Коридоры

«И в аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его и, возопив, сказал: отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем. Но Авраам сказал: чадо! вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь — злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь». Евангелие от Луки, 16:23–25

Когда я открываю глаза, то не вижу ни белого потолка мотеля, как ожидал, ни даже стёкол любимой импалы, если бы прикорнул в ней, пока ждал Сэма. И уже в этот короткий миг, моё тело с головы до пят пронзают импульсы странного предчувствия чего-то плохого, необратимого. Так во мне зарождается нечто, чуть сильнее опасения и в разы слабее страха — то, что я всегда старался в себе подавить. Перед моим взором открывается даже не осеннее тёмно-сизое небо, затянутое тучами, и даже не пол какого-нибудь захудалого бара, где я бы мог просто-напросто перебрать с алкоголем и заснуть прямо под барной стойкой. Вместо этого — бескрайняя, душная, слишком неестественная темнота, куполом накрывающая место, где я очутился; будто луна или лампочка, вкрученная в небо, нарочно светит тёмным, слегка отдающим фиолетовым. От созерцания этой темноты, а если точнее, то от осознания её искусственности, по нервам проносятся колючие всплески, заставляющие меня вскочить на ноги, чувствуя и ломоту во всём теле. Ботинки и одежда — в пыли. Если похлопать по ткани, то из неё выходят пыльные облака, которые сию же секунду куда-то рассеиваются и сливаются с другой пылью, которая, оказывается, здесь повсюду, смешанная с песком. Она витает в сухом раскалённом воздухе, я её чувствую при каждом вдохе, она оседает на губах и попадает в рот, а на зубах противно скрепит песок. Гадость. Рука сама тянется к горячему лбу, и грязные пальцы касаются прохладных капель испарины, покрывших кожу. Здесь безумно жарко. Будто осень уже давно сменило знойное лето и солнечные лучи настолько нагрели землю днём, что ночью от асфальта всё ещё исходит пар. Здесь горячий воздух стоит на месте. Я чувствую себя запертым в бане, вот только пару неоткуда взяться. Жар здесь исходит от сухой, потрескавшейся глинистой почвы и песка; жаром пышут и каменные стены, тянущиеся к небу метровыми заборами, образующими длинный, душный коридор, уходящий далеко вперёд и назад. И всё. Здесь кроме меня и стен больше никого и ничего нет. Я смотрю по сторонам, с ужасом замечая, что скудный пейзаж вдали ничем не отличается от того, что я вижу здесь. Всё пугающе одинаковое, как в пустыне. Всё какое-то ненатуральное, мёртвое, стоящее на месте. Законсервированное. Где я? Не имею и малейшего понятия. Как я сюда попал? Не известно. Где Сэм? Остаётся только гадать и надеяться, что с ним всё в порядке. Дерьмо! Я смотрю на наручные часы, будто на них будут написаны все ответы на мои вопросы, будто они в один миг решат мои проблемы, но нет. Я вижу лишь то, что стрелки на них медленно ползут в обратную сторону, близясь к полуночи. Или к полудню. Даже когда я встряхиваю их и бью по и без того треснутому стеклу, ничего не меняется. Долгая секунда за долгой секундой. Новая минута никак не наступает. — Сэм? — позвать брата получается не громко: в глотке пересохло, и голос звучит сипло от долгого молчания. Прочищаю горло и, набрав в грудь больше горячего воздуха, пробую снова: — Сэмми! — может, он очнулся раньше меня и ушёл вперёд на разведку? Но в ответ мне звенит лишь собственное эхо, отразившееся от стен. Множество «Сэмми!» моим же искажённым голосом возвращается мне в уши, а затем вновь устанавливается звенящая, мёртвая тишина. Слышу только собственное дыхание и трепыхание сердца в груди. Громко сглатываю слюну и вытираю тыльной стороной ладони капельку пота, стекающую с виска. — Сэм! — на этот раз громче. И отражённого «Сэм! Сэм. Сэм…» от горячих стен в разы больше, чем в прошлый раз. — Какого ж хрена тут происходит? — впиваюсь пальцами в пыльные волосы. Некоторые пряди слиплись от пота и крови. Откуда на голове кровь — не знаю. Не помню. Кровь у меня и на пальцах, и на футболке. Вся футболка в уже высохшей крови. Чьей — тоже не знаю. Я совсем ничего не помню. Долгая секунда тянется за такой же долгой секундой. Новая минута никак не наступает. Если приглядеться, если присесть на корточки, то можно различить следы от босых ног, занесённые песком. Я зачем-то касаюсь их кончиками пальцев, перебираю горячие мелкие песчинки и бросаю их обратно. Вытираю руки о пыльные, уже успевшие стать грязными, джинсы, и только сейчас, когда хлопаю себя по карманам, понимаю, что при мне нет ни телефона, ни бумажника, ни, тем более, оружия. — Дерьмо! — и ответом мне служит то же самое, отражённое от стен «Дерьмо…», что в другой ситуации было бы даже смешно, но сейчас мне хочется что-нибудь поколотить, дабы выпустить пар. — Какое же дерьмо… И что на этот раз?! — моё отчаяние, видимо, разрастается до размеров небес, раз я начинаю разговаривать сам с собой. Может, я всё-таки перебрал с виски? И сейчас мирно сплю где-нибудь под столиком в баре у мотеля? Может, ангелы снова захотели вмешаться в мои сны и вот-вот откуда-нибудь снизойдет один из этих пернатых нимбоносцев? Может, мне уже стоит, наконец, проснуться? Я щипаю себя за руку, затем бью ладонью по щеке и крепко зажмуриваю глаза в надежде, что когда их открою, то окажусь рядом с Сэмом неважно где: в мотеле или всё же в баре, убитый в хлам. Итак, инструкция выживания от Дина Винчестера прямо здесь и сейчас. Внимание, если вы оказались в незнакомом для вас месте и не помните, как сюда попали, не паникуйте. Важно помнить, что ещё не было той задницы, из которой вы не выбрались живым и почти невредимым. Эта задница отнюдь не исключение. Вдохните полной грудью и выдохните через рот. Прикройте глаза: может быть, весь ужас происходящего вам всего лишь снится. Вероятно, если вы вновь их откроете, то окажетесь в привычной для вас обстановке. Можете ущипнуть себя для пущей эффективности. Готовы? Открывайте глаза. Убедитесь, что среда, где вы находитесь, точно не похожа на ту, привычную вам. Убедились? Теперь грязно выругайтесь. Выругайтесь с полным чувством и расстановкой, вкладывая в слова всё своё отчаяние и непонимание происходящего. Да-да, не стесняйтесь в выражениях. Можете ударить разодранным кулаком о стену, оставить на ней следы собственной крови, содрав корочки с кожи на костяшках. Это должно помочь справиться с эмоциями. Должно, но не поможет. Мне не помогло и вы особо на это не рассчитывайте. Можете закричать, не стесняйтесь. Да и кого, собственно, стесняться? Здесь кроме вас всё равно никого больше нет. Никто не появится и через долгие-долгие секунды. За это время песок и пыль лишь выстроят новый слой на земле и сильнее припорошат следы. Смысла ждать дольше — нет. Оставаться в такой жаре становится опасным: ещё чуть-чуть и, кажется, кожа на мне начнёт плавиться, как парафин, и слезать с мышц от столь высокой температуры. Ноги, чувствуя жар почвы через подошву ботинок, сами несут меня вперёд, в сторону, куда вели оставленные следы босых ног. Может, они выведут меня отсюда? С каждым шагом я ускоряюсь, чуть ли не срываюсь на бег, но бежать здесь — невыносимо. Чем дальше я продвигаюсь, тем больше горячего песка, тем жарче. С каждым моим шагом вперёд воздух здесь становится суше и горячее, он кажется плотнее и грязнее из-за витающих в нем частиц пыли и песчаных крупиц. Чтобы было легче представить, вам придётся надеть на голову нагретый феном целлофановый пакет и дышать, дышать, дышать, пока в нём практически не кончится кислород. Когда у вас перед глазами начнёт темнеть, а вдохи станут реже, рванее, то вот оно — то самое, что я ощущаю здесь, в этом забытом Богом месте. Перед глазами фиолетово-чёрный мрак разбавляется тёмными точками, а сухие губы трескаются и, когда я их облизываю, чувствую вкус солоноватой крови. Дышу ртом, так легче, хоть и в горле уже образовалась ещё одна Сахара. Вереница моих следов, если обернуться, уходит далеко назад, сводится в цепочку, начало которой уже и не видно. Она делит песчаный коридор практически пополам почти ровной чертой до места, где сейчас стою я. Впереди — идеальная гладь мелкого песка, в искусственной темноте отдающего чёрно-фиолетовым. Здесь он мне уже чуть выше щиколотки. И никакого намёка на признаки жизни, на ветер и на выход. Чёрные, пышущие жаром, стены, наверняка касающиеся неба, параллельно друг другу уходят далеко вперёд всё таким же тёмным коридором. Нет и намёка на поворот. — Так, ладно, — если быть честным, я почти не нервничаю. Образ жизни охотника на нечисть закалил меня в этом плане. Немного колотится сердце, что пульсацию от его ударов я ощущаю у себя в висках, но это от бега и от сумасшедшей жары. Кружится голова. И пот скатывается по лбу и шее, пропитывает одежду и капает с уже мокрых волос и шипит, когда падает на песок. — Если здесь были следы, значит, это место обитаемо. Всё не так плохо, так что, можно отставить панику. Впереди должен быть телефон, я свяжусь с Бобби, и он разберётся, что за ерунда здесь творится. Потом свяжусь с Сэмом, если вдруг он всё же не со мной здесь оказался. Размяв шею, смахнув ладонью капли испарины, я продолжаю свой путь, перебирая ногами по горячему песку. Если мне повезёт, я доберусь до телефона раньше, чем превращусь в кебаб. На самом деле, я редко бываю честным сам с собой. Я не нервничаю, я в ужасе. Так обычно бывает, когда ты не знаешь, где ты, когда рядом никого нет, когда ты не знаешь дорогу обратно, когда нет связи. Каждый раз, когда я об этом думаю, по нервам проносятся отголоски волнения, а сердце начинает стучать быстрее и кровь приливает к шее и щекам, становится жарче. Стараюсь себя успокоить мыслью о телефоне, что вот-вот должен появиться где-нибудь через пару сотен шагов, но всё равно где-то в глубине души я знаю: нет здесь никакого телефона. И с Сэмом, наверняка, не всё ладно. Окажись мы здесь вместе, он бы не оставил меня одного, он бы не отправился один в неизвестность, куда ведёт этот бесконечный коридор. Он может быть в опасности, а я ни чем не смогу ему помочь. И лишь мысль об этом меня сводит с ума в первую очередь. Долгая секунда за долгой секундой. Новая минута никак не наступает. С каждым шагом я становлюсь ближе к несуществующему телефону. Дышу полной грудью, с большим трудом. Иду быстро, пусть и перебирать ногами становится всё сложнее и сложнее — уровень горячего песка скоро настигнет икр ног. Такое впечатление, будто впереди огромная детская песочница или просто здоровенная гора песка, куда я и пытаюсь взобраться, топчась у её подножия. В это легче поверить, чем в песчаную бурю, занёсшую целое поселение или что здесь было… Если было, конечно. (Откуда здесь песчаные бури?!) Признаки жизни, точнее, смерти, я нахожу спустя ещё несколько бесконечно долгих секунд и две сотни моих широких шагов. Я случайно наступаю на что-то мягкое, а затем слышу треск — будто треснули чьи-то кости. Если присесть на корточки, то в темноте можно разглядеть силуэт человека, погребённого под слоями песка и пыли. Из-под них выглядывают красные пальцы — на них я и наступил, не заметив, и торчит клетчатая ткань грязной рубашки. Правее, немного дальше от тела, валяется тёмная кепка. — Да уж, — хмыкнув, я ладонями убираю песок с несчастного, стараюсь его откопать. Может, у него в карманах найдётся телефон? — Не повезло тебе, приятель, — тело, как и песок, горячее; распахнутая рубашка в красно-синюю клетку порвана, а на светлой футболке видны капли крови. Я привык к подобным зрелищам, но в этот раз грудь теснит чувство слабее сомнения, но сильнее подозрения, смешанное с плохим предчувствием. Мне знакома эта рубашка. И кольцо на сломанном моим ботинком пальце. Когда я дохожу до головы мёртвого, задерживаю дыхание, слыша громкое «тук-тук» собственного сердца. Пальцы начинают дрожать, а краешек сознания, тот, что отвечает за правду перед самим собой, твердит, что я и так знаю, чьё это тело. Знаю, но не хочу верить в правду и опять себя обманываю, тешу надеждами, что всё ещё может обойтись. Когда я приподнимаю голову несчастного из песка, я не смотрю на него. Нет, я не боюсь мертвецов. Я боюсь увидеть его лицо. Знакомое, родное лицо. Медленно выдыхаю через рот и уже через мгновение забываю, как дышать. Каждой клеточкой тела ощущаю укол боли давней потери. Той потери, с которой до сих пор не мог смириться. Бережно провожу рукой по седым волосам, стряхивая с них песок. Вижу рану от пули на голове с запёкшейся кровью. Непонимание и ужас становятся ощутимым комом в горле. — Господи, Бобби… Что…тут происходит? Как… — смотреть на нашего с Сэмом второго отца — мучительно. Кожа красная, вся в кровавых разводах и мелких порезах, а на лбу и щеках — волдыри, будто бы Роберт обварился в кипятке. Глаза и рот забиты песком, губы — отёкшие, сухие и потрескавшиеся. Шея — такая же красная, с волдырями. В складочках кожи, где собралась запёкшаяся кровь, налипла и грязь, грязь есть и под ногтями. — Какого чёрта?! — мы же потеряли его не один год назад! Мы сожгли его тело! Сожгли флягу и распрощались с его призраком! — Если это опять ваши дурацкие выходки, то я клянусь, я вас прикончу, твари вы пернатые! — взгляд обращён в искусственное небо без единого облака и без сияющего диска луны. — Слышите, вы?! Если это ваших рук дело, я каждому из вас все ваши перья выщипаю и воткну вам их в задницы! — в голосе столько злости и яда, что их бы хватило на отраву для целого полчища обезумевших крыс. Руки уже сжаты в кулаки, что сухая кожа на них лопается и из мелких трещинок начинает сочиться кровь. Спина напряжена. — Кас! — он обязан меня услышать. — Кастиэль! Тащи сюда свою божественную благодать! Слышишь меня?! Немедленно! — если бы я был львом, то мой зов этому ангелу без труда можно было бы назвать самым настоящим раскатистым, грозным рыком. — Кас! — ещё раз, только за спиной вместо трепыхания тяжёлых ангельских крыльев я слышу щелчок затвора, а затем недружелюбное: — Эй! — незнакомым мне мужским голосом. Медленно оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с парой больших чернильных глаз. Я не знаю, передо мной стоит демон или же очи безумца скрывает неестественный мрак этого места. Смуглая кожа незнакомца отдаёт сливовым оттенком; на его грубом лице в складочках морщин засохла грязь, смешанная с кровью, а пухлые, сухие губы скривлены, будто в зверином оскале. Широкий нос перебит и поэтому мужчина дышит через рот, шумно вдыхая и выдыхая воздух так сильно, что мне кажется, вот-вот поднимется ветер. — Не шевелись! — в дрожащих руках он держит пистолет, дуло которого направлено на меня. Голос напряжён, и я уверен, этот тип внутри натянут, как струна гитары. — Не шевелись, чёрт возьми! — гаркает он и делает пару хромых шагов мне навстречу. Кровь с разбитого носа течёт к губам, и он слизывает её языком. Я стараюсь не двигаться, дабы не спровоцировать безумца. — Спокойно, приятель, — говорю размеренно, хоть и у самого голос срывается из-за сухости во рту и в горле. — Опусти пистолет и мы спокойно всё обсудим. — Заткнись! — плюясь слюной и кровью кричит мужик, тряся своим оружием чуть ли не перед моим лицом. — Закрой рот и отвернись! — вместе со щелчком предохранителя громом звучит и отражается эхом от стен, вливается мне в уши. — Ну! Отворачивайся! Или закрой глаза! — приказывает он и свободной рукой вытирает пот со лба. Глубоко дышит и трясётся так, будто его голым выставили на мороз, облив при этом ледяной водой. — Боишься увидеть, как твоя пуля пронзит мою башку? — усмехаюсь, стараясь заговорить ему зубы. Если бы хотел, этот недотёпа уже давно бы меня убил. Вот только зачем? — Что я тебе сделал? — Ничего. Т-так надо! — он запинается и, кажется, забывает, что держал меня на мушке. Пистолет уже направлен не на меня, а куда-то чуть в сторону, в землю. — Здесь либо ты, либо тебя! — в глазах его плещется испуг, смешанный с чем-то чуть сильнее отчаяния и слабее безумия. В этот момент он дёргается всем телом, трясёт головой и снова направляет дуло на меня. — Я велел тебе заткнуться! — вспоминает он и снова делает шаг в мою сторону. — Объясни, что всё это значит? Где мы? Что это за место? — игнорировать оружие, направленное в твою сторону не сложно, если знаешь, что у того, в чьих оно руках, слабые кишки; если ты уверен, что он не выстрелит. Главное не делать резких движений и не издавать громких звуков, чтобы твоя смерть вдруг не стала быстрой и нелепой случайностью. Может, я опять оказался в будущем, где вовсю свирепствует вирус кроатона? Поэтому этот тип собирается неумело убивать всех, кто встречается на его пути? Боится кро̒тов? — Ты недавно здесь? — вместе с испугом в глазах незнакомца теснится и удивление. А в моих же — сплошное непонимание и удрученность. — Это… — от волнения мужчина не может связать и слова, снова вытирает лоб. — Это ад. Здесь самый настоящий ад! Чтобы выжить, чтобы выбраться отсюда, мне придётся тебя убить! И всех, кого увижу… — кажется, этот человек настолько приблизился к краю, что уже вот-вот сорвётся в пропасть. Истерика в его голосе отражается глухим «Убивать! Убивать. Убивать…» от жарких стен, а я, ошарашенный, так и продолжаю сидеть на горячем песке. — Ты имеешь в виду кроатон? — приподнимаю одну бровь, стараясь разобраться в очередном дерьме, вероятно подкинутом мне ангелами без каких-либо объяснений. Но мужчина хмурится, явно впервые слыша это название, и я решаюсь пояснить: — Вирус, кроатон, из людей делает монстров, жаждущих чьей-нибудь смерти. — Нет! — настолько громко, что у меня начинает звенеть в ушах. — Что не понятного в моих словах?! Мы все заперты здесь! И чтобы выйти, нужно вырезать себе дорогу! — Ладно, хорошо. А название есть у этого ада? Ужаствиль, Кошмаролэнд… Мне нужно конкретно знать место, где я нахожусь. Координаты, понимаешь? Я сообщу их своему брату, и мы выберемся. Нам не придётся никого убивать. Он вытащит нас. Как тебе такой план? — Это невозможно. Чтобы связаться с кем-то извне — нужно отсюда выбраться, чёрт подери! Выход всего один! — незнакомец уже вовсю размахивает руками, и я начинаю переживать, как бы он в таком состоянии случайно не нажал на курок и ненароком не попал в меня. — Врата откроются только одному, оставшемуся в живых! — и дуло снова направлено на меня. — Мне не выгодно работать в команде. И оставлять тебя в добром здравии. — Я бы и не взял тебя в команду, уж поверь, — усмехнувшись, облизываю пересохшие губы. — Ты мне лучше скажи, кто за всем этим стоит? Кто нас сюда засунул? — нет, слова этого ненормального не кажутся мне бредом. Я всё ещё помню, как Азазель запихнул моего брата и остальных, с кем он делился своей кровью, в Южную Дакоту. Я всё ещё помню, как он натравил их друг на друга. Вот только в моём случае желтоглазый уже мёртв. Он не может стоять за этим дерьмом. — А ты как думаешь?! Сам Дьявол! — и он произносит это так зловеще, что если бы я был девчонкой, то по моей коже прошлись бы мурашки, а в душу закралась тень ужаса. — Дьявол заперт в клетке! — и плевать мне, что этот смертный не в курсе всего, что мы с Сэмом успели натворить: засунуть Люцифера в его коробок вместе с Михаилом и Адамом. — Не-е-ет, это мы заперты здесь! Это мы в клетке! А он спокойно расхаживает где-нибудь у себя в замке и тихо наблюдает за тем, как мы друг другу грызём глотки за свою свободу! — выплёвывает мой странный собеседник, и его глаза сверкают безумием. Теперь правдивость его слов стоит под большим сомнением. Он бредит. Он просто перегрелся — от жары расплавился мозг. — Чудненько… А это, — я указываю на тело мёртвого Бобби, — чьих рук дело? Твоих? — хотя и сам прекрасно знаю ответ. — Что?! — вылупив очи, незнакомец мотает головой, смотря на моего неподвижно лежащего второго отца. — Нет! — и снова возвращается ко мне: — Всё! Довольно! Отворачивайся! — его руки всё также дрожат, будто ему уже восемьдесят и его одолела болезнь Паркинсона. Он снова велит мне: — Отвора… — но не успевает договорить. Глаза широко раскрываются, мужик вздрагивает, а затем падает сначала на колени, а затем заваливается на меня, пачкая кровью, струйкой текущей из открытого рта. Я едва успеваю выставить руки, чтобы поймать бедолагу, но, прежде чем завалить его на горячий песок, замечаю торчащий из его спины охотничий топор, а затем — чью-то тень, мелькнувшую по стене. Еле уловимый слухом шорох проскальзывает совсем близко и чьё-то тихое дыхание звучит чуть ли не над самым ухом устрашающе и осторожно. Выброс адреналина в кровь — я хватаю с земли выпущенный из рук уже мёртвого безумца пистолет. На счёт раз — стреляю в то, что отбрасывает тень на стену. Секунда — тень — очертание мужской фигуры — превращается в тёмную полоску от свалившегося на песок тела. И дальше — тихие щелчки пустой обоймы, а затем — тишина и шум бурлящей в венах крови, звучащий в собственной голове; громкие глотки слюны и шуршание песочной насыпи под подошвой. Бросив пистолет, вырываю из спины незнакомца топор и чувствую на запястье ещё тёплую кровь, брызнувшую алыми крапами из раны мертвеца. Она попадает и на мои джинсы, и на футболку, смешиваясь с остальными карминовыми пятнами, тут же въедаясь в волокна ткани. В два шага оказываюсь возле второго, того, чья тень теперь напоминает наевшегося удава, и хватаю его за грудки, крепко вцепившись пальцами в плотную толстовку. — Где выход? — рычу я, чуть встряхнув раненного, но не убитого. — Как отсюда выбраться?! Тяжело и прерывисто дыша, так, что воздух из лёгких вырывается с хрипом, он грязной рукой пытается зажать рану в животе, что пальцы уже утопли в красном, а на одежде расплылось алое пятно. Губы дрожат, а единственный глаз — второй оказался зашит и напоминал на лице кожаную заплатку — часто-часто моргает. Незнакомец силится что-то сказать (или мне это просто кажется?), но из горла выходит лишь звук, похожий на бульканье: потуги то ли проглотить, то ли выплюнуть кровь, хлынувшую горлом. — Я спрашиваю, где ворота? Тот кретин сказал, что выйти можно только через них. Где они?! — я говорю слишком быстро, буквально, на одном дыхании, но вместо ответа получаю лишь слабый жест грязной рукой: мужчина указывает за мою спину. На проход в стене, открывающий ещё один тёмный коридор.