Лирика

Фредди слышал, как со скрипом постукивает сердце. Фредди слышал, как шипит порошок в его теле. Фредди слышал, как Пол приглашал кого-то по телефону.       – Нет. Не сегодня. Фредди слышал, как уточнил у него Пол. «Точно? Точно ли не сегодня? Если я сказал что-то, ты должен заткнуться и сделать».       – Тебе повторить? Не беси меня, просто уйди. Фредди слышал, как вякнул диван, когда с него поднимался Пол. Фредди слышал, как вякнула дверь, когда захлопнулась за уходящим Полом. Фредди слышал, как вякнуло его сердце, когда он достал пачку Marlboro и пакетик кокаина. Сигарета мелькала во тьме. Часы показывали начало полуночи. Отмотать лет на 7-8 назад – сидели бы они так с Роджером. Смеялись бы. Может, повздорили бы. Может, посочиняли бы песни. Может, потрахались бы. В те времена было легче. В те времена было лучше. В те времена Роджер был с ним. В те времена Роджер принадлежал Фредди. Сегодня у Роджера была семья. У Фредди пустой особняк и усы. Он стремился отодрать от себя старый образ и старую жизнь, когда Роджер предпочёл девушку ему, но лишь больше увязал во всем, от чего бежал. Фредди изменил все вокруг себя. Вот только не внутри. Роджер изменил все внутри себя. Вот только не снаружи. Фредди каждую репетицию приходил под чем-то, чтобы не задохнуться от боли; на каждой репетиции он видел огромные голубые глаза под старыми очками, по-старому лохматые длинные волосы, старую солнечную улыбку, хотя, когда Фредди перебарщивал, никто на репетициях не улыбался. Фредди слышал, как, скрипнув сталью, открылась дверь.       – Я тебе сказал оставить меня, ты не понимаешь, или что? Фредди не смотрел в сторону коридора. Он смотрел в бессветную черноту комнаты.       – Это я. Фредди медленно обернулся. Обугленный фильтр на пальцах оставил ожог. Голый взгляд, не прикрытый очками, на сердце оставил ожог.       – Чего тебе, Роджер? Он не проходил в комнату. В гигантскую пустую комнату, посреди которой стоял скрипучий диван. На котором сидел Фредди, вяло перекинув руку через спинку, чтобы обернуться. Перед которым стоял загаженный всем подряд столик. На столике – дорожка.       – Я устал. Фредди лишь отвернулся. Улыбнулся.       – И решил прийти ко мне? Я тебе не Доминик, радость моя, я тебя после измен не приму. Фредди почувствовал, как екнуло чужое – хотя совсем не чужое ведь – сердце. Фредди знал, что Роджер не уйдёт. Фредди знал, что Роджеру тоже больно. Фредди всегда знал, что Роджер вернётся.       – Ты ведь уйдёшь, как настанет рассвет, – Фредди уже принял его.       – Я уйду, когда ты прогонишь меня. Роджер сел рядом. Закурил. Закончил дорожку. Выпил – одним глотком и полбутылки.       – Я правда устал. Я рад, что у меня есть семья. Но я так устал. Фредди даже не смотрел. Он, конечно, слушал. Но только не смотрел. Докуривал, считал секунды.       – Так раздевайся. Фредди не понял, чей же все-таки это был судорожный вдох. Но Роджер послушно раздевался. Дрожащими руками стягивал куртку, угвазданную рубашку. Если Роджер слушается, значит он в отчаянии. Фредди посмотрел. Роджер глотнул водки, закусил лишь сигаретным дымом. Но не смотрел. А Фредди смотрел.       – Иди наверх.       – Куда?       – Куда хочешь. Я тебя в любом случае найду. Роджер пошёл. Фредди не оборачивался. Лишь смял пустую пачку, бросил на столик и медленно последовал за Роджером. За Роджером, который, конечно, даже не знал, насколько больно было Фредди, когда он почти перестал появляться в их квартире, когда он начал волочиться за любой юбкой после выступлений, когда он познакомил всех с Доминик. Когда он показал им сына. Фредди сгорал. От боли, от удушающей злости, от бурлящей ненависти, от адской ревности. Фредди всегда любил его. Роджер понял, что любит его, через несколько лет.       – Ты ещё одетый? Фредди стоял в дверях. Роджер сидел на краю огромной кровати, несмело оглядывая хоромы. Со звуком чужого – хотя совсем ведь не чужого – голоса вздрогнул. Все ещё дрожащими руками принялся за ремень.       – Чего боишься-то? Сам же пришёл. Фредди уже стоял близко. Роджер пропустил это мимо ушей. Он боялся, потому что поверил, что уже слишком поздно. Пощечина. Роджер не понял.       – Че?..       – Захотелось. Ты мне в душу насрал, гаденыш. Это малая часть. Роджер испугался. Потому что, кажется, понял, что имеет в виду Фредди. Потому что, кажется, осознал, сколько Фредди мучился.       – Хочешь, я уйду? Просто... Ты же не примешь извинений? Фредди лишь поцеловал. Не так, как раньше. С желанием, конечно, но ещё и с болью. С ревностью. Со злостью. До крови. Буквально жевал.       – Поздно уже уходить. И извиняться тебе уже поздно. Фредди был рад, что Роджер пришёл. Фредди был рад, что Роджер сам на это решился. Фредди был рад, что Роджер больше не нашёл никого, к кому бы мог прийти в отчаянии. Фредди знал, что он и не нашёл бы – потому что у Роджера, кроме Фредди, никого и не было.       – Прости меня. Я не смог. Ну, без тебя. Не смог. Фредди уже навалился на него, острыми коленками упираясь в деревянное основание кровати. Роджер уже закинул тонкие ноги на его бёдра, не боясь свалиться вниз. Фредди ведь поддерживал их.       – Мне больно было, Родж, — поцелуй, такой же больной и жестокий для обоих.       – Мне теперь тоже больно, — и речь совсем не о том, что от поцелуя кровит губа.       – Прелестно. Фредди целовал шею, сжимая её сильной рукой. Фредди сжимал ребра, впиваясь ногтями. Роджер лишь мычал, поддаваясь. Не осмеливался прикоснуться в ответ. Было стыдно. Фредди отстранился, поднимаясь на ноги. Роджер подполз выше на кровать, виновато наблюдая. Кокаин не дал в голову. Алкоголь тоже. В голову дал только поцелуй, прижигая губы и сдавливая сердце. Роджер тоже любил. Но он столько наделал. Столько боли причинил.       – Прости меня...       – Ты по-другому умеешь извиняться. Фредди вновь навалился на него. Уже без майки. Уже без ремня. Уже шарил руками по все ещё впалому животу. Уже зафиксировал тонкие бледные ноги на своих бёдрах. Уже сжал трясущиеся запястья. Он имел право делать что хочет и как хочет. Он жил в боли все эти годы. Он имеет право на месть. Он имеет право подумать, принимать ли извинения. Он имеет право помучать.       – Ты мой теперь. Роджер вздрогнул. Как раньше. Как тогда, когда было лучше. Лунный свет запрещал сказать ему «нет». Запрещал ныть о том, что больно, когда царапают, когда вгрызаются в губы и в шею, когда, небрежно сдернув джинсы и белье, растягивают без слюны, когда давят запястья, чуть ли не сжимая в однородное месиво. Роджер заслужил. Он знал это. Шум деревьев и ветер ночной заглушил стон.       – Больно? Прости. Роджер не хотел, чтобы Фредди извинялся. Роджер заплакал. Он действительно любил. Он бы сам хотел придушить себя за то, что сделал. Он всегда знал, что Фредди больно. Из-за него больно.       – Не извиняйся. Фред, ты можешь не извиняться. Фредди горячо выдохнул. Он жил без этого тела слишком долгое время. Он отвык, но всегда помнил каждый изгиб, каждую нужную точку. Он скучал. Он любил настолько, что сначала возненавидел, а сейчас готов был разрыдаться. Он действительно соскучился. Каждый толчок в Роджера – приятная дрожь с головы до ног. Каждый толчок внутри своего тела – приятная дрожь с головы до ног. Роджер тогда не понимал, от чего он отрёкся. Он отрёкся, кажется, от самой любви. От человека, который любил его так, как не любил никто. Даже мать его сына. Никто не любил так же и никто не был бы способен. Никто не смог бы вызвать те же чувства, что и Фредди. И от него Роджер отказался.       – Прости меня, Фред. Фредди целует. Он простил его, когда услышал голос в своём доме. Он простил его, когда тот сам решил уйти из дома и приехать сюда. Фредди не винил его. Ему было больно, но Роджер всегда был для него любовью. Как бы жестоко он ни поступал.       – Ты со мной забудь обо всем. Забудь. Я прощаю.       – Прости, Фредди. Роджер плакал. Фредди целовал. Обнимал. Прижимался. Двигался так нежно, что Роджер не мог поверить, что его простили. Не мог поверить, что родное сердце, которое он чувствовал, когда Фредди прижимался к его груди, может так сильно стучать не от злости на него. Не мог поверить, что имеет право обнять. Не мог поверить, что позволят обнимать и целовать. Не мог поверить, что Фредди так сильно его любит, что даже не ненавидит за все то, что он сделал.       – Я люблю тебя. Поэтому не извиняйся. Я же все равно прощу. Роджер растворился в этих словах. Он уже не плакал. Он просто обнимался и подавался навстречу. Он просто стонал, горячо и тяжело дышал. Фредди не мог противиться, когда Роджер открывался ему. Открывал своё настоящее лицо. Он был чувствительным, ранимым, честным, когда действительно открывался, как сейчас. Такому Роджеру Фредди даже в приступе ненависти не смог бы сказать что-то поперёк. Когда Роджер игрался, баловался, придуривался, истерил, злился или просто сидел молча – тогда пожалуйста. Потому что таким Роджер был для всех. Но плачущим, тянущимся к властному горячему телу, стонущим, сжимающим коленями чужие бока в предоргазменных судорогах – только для Фредди. Они снова жались друг к другу. Они снова целовались, толкаясь языками навстречу друг другу. Они снова лежали под одним одеялом, запутав ноги. Роджер снова жался к чужой груди. Фредди снова клал руку на чужую талию, снова утыкался носом в чужие лохматые волосы. Хотя все из перечисленного ни для одного не чужое. Своё, родное.       – Я виноват. Я отвратительный. Фредди запустил руку под бок Роджера, крепче прижимая к себе, заставляя закинуть руку на свою шею.       – О, ты прав. Я из-за тебя вот так живу. Роджер лишь виновато хмурился, прикрывая глаза. «Так и знал... Всегда веду себя по-скотски».       – Но извинения приняты, знаешь. Смуглые пальцы спускаются на ягодицы. Роджер понимает, что, кажется, Фредди совсем не злится. Поднимает глаза.       – Я скучал, Фред. Фредди смотрит в светло-голубую глубину напротив. Возвращает руки повыше, чтобы не испортить момент. Роджер сам признается, а значит все действительно осознал.       – Я тоже, Родж. Я не смогу больше отпустить тебя. Теперь ты не сбежишь, понял? Все же злится. Фредди всегда будет злиться, если речь зайдёт об этой теме. Роджер виновато опускает взгляд, утыкаясь в чужую шею.       – Я не уйду больше. Завтра утром съезжу за вещами. Доминик не будет скандалить из-за развода, я думаю. Фредди напрягся, услышав её имя. Имя девушки, которая увела у него Роджера Тэйлора. Имя девушки, за которой Роджер Тэйлор помчался без оглядки. А потом прибежал обратно, бессильный и плачущий.       – Я запомнил, дорогуша. Эта ночь показалась сном. Потом годы разлуки показались мимолетным ночным кошмаром. И никто не ушёл, когда настал рассвет. И следы на постели ещё не раз напомнят про счастливые ночи.