, чего ещё не придумали люди. Что-то, что только он может своими руками исполнить. Симфония зависимости от наркотиков была громкой и страшной, но кто знает, что этот ублюдок может ещё написать кровью в нотной тетради. А потом пришла ломка. Потом Юнги катало по пропахшей потом постели и выворачивало гниющим мясом наружу. Хватаясь пальцами за ободок унитаза в очередном приступе рвоты, он видел в грязной воде своё отражение и смывал его в канализацию без всякой жалости, потому что её не заслуживает. Потому что превратился в половую тряпку. Потому что поддался какой-то отвратительной мрази и делает только то, что та хочет. Потому что пора всё закончить. Пора со всем разобраться. Пора соскочить с эфемерной иглы и вогнать её до конца в глаза соулмейта, хохоча наблюдая, как они вытекают на щёки. Просто с Юнги хватит. Просто он заебался. Заебался давно ещё, когда боль была лучше клейма наркомана, но до последнего врал себе и думал, что когда-нибудь соулмейту надоест быть отбросом. Не надоело. Почему-то не надоело. Почему-то он упорно продолжал отравлять себе жизнь, попутно отравляя тело. Юнги хотел знать, зачем ему это. Хотел знать, за что заслужил стать жалким подобием человека даже не по собственной воле, но каждый раз натыкался на стены. На дворе, кажется, солнечный день стоит, заглядывая украдкой в занавешенное окно. Там лето благоухает зелёным приторным, там чистое небо без единого облака и пахнет загазованной жизнью, а в комнате Юнги смерть сидит на компьютерном стуле и наблюдает за ним внимательно, положив ногу на ногу. Он не ел, наверное, уже дня три, он практически не встаёт с постели даже чтобы умыться и сменить бельё. У него слабость по всему телу ватная, у него текут слюни на простыни, а в глазах открытых обрыв без дна. Он пытался множество раз. Он собрался с силами и весь город почти пешком отходил, заглядывая в каждый угол, но нашёл только мусор, пустые бутылки и отчаяние. Он даже катался по диспансерам, когда ломка сменилась блаженным спокойствием, но уходил оттуда с пустыми руками и предложением остаться у них, когда хотелось тащить своего грёбаного соулмейта за волосы, наматывая на кулак бесполезные извинения. Теперь он кололся больше не в вену. Теперь он перешёл на ноги и делает это больнее. Теперь Юнги чешет следы от уколов на чужой коже, раздирая свою в мясо, и хочет вернуть себе жизнь, но надежда на лучшее давно скололась рядом и смрадно пахнет, разлагаясь на атомы перед его глазами. Он бессмысленно пялится в потолок, утирает слюни тонкой ладонью и пишет на белом мемуары взглядом, надеясь когда-нибудь ткнуть в них соулмейта носом, чтобы ему наконец стало стыдно. Он душит в себе от беспомощности крики, хоронит их заживо в пустоте обедневшей души и закрывает глаза от света, проваливаясь в очередной приход, до которого считал минуты, но теперь он слабее. Теперь он больше не расслабляет. Теперь Юнги мало, теперь он хочет намного больше, но видит лишь пустоту, которая густотой пугает. Видит перед собой чёрное что-то и паникует, но уже давно и со всем смирился. Он думает, что ослеп или умер. Думает, что совсем свихнулся, но поднимаются чьи-то веки, и Юнги ослепляет совершенно другим приглушённым светом. Перед ним не его тёмная комната, не его потолок с мемуарами. Перед ним заброшенное что-то, замусоренное, грязное, с голыми стенами. Перед ним чьи-то тонкие запястья в дешёвых браслетах и глубокие поперёк порезы, зажившие алыми рубцами, по бокам от которых шрамы поменьше. Перед ним чёрные в дырках брюки и острые колени, на которых точечные от сигарет ожоги. Перед ним чужой мир. Перед ним то, что он не должен был видеть его глазами. Он узнаёт его сразу. Узнаёт по шрамам, которые чешутся постоянно, узнаёт по ожогам, которые уже зажили. Юнги не верит, что это с ним происходит, но слышал однажды, что такое бывает. Слышал, что потерянные годами соулмейты могут найти так друг друга, когда другого выхода не остаётся. Слышал, что есть чит-код в системе, и вот Юнги его видит. Видит тень человека, подарившего боль, сделавшего его наркоманом. Видит тень человека, которого хотел убить, казалось, целую вечность. Видит за окном в трещинах знакомое место, видит, как он спускается вниз и садится на холодные ступени, подпирая ладонями подбородок. Видит всё, но не видит его лица по понятным причинам, хотя точно знает, что при встрече смешает его с бетоном. Видит, дрожит от злости, сжимая кулаки, и открывает глаза с одной единственной целью: найти тварь и навсегда упокоить. Вставать с постели трудно, но ещё труднее абстрагироваться от чужой жизни, которой Юнги живёт уже… Сколько? Он добирается до ванны, хватаясь за стены, и отмокает в ней час где-то, смывая с себя пот и слабость, после с трудом надевая привычные, но ставшие на несколько размеров больше вещи. Выходя из квартиры с пачкой печенья, игнорируя испуганный взгляд матери, у которой сидит на шее, Юнги вытекает за пределы крепости, казавшейся неприступной, и бредёт до остановки словно под толщей воды холодной, прекрасно зная, где его ебучий соулмейт превращает себя в мусор. За окном плывёт неприветливый город, заглядывается на Юнги и без смеха хохочет, когда мимо глаз проплывают счастливые пары, привязанные друг к другу до последнего вздоха. Это пугает. Это заставляет думать о том, что у Юнги есть всего два варианта развития событий, но оба идут совершенно мимо. Оба не устраивают его и вызывают отвращение к миру. Стоя перед мрачной громадиной из потрескавшегося бетона, Юнги заглядывает в пустые пасти окон чужими глазами и видит себя, видит то, что чёртов соулмейт с ним сделал. Видит чёрные с проседью волосы, в которых солнце играется, видит бледную кожу, липнущую к костям в трещинах, видит пустые глаза — совсем тёмные — в которых жизнь на самом донце плещется и почти уже высохла. Видит и сжимает кулаки и зубы, впиваясь ногтями в мясо. Соулмейт это чувствует. Соулмейт переводит взгляд на свои дрожащие ладони и назад пятится. Юнги не знает, о чём он думает, шагая вглубь, но точно знает, что сдерживать себя не сможет в любом случае. С него достаточно. Он натерпелся сполна и заслуживает отмщения. Он либо задушит его сегодня, либо с крыши пинком выбросит, но точно не станет прощать за всё, даже если он будет умолять и ползать на коленях, хватаясь за его штанины длинными пальцами. Заходя в заброшенную лет десять уже больницу, в которой любят устраивать посиделки подростки, Юнги идёт по той самой лестнице и что-то из далёких дней насвистывает. Ему радостно. Он ликует почти. Мучения, наконец, кончатся. Не будет боли больше, совсем не своей, не будет страданий и ломок. Ничего не будет, кроме вожделенного покоя. Ничего больше. Только он один. Вовеки и впредь. Его не волнуют все эти россказни, что можно быть только с тем, кто предписан по сценарию. Не волнуют даже слухи, что убив соулмейта, можно и себя убить инфарктом или ещё чем-нибудь. Ничего, кроме осознания, что вон там, через грязный пролёт, находится причина его бед. Находится тот, кто не заслуживает спасения. Тот, к кому нельзя испытывать сострадание, даже если Юнги в себе сомневается. Юнги наступает на последнюю ступеньку; сердце замирает лишь на мгновение. Вдохнув пыльный воздух, пропитанный сигаретным дымом, он заворачивает за угол и хочет почему-то повернуть обратно, но мажет взглядом по тени в углу большой комнаты и останавливается. Там, на прожжённом диване, сидит он. Там, под окном самым, на его каштановые безжизненные волосы падает свет, делая их почти золотистыми. Юнги делает ещё шаг; человек на диване не двигается. Юнги не хочет смотреть на него, но почему-то смотрит внимательно. Он примерно его возраста, он чуть смуглее и выше, наверное. У него заёбанные жизнью глаза оттенка кофейного и длинные ресницы, на которые тоже свет падает. У него проницательный взгляд из-под чёлки, что-то в Юнги пополам ломающий, и черты лица отдалённо красивые. У него довольно мощная для его веса шея, а на ней тонкая полоска кожаного чокера, привлекающая внимание. У него есть всё, чтобы стать кем-то в этом мире, но он сидит на прожжённом диване в окружении использованных шприцев и смотрит на Юнги ненавидяще. И разве есть ему? Разве есть ему за что его ненавидеть? — Ну, привет, предназначенный, — растягивая губы в улыбке совсем не приветливой, голосом тяжёлым вбивает он в голову Юнги острые иглы, царапает ими череп. — Я Ким Тэхён — твой соулмейт. Неприятно познакомиться. Проходи, присаживайся. Будешь? У меня тут есть ещё немного, если тебе очень хочется, — показывает пальцем Тэхён на маленький свёрток фольги, лежащий рядом, и ещё мрачнее улыбается. Юнги его улыбка не нравится. Юнги всё в нём не нравится. — Попутно можешь рассказать, как жил всё это время. Уверен, тебе было очень весело. Юнги не весело. Юнги никогда не было весело, и он прекрасно понимает, что тварь на диване банально над ним издевается, но не понимает, как ей хватает на это совести. За что он так с ним? За что точно так же, как и с собой? Чего ради? Юнги не понимает. Он смотрит на него взглядом, полным боли, смешанной с презрением, с отвращением, смотрит пристально, но знает точно одно: Юнги не видел его никогда до этого. Знает точно, что не мог ему навредить до той глупой попытки суицида. Знает точно, что всего этого не заслуживает. Не заслуживает взгляда из-под чёлки тяжёлого, падающего на плечи двумя тоннами холодной стали. Совсем не заслуживает. И Ким Тэхёна этого не заслуживает, у которого призрачный венок на голове из чёрных лилий плетёт немыми словами о помощи эпитафии. Никогда не заслуживал. — Да как ты… — хрипит Юнги, с места не двигаясь, пытается подобрать слова, но их не хватает. Он хочет сказать, так много хочет из себя выкричать, но просто стоит, смотрит и не понимает. Ничего уже в этой жизни не понимает. — Да как тебе вообще… — Что такое? Язык проглотил? — Тэхёну, кажется, тоже не весело, и он закатывает рукава синей джинсовой рубашки ещё выше, обнажая исколотые, вспухшие чёрным вены, на которые смотреть невозможно почти. Юнги помнит боль от этих уколов. Юнги помнит, что следует дальше и тяжело сглатывает, неосознанно облизывая губы. — Ты так сильно, наверное, хотел убить меня, а сейчас выглядишь таким милым потерявшимся щенком, предназначенный, — ведёт пальцами по следам от уколов, тускло улыбается и приоткрывает рот от наслаждения, надавливая на них подушечками. — Думаешь, наверное, что я ублюдок. Думаешь, что сломал тебе жизнь. Думаешь, что просто веселья ради над тобой издевался, прекрасно зная, что мы связаны. Отчасти ты прав, знаешь. Но только отчасти. Ты ведь сам в этом виноват. Только ты и никто более. Сюрприз, не правда ли? Юнги не хочет его слушать, морщась от чужой боли. Юнги не понимает, что за чушь он несёт. У Юнги в глазах огонь разгорается, трещит искрами, а руки сами в кулаки сжимаются. Хватит с него. Он ничего не хочет. Ничего не хочет сильнее, чем разбить этому выродку тошнотворно красивое лицо, которое он частично прячет под волосами. И он идёт к нему. Идёт медленно, прекрасно выдавая свои намерения, но Тэхён не двигается. Тэхён смотрит на него, скептически подняв бровь, и вертит в руках использованный шприц с остатками чьей-то крови. Тэхён улыбается ядовито и ждёт. Сидит на прожжённом диване, раздвинув ноги в драных брюках в стороны, и над ним насмехается. И Юнги сотрёт эту насмешку. Вырвет из него насильно и заставит сожрать её. До Тэхёна шаг уже. Юнги себя не сдерживает, хотя бить беззащитного не по правилам. Он хватает его за горловину чёрной футболки, резко на себя тянет, пропитывается этой ссаной ухмылкой и кулак, наполненный по самые края ненавистью, в неё со всей силы впечатывает, стачивая костяшки о чуть пожелтевшие зубы. Бьёт и отшатывается в сторону. Бьёт и вспоминает, что они связаны, испытывая ту же боль, ту же тяжесть собственного кулака, которая предназначалась только для одного ублюдка, смотрящего на него с отвращением. Тэхён никак не реагирует. Тэхён щёлкает челюстью и даже не сопротивляется. Он привык уже: ему всё равно на подобное. Юнги почему-то даже завидует, но зависть моментально смывается, когда сгусток чужой крови медленно стекает с его щеки, а Тэхён улыбается. — Ну, и как тебе собственный кулак на вкус? — дыхание Тэхёна на губах нервирует. Юнги морщится и отпускает его футболку, а тот обратно на диван падает, слизывая с губ красное. Юнги вытирается тыльной стороной ладони. Мерзко. — Бить меня, знаешь ли, абсолютно бессмысленно, и это как-то странно, не находишь? — берётся пальцами за острую челюсть, разминает её. — Странно, когда делая что-то с собственным телом, заставляешь прочувствовать боль кого-то другого. Странно, но так помогает. Помогает почувствовать себя немного лучше, когда знаешь, что этот другой человек тоже страдает, — выплёвывает в лицо Юнги желчь и не перестаёт улыбаться. — Это вызывает зависимость. Как героин, только намного лучше, — издевается, на больное давит и с презрением скалится, обращая к Юнги горящий точно такими же чувствами взгляд. — И каково это? Каково это, ощущать, что не принадлежишь самому себе? Каково это, когда целенаправленно причиняешь другому боль? Каково это, когда ломаешь кому-то жизнь? А, каково?! Юнги чувствует себя идиотом. Юнги стоит неподвижно, растеряв весь настрой на убийство ублюдка напротив, и смотрит на него с удивлением. Смотрит на рваный шрам, идущий от виска к подбородку, который теперь больше не закрыт волосами. Смотрит на Ким Тэхёна, у которого в глазах теперь не презрение, а что-то солёное за края разливается. Смотрит и не понимает, как к нему относятся все эти вопросы, ведь это именно он сломал ему жизнь, ведь это именно он причинял ему боль. Именно он по отношению к нему зверствовал. Он виноват во всём. Он и никто другой, ведь делал всё для того, чтобы Юнги тоже в итоге сломался, и он уже. Уже, целиком и полностью. С той самой минуты, как шагнул сюда. — Без понятия, что за хуйню ты несёшь, но… — нависая над соулмейтом грозовой тучей, хрипит Юнги злобно, нехотя наблюдая, как Тэхён потирает содранные не им костяшки пальцев. — Но какое право ты имел распоряжаться моей жизнью?! — практически выплёвывает ему в лицо и снова за грудки рывком на эмоциях поднимает. Тэхён не сопротивляется. Тэхён смотрит в него и веком дёргает. Его неприязнь в воздухе ощущается душным облаком. Проникает под кожу, забивает лёгкие. Дышать становится тяжело. Грудь сжимает тисками. — А какое право ты имел сломать её мне?! — следом за Юнги теперь кричит Тэхён громогласно, брызгая кровью в его лицо. Его низкий голос отзывается в теле неприятной вибрацией. — Какое право ты имел растоптать моё будущее? Какое право имел заставить хотеть убить себя? Какое, а, чёртов ты выродок?! — встаёт плотно на ноги и тоже Юнги хватает, сминая в пальцах мягкую ткань длинной рубашки. Он зол. В его глазах ненависть ведёт марш, поднимает вверх стрелковые орудия, зажигает фитили. Готовится к холодной войне. — Как, блядь, я мог тебе что-то сломать, если даже не знал о твоём существовании до попытки суицида?! — на тех же высоких нотах продолжает Юнги, трясёт лёгкое тело Тэхёна как куклу, как марионетку сувенирную. — Какое я вообще к этому имею отношение? Не я начал это дерьмо. Не я резал себя, не я тушил о себя окурки, не я трахался практически каждый день с кем попало, не я подсадил тебя на наркотики! Так какого хрена ты несёшь, Ким Тэхён?! Что я мог тебе сделать?! — Ах, ты не знал? — глаза Тэхёна сужаются. Он c отвращением смотрит в лицо Юнги и отпускает рубашку, касаясь подушечками пальцев его щеки. Прядь чёрных волос с проседью убирая за ухо. Юнги корёжит от этого. Он пропускает по телу крупную дрожь и готов свернуть Тэхёну шею одним движением, но что-то упорно останавливает. Что-то, что Юнги очень не нравится. — Не знал, когда наткнулся ухом на что-то? Не знал, когда я почувствовал твою боль впервые? Откуда тебе знать, правда. Откуда тебе знать, что я тогда от неожиданности врезался на мотоцикле в рекламный щит. Откуда тебе знать, что твоя боль стала для меня концом. Ты видишь? — теперь убирая свои волосы за ухо, басит Тэхён с нотами горечи в голосе и ведёт пальцем по длинному шраму. От виска до подбородка. — Видишь его? Отчётливо видишь? Другие, знаешь ли, видят тоже. Видят и считают меня переработанным мусором! — Я правда не знал, что с тобой что-то… — Юнги не может договорить: слова застряли в глотке лезвиями бритвы. Не может теперь даже рта раскрыть. Он ошеломлён полностью. Повержен. Это полный конец для него. Game over без права загрузить позднее сохранение. Он смотрит с испугом на шрам, который не оставлял, смотрит в глаза Тэхёна и вспоминает, что было такое. Вспоминает, как споткнулся на пороге квартиры и впечатался в дверной косяк. Вспоминает, как болело адски потом ухо, вспоминает, что вместе с ним болела почему-то вся левая часть лица. Вспоминает и пятится назад, как побитая собака, выпустив из пальцев тэхёнову футболку, пропуская между, как песок. Вспоминает и хочет провалиться под землю до самой преисподней, понимая, что вина теперь неподъёмным грузом лежит на его плечах. Это он виноват. Это он во всём виноват. Это он не был осторожен. Он не думал о своём соулмейте и ничему не верил. Юнги просто плыл по течению жизни и внезапно споткнулся, и это оставило на ком-то другом шрамы. На Ким Тэхёне. На Ким Тэхёне, который отчаянно пытался ему отомстить, сделать его жизнь точно таким же адом. На Ким Тэхёне, который стал из-за него мазохистом, стал наркоманом. На Ким Тэхёне, который изуродовал из-за него всё своё тело и утопил в грязи душу. — Ты не знал — такая простая отговорка? — Тэхён давит на больное. Тэхён взъерошивает волосы и прячет под ними шрам обратно, устало прикрывая глаза. — А я ведь мечтал о моменте, когда смогу с тобой встретиться. Фантазировал, как ты выглядишь, представлял, как буду целовать тебя, как ты будешь у меня первым. Распланировал практически всю жизнь вместе, а ты… — он не такой монстр, каким хочет казаться. У него в голосе низком капли печали, и эти капли серной кислотой прожигают Юнги сердце. — Я ведь хотел стать знаменитым. Хотел заработать для нас много денег, чтобы мы могли ни от кого не зависеть. Я в тот день ехал в зал для практики, а ты просто… — он, кажется, глотает ещё не случившиеся слёзы. Он о многом сожалеет. — А ты просто не знал? Не знал, что можешь растоптать чьи-то мечты? Не знал, что соулмейты чувствуют друг друга до момента встречи и даже после? Не знал, что они связаны самыми сильными чувствами? Да как ты, мать его, мог этого не знать?! Юнги знал. Юнги всё прекрасно знал, но не хотел в это верить. Ему было плевать на него. Плевать на своего соулмейта. Он не хотел его. Не хотел быть с ним. Он просто хотел жить своей жизнью, а не бегать в поисках второй половины по всему свету. Хотел жить без боли, хотел стать кем-то, хотел столько всего, но в итоге сломал кому-то жизнь первым. Не намеренно. Совершенно случайно. Случайно, задумавшись о чём-то на пороге квартиры. Случайно, когда не чувствовал своего соулмейта до этого только потому, что он ещё не вырос. Юнги ведь и вправду не знал. Не знал, что так может случиться, но вот перед ним Ким Тэхён, к которому почему-то очень тянет, и вот шрам на его лице, который закрыл для него практически все двери. И что теперь Юнги чувствовать? Как теперь его ненавидеть за то, что так долго мучил? Как хотеть убить его, как вырвать из него все кости и перемолоть их вместе с мясом, чтобы скормить потом бродячим собакам? Как он должен жить дальше с осознанием, что они попросту друг другу мстили? У Тэхёна была и есть веская причина: она алым полосует его красивое лицо, а Юнги просто хотел всё закончить. И что теперь? Что ему теперь делать? Для чего жить дальше? — Я хотел убить тебя, — хрипит Юнги потерянно то, что первым приходит в голову. — Хотел вырвать к чертям сердце, хотел отрезать каждую конечность и разбросать куски по Сеулу, чтобы потом долго пазлом собирали воедино. Хотел терзать со всей жестокостью, на которую только способен, чтобы ты наконец всё понял, но… — Юнги запинается. Юнги не знает, что стоит сказать далее. — Но ты ведь и без того понимал, да? Понимал, поэтому делал ещё больнее. Ты мог найти меня. Мог так же, как я, мониторить, блядь, форумы и подавать объявления в газеты, на радио, да куда угодно вообще, чтобы встретиться со мной и сказать всё в лицо, но ты просто… — ком в горле душит. Юнги смотрит на Тэхёна, смотрит, как солнце путается в каштановых волосах, смотрит, как он не отрывает от него взгляда, терзая в пальцах прорезанную на брюках дыру, смотрит и понимает, что они оба всего этого не заслужили. — Ты просто решил убить себя вместе со мной? Просто решил, что резать себя намного лучше? Решил, что каждый день причинять боль себе, чтобы причинить её мне, самое лучшее, что ты мог сделать? Решил начать колоть героин только для того, чтобы я тоже страдал от ломок? Зачем тебе всё это? Почему ты просто не… Почему, Ким Тэхён?! Почему ты такой тупой ублюдок?! — в носоглотке щиплет что-то, а на глазах почему-то мокро. Юнги не понимает, что чувствует. Ему чертовски сложно вообще хоть что-то сейчас понимать. — Потому что моя жизнь теперь ничего не стоит, — отвечает он безжизненно как-то. Совсем серо. Без цветов и красок. — Потому что карьера, которую мне пророчило агентство, осталась на том асфальте. Потому что я больше ни на что не годен. Я был… — он смотрит на свои руки, смотрит на шприц, лежащий рядом. — Я был красивым. Был популярным. Был жизнерадостным, ярким, а теперь… — проводит пальцем по волосам там, где алеет ненавистный шрам. Там, где реальность разделяет его жизнь на до и после. — А теперь я наркоман с изуродованным телом. Теперь я никому не нужен. Даже тебе. Вообще никому. Никому! — переходит на крик и бросает шприц в лицо Юнги прицельно, но он уворачивается зачем-то и неосознанно делает шаг ближе. Делает не столько потому, что сам хочет, а из-за того, что его и вправду к Тэхёну тянет. В нём есть что-то. Что-то такое, чего хочется касаться. Что-то такое, что хочется собрать в кучу, привести в порядок и сделать практически так, как было. Что-то, что не даёт Юнги сейчас его ненавидеть. Что-то, что тащит вперёд, что-то, что магнитом мощным старается соединить их вместе. Он знал, что так будет. Он знал, что правила, написанные для соулмейтов, нельзя нарушить. Знал, что не сможет. Не сможет причинить ему зла. Не сможет убить его. Не сможет уйти. Юнги пропал. Пропал в глазах этих диких, пропал в рваных дорожках шрамов. Пропал, ведь иначе быть не может. Не могло. Он знал, но всё равно поехал. Знал, что ничего не сможет с влечением сделать, но всё равно… Юнги придурок. Юнги сам загнал себя в ловушку. Не только себя. Тэхён тоже будет страдать. Тэхён тоже падёт жертвой чёртовых правил для чёртовых соулмейтов, даже если будет всеми силами сопротивляться. Их судьба чернилами въелась под кожу, расползалась по венам ядом и теперь медленно их пожирает, а они ничего, ничего не смогут с ней сделать. Они обречены друг на друга. — Ты и сейчас красивый, — говорит Юнги абсолютную правду, делая вперёд ещё один шаг. Он сопротивляться не может. Он перед Тэхёном сейчас бессильный. И хоть искалечил, хоть сделал больно, хоть потопил вместе с собой в зависимости от героина, но сейчас всё это кажется таким неважным. Неважным, но Юнги всё равно не хочет. Не хочет прогибаться под правила, не хочет быть их жертвой, но губы шевелятся сами. Сердце возрождается из пепла. Начинает усиленно биться в полумёртвом теле. — Ты очень. Очень красивый. — Не подходи, — шипит Тэхён кошкой, пугается не на шутку и запускает руку в карман брюк зачем-то. — Твою мать, не подходи ко мне, — смотрит на Юнги с подозрением и достаёт увесистый складной нож, щёлкая кнопкой. — Я не поддамся на всю эту муть с соулмейтами, слышишь? Я ненавижу тебя. Ты мне противен настолько, что я лучше подохну, чем буду с тобой, — прикладывает блестящее на солнце смертью острое лезвие к горлу, улыбается побитой собакой. — Ты ведь понимаешь? Мы не можем быть вместе. Понимаешь, что тем мечтам больше не сбыться? Понимаешь, что мы подошли к обрыву? Моё тело и разум исполосовано шрамами, ожогами, рубцами, уколами от шприцов. Я псих. Я наркоман. Я болен и бесполезен для этого мира. И ты. Ты теперь тоже. Я заберу тебя с собой. Я просто… — Тэхён теперь глотает слёзы. Тэхён держит нож у горла в дрожащей ладони, а по его щекам капли прозрачные катятся, оседая на уголках разбитых губ. Щиплет. Юнги щиплет тоже. Он понимает: они не могут. Понимает и сам никакого будущего с Тэхёном не видит, кроме каждодневных страданий и мрака, но что-то внутри ноет, что-то глушит любые другие мысли. Юнги хочет вырвать всё это, даже если упадёт бездыханным. Хочет растоптать, хочет размазать, хочет не вспоминать больше, но… Он не может. Не может больше. Юнги старался. Правда старался во всю эту блядскую хуйню с соулмейтами не верить, старался ненавидеть Тэхёна настолько яростно и тупо, что задевал осколками даже себя, но… Он ведь никогда не был до конца с собой честен. Оглядываясь назад, туда, с чего всё начиналось, Юнги понимает, что лгал себе даже больше, чем вообще можно представить. Тэхён, наверное, тоже. Тэхён осознаёт это прямо сейчас и пытается что-то с этим сделать. Не получится. У него не выйдет. Они оба это знают. Знают, но продолжат бессмысленно лгать друг другу. — Ты убьёшь нас обоих, — садясь на корточки перед диваном, Юнги кладёт руки на тэхёновы колени в ожогах, ощущая под ладонями огрубевшую кожу, и заглядывает ему в лицо. На нём всё написано. На нём одни сомнения, смешанные с осознанием и страхом перед будущим. — Ты действительно хочешь стать убийцей? Подумай об этом хорошенько, — Юнги не понимает, что несёт, не понимает, почему останавливает его, когда в голове только одно птахой бьётся, но в душе всё иначе. В душе тьму поглощает белым. — Ты ведь убил меня уже, какая мне разница? — Тэхён легко вдавливает лезвие в смуглую кожу поверх полоски чокера, не отводя от Юнги взгляда, а под ним красное собирается. Юнги это чувствует. Юнги это не нравится. Не может же он быть сильнее него? Не может же сопротивляться проклятым правилам? Не может же быть исключением? Не может снова заставить Юнги давиться отчаянием? — Ты даже себя чуть не убил сразу после того, как кого-то трахнул, а сейчас говоришь мне что-то? Ты отвратителен. Ты… — Мин Юнги, — пускай Тэхён знает. Пускай знает имя того, кто сломал ему жизнь. Того, кто сейчас где-то на грани с собой борется. — Меня зовут Мин Юнги. Я не рад с тобой познакомиться при таких обстоятельствах, но, может, ты не будешь держать лезвие и у моей шеи? Это больно, знаешь ли. — Что, не хочется умирать, Мин Юнги? — из уст соулмейта слышать своё имя непривычно. Голос Тэхёна дрожит, как дрожат его руки. Он тоже не может. — А я ведь почти умер. Почти со всем закончил, но родители решили иначе. Казалось бы, ещё немного, казалось бы, совсем чуть-чуть, но всё было напрасно с самого начала, да? — горечь в тэхёновом голосе намекает на очевидное. Он не хотел этого, но был вынужден обстоятельствами. — Ты страдал ведь? Ты чувствовал это? Чувствовал, как вспарывается кожа, как рассекается мясо, как течёт кровь из моих вен? Я так счастлив от одной мысли, что тебе тоже было больно. Я правда был счастлив, когда осознал это, а потом… — Тэхён смотрит на свободную руку, разглядывает обилие шрамов и самые главные жирные рубцы. — А потом сэлфхарм стал привычкой. Спасением. Избавлением. Прибежищем от всего мира. До тех самых пор, пока ты не выбил из меня всё дерьмо снова. Зачем ты это сделал? — Хотел отплатить той же монетой, — Юнги не сожалеет. Не сожалеет, но ему почему-то Тэхёна… жалко? — Хотел, чтобы ты понял, как мне было хреново. Хотел, чтобы прочувствовал это каждой клеткой, но я ведь и вправду даже не думал, что первый причинил тебе боль. Не думал, что мог оставить на тебе шрамы. Не думал даже, что все эти предназначенные друг другу судьбой вообще имеют хоть какой-то смысл, но, может, он всё-таки есть? — спрашивает хрипло и смотрит, как алая капля из-под ножа прокладывает себе дорогу к тэхёновым ключицам сквозь грёбаный чокер. Спрашивает и не понимает, что вообще несёт, но за него говорит сердце. Он не может ничего исправить. Он не может быть с Ким Тэхёном грубым, не может оставить его гнить здесь, не может смотреть на него, сломленного, разбитого, исполосованного руками такими красивыми. Не может ничего больше, кроме вспыхнувшего ноющей болью желания стать для него кем-то. Спасти его от самого себя. Позволить ему быть кем-то любимым. Они прошли через столько дерьма, когда были даже не рядом, но знают друг друга намного лучше, чем могут сейчас думать. Это не сценарий. Это не предрешённое кем-то свыше. Они разговаривали на языке боли и, сами того не осознавая, чувствовали друг к другу что-то. Там, на изнанке самой. Там, куда можно заглянуть, только будучи рядом. В глазах. В зрачках самых. Они не умеют врать. Не сейчас. Не сегодня. — Какой в этом вообще может быть смысл? — вопрос работает странно. Тэхён удивляется даже, и в его кофейного оттенка глазах больше не бушуют марши. Он убирает перочинный нож от горла на диван и даже голову к Юнги опускает. Юнги этим доволен. Юнги совсем пизданулся. — Мы сломали друг другу жизни, а ты хочешь обратиться к каким-то смыслам? Ты совсем идиот или просто прикидываешься, чтобы уйти отсюда живым? — Мы можем всё закончить, — Юнги не совсем доволен собственной мыслью, хочет надавать себе пощёчин, но слова сами срываются с языка. — Мы можем смириться с тем, что предназначены друг другу каким-то ублюдком, можем сделать этот последний шаг и больше не чувствовать друг друга так, как сейчас, но чувствовать совсем иначе. Мы можем лечь в диспансер и побороть зависимость от героина, можем удалить все твои шрамы, ведь медицина сейчас на это способна. Можем вновь начать жить и даже реанимировать мёртвые фантазии о счастливой жизни, а ты хочешь умереть так просто? Я тоже думал, что так будет лучше, тоже думал, что лучше убью тебя и умру сам, но ведь это не выход. Выход прямо перед тобой. Ты ведь видишь его, правда? — Ты говоришь всё это только ради того, чтобы больше не испытывать моей боли? — Тэхён Юнги не верит. Тэхён совсем забыл о том, что происходит после поцелуя. — Ты уйдёшь потом, я знаю. Ты меня бросишь, как все остальные. Тоже скажешь, что я псих, скажешь, что недостоин жизни. Ты же такой же, как и все остальные? — смотрит так, что у Юнги душа наружу. Смотрит так, что видит намного больше, чем должен. Смотрит так, что Юнги страшно. Он ненавидел его, хотел убить его, но сейчас ничего другого сделать не может. Не может. Не может этому тёплому чувству сопротивляться. Оно сильнее. Оно не поддаётся никакому контролю. Это пугает. Пугает так, что лучше умереть и вправду, но… Юнги убирает руки с коленей Тэхёна, наклоняется к нему ближе — Тэхён в испуге хватает перочинный нож снова — и тянет пальцы к джинсовой рубашке, сам не понимая, зачем вообще решил это сделать. Он приподнимается немного, так, что почти утыкается носом в его ключицы, и в неясном порыве дёргает рубашку с плеч вниз, открывая одним за другим всё новые шрамы. Они везде почти. Они покрывают — Юнги помнит точно — всё его тело. Под рубашкой — верхушка, под футболкой — ещё хуже. Тэхён смотрит на него странно, смотрит так, что хочется сдохнуть, а Юнги мысленно ведёт по написанной болью карте, аккуратно забирая нож из тэхёновой ладони. Хочется больше. Хочется увидеть полную картину и прямо перед ним вскрыться, чтобы хоть чем-то заплатить за это, но Тэхён качает головой и прекрасно понимает, зачем Юнги это сделал. Ему жаль. Ему жаль настолько, что щемит в сердце. Жаль настолько, что носоглотку забивает кислота, но он не может себе позволить быть перед чёртовым соулмейтом слабым. — Разве я смогу после всего этого тебя оставить? — Юнги отводит взгляд от шрамов и кладёт руки обратно на тэхёновы колени, желая забрать и эти ожоги. Желая залатать каждую трещину на своём божественном храме. — Разве я похож на ублюдка? — смотрит Тэхёну в глаза снизу вверх тепло, искренне, без капли лжи. Он и не может врать. Врать — не по правилам. — Меня всё это пугает, — честно признаётся Тэхён, и слеза с его подбородка капает на ладонь Юнги. Прожигает кожу. Въедается в мясо. — Я так сильно тебя ненавидел, так сильно хотел сделать твою жизнь адом за всё то, что из-за тебя вынес и пережил, но стоило один раз увидеть… — глотает соль и утирает её с покрасневших глаз рукой полностью в шрамах. Юнги смотреть на неё уже даже не физически больно. — Ты отвратительный, омерзительный, но такой, мать твою, красивый. Твои дурацкие лисьи глаза этим странным взглядом лезут мне в душу, а к губам хочется прикоснуться. Хочется касаться щёк, которые ненавижу, но так сейчас обожаю. Хочется перебирать пальцами волосы, которые из-за меня седые. Хочется снять с тебя всё и попробовать каждый кусок бледноватой кожи, а потом… — Тэхён запинается. Тэхёну сложно говорить о своих чувствах. Сложно осознавать, что вся кислотная ненависть была всего лишь аперитивом к главному блюду. — Я не могу с этим совладать. Я боюсь того, что будет дальше. Я не хочу тебя любить. Не хочу быть с тобой, не хочу быть под тобой, но так сейчас хочется, — Юнги понимает его. Понимает так, как не поймёт никто другой в этой ссаной вселенной. — Я хочу и дальше тебя ненавидеть. Ненавидеть только так, как умею, но ведь всё это исчезнет. Я просто не смогу. Не смогу так жить, понимаешь? Это убьёт меня. Я знаю. — Мне тоже страшно, и я не понимаю, какого хуя сейчас сижу перед тобой почти на коленях и думаю только о том, как сделать тебя счастливым, — Юнги слова Тэхёна потрошат до самого горла. Он ощущает абсолютно то же. Он не хочет поддаваться природе, однако… — Я, ты знаешь, всегда презирал всю эту чушь с соулмейтами. Всегда думал, что у меня отбирают свободу, всегда думал, что хочу жить только так, как велит сердце, а теперь… Что должен делать, когда меня сейчас к тебе тянет? Что я должен делать, когда тоже не могу тебя ненавидеть? Как должен забыть обо всём и сделать вид, что ничего и не происходило? Знаю, ты не хочешь забывать этого тоже. Знаю, что тебе тоже сложно, но этот дерьмовый мир не оставляет нам ни выбора, ни шанса. Этот дерьмовый мир диктует свои правила, и с ними нужно считаться. Это пугает. Я знаю. Я знаю, но ничего не могу с собой сделать. И я бы, знаешь, взорвал этот ебучий мир ко всем чертям сотнями атомных бомб, но теперь мне нужно заботиться не только о себе. Потому что я не хочу, чтобы ты умер, — диссонанс в мыслях заставляет Юнги идти на крайние меры. Он бы никогда не сказал ему такого. Он бы… — Живи, пожалуйста. Не умирай, слышишь? Юнги неожиданно для себя поднимается на ноги, приближается настолько близко, насколько может себе позволить, оказываясь меж тэхёновых ног, и наклоняется к его лицу уже без страха, вытирая с щёк горячие слёзы. Он берёт его за подбородок — Тэхён ощутимо вздрагивает плечами, — ощущает под подушечкой пальца кромку шрама и тянется к губам, по инерции прикрывая глаза. Он не хочет этого делать, но не может сопротивляться кипящим на костре чувствам. Он мысленно разворачивается и уходит, но тело реагирует совершенно иначе, подталкивая его к обрыву. Юнги проклинает мир последней свободной мыслью. Юнги целует разбитые губы Тэхёна нежно, ощущая на своих металлический привкус. Юнги не удивляется взаимности и сплетается с Тэхёном горячими языками в больном для их мира порыве, а в голове лишь одно бьётся набатом: «Твою мать, твою мать, твою мать, за что мне всё это? Спасите!» Ненависть исчезает, истончается, засвечивает кадры старой киноплёнки, и только вина остаётся. Они виноваты оба. И в поцелуях истеричных на грани сумасшествия, когда Тэхён опрокидывает на себя Юнги и из-под него выскальзывает, чтобы забраться на колени и истерзать до кровавой каши, и в стянутых на затылке волосах, когда полосует языком кожу на шее, оставляя вожделенные невидимые порезы, и в дыхании жарком на ухо, прерывистом, когда Тэхён находит маленький шрам и улыбается хищно, оттягивая зубами мочку, и в следах ногтей под кожей, когда Тэхён хватается за плечи и откидывает голову, приоткрывая губы, чтобы Юнги мог рассмотреть всю карту шрамов, исследовать дотошно. И в том, что они теперь всегда будут вместе, до гробовой доски самой, искалечив друг другу жизни, спалив их до голых остовов, они виноваты тоже. Виноваты, но в самом конце драмы по сценарию вина остаётся липким налётом пота и спермы на прожжённом диване в заброшенной больнице, на замусоренных этажах которой любят устраивать посиделки подростки и теперь наркоманы.