Наизнанку

И бумажный самолётик с коротким «я люблю тебя», пущенный по ветру из окна нашей квартиры к твоим ногам, в твои замёрзшие руки – акт безумства. Это был самый холодный вечер самого холодного декабря. Крупные хлопья снега серебристым одеялом укрывали промёрзшую, казалось бы, до самого ядра, землю. Сонная колыбель ветра шептала о неизбежном. Тогда Тэхён впервые почувствовал жамевю. Не обнаружив её дома в переваливший за девять поздний час, он долго стоял у покрытого инеем окна и пыхтел от злости. Переставлял свои дорогущие камеры с места на место, пил невкусный кофе – гадость та ещё, он кофе готовить, к слову, не умеет совсем, а у неё самый вкусный на свете получается – и курил последнюю в пачке сигарету. Ключ в замочной скважине заскрипел, и по спине его сквозняк табунами мурашек ударил – чёрт бы побрал эти панельные дома, в которых упавшая ложка церковными колоколами звенит. Последняя капля всегда самая сладкая – с привкусом дёгтя. В самую холодную ночь самого холодного декабря Тэхён брал её силой. В глотку пихал ей свою любовь. Зубами на чужом теле рисовал признания в дикой одержимости. Её слезами горячими себе ванну удовлетворения с приставкой «не» набирал. Душил, душил свою девочку аверсией в самом её парадоксальном виде. И задыхался. Убивал её. Умирал сам. Она осталась одна на смятых после борьбы простынях. А Тэхёну осталось только давить под сотню в час и рвать давно уже порванные связки. Снежный буран эмоций подталкивал сердце к горлу и неправильные мысли к таким же неправильным действиям. У него перед глазами не дорога была, а четыре года «люблю тебя» в замедленной, плёночной съёмке. Он сам снимал. На любимую Leica 3. Тэхён видел её глаза-океаны, в которых блестели новогодняя гирлянда, купленная на последние воны, и долгие вечера на их маленьком балконе. Им всегда хватало одного пледа на двоих. Она ставила виниловые пластинки Боба Дилана на стареньком патефоне и танцевала под них. Тэхён сначала заливисто смеялся, а потом не отпускал её в медленном танце. Они целовались долго, глубоко, нежно. Её губы со вкусом Каберне Фран он обожал. Ким знал количество её недлинных ресниц. И каждое её созвездие родинок у него под веками рисовалось. У неё были длинные и мягкие волосы и худощавые запястья, в которых постоянно застревали осколки жизни. У Тэхёна телефон всегда на беззвучном стоял, потому что единственный звук, который он хотел слышать – её голос. А сама она – единственная, кого бы он хотел катать в товарной тележке на парковке торгового центра; единственная, кому он мог отдать свою клетчатую рубашку. И всё это, потому что она видела его слёзы вперемешку с виски в стакане, потому что говорила, что хочет слушать щелчок его зажигалки и занудные разговоры о пустой любви, слушать звук рвущейся плоти, что связана с непереносимым прошлым. Слушать и слышать его всего. Она любила его, словно была поэтессой, а он – её самым пронзительным и лучшим стихотворением. Ох, она так любила его… Отпускала, прощала, верила каждому слову. И никогда не ненавидела. Тэхён, пялясь на синюю чернь и снежинки на лобовом стекле, отчётливо осознал, что грани не существует. Он ломался бесконечное количество раз, а потом говорил себе, что дальше некуда. Но новые трещины образовывались снова и снова. Через день или два. Или через десять лет. Он разваливался пополам, как старое корыто в детской сказке. И как Тэхён должен был справиться в этот раз, если единственный платок, об который он утирал реки своей крови, был в её руках!? Никак. 180 Он скрепил красными нитями каждое воспоминание о её изящно подчёркнутых его поцелуями губах. 190 Перебрал в голове все фотокарточки, на оборотах которых нежностью выведено её имя с красной строки, но с маленькой буквы. 200 Улыбнулся её смеху, что всегда звучал в такт дождю за окном. 210 И наконец понял: он всегда ходил шрамами наружу, а она носила их с изнанки. 220

Тэхён не справился.

Через неделю в их квартире отключили электричество.